Допрос

Кузнецов Подмосковье, 2003 год. Прошло уже шестьдесят лет, а я так и не могу понять, какая такая сила сподвигла меня тогда предложить Большакову свою игру? Его дело на тот момент меня совершенно не касалось, пока я не узнал кличку резидента — «Зеро». Борис проговорился совершенно случайно, когда я всё же не смог себя сдержать. Да, я после первого раза я попытался его успокоить, но рассказав ему про Старкова, я понял, что прижимая к себе находящегося на грани истерики Бориса, сдержаться второй раз не получиться. До сих пор помню, какими глазами на меня смотрел Большаков, который от шока не мог выдавить ни звука. До сих пор стыдно. Внезапно за спиной хлопнула дверь веранды и меня спросили: — Ты долго будешь на улице сидеть? Совершенно не удивляюсь этому человеку. Он обещал — он приехал. Поворачиваюсь и задаю встречный вопрос: — И тебе добрый день. Что ты тут делаешь? — Зашёл тебя проведать, а то сидишь один, как сыч. — Не забывайтесь, товарищ Большаков, — ехидничаю я. Да, Борис изменился, но я имел в виду не внешность — ясное дело, что мы все постарели, всё-таки шестьдесят лет прошло, а характер. И изменился он, надо сказать, довольно быстро. После войны, тяжёлого ранения, трёх лет комы, а также мучительного восстановления здоровья, Борис стал другим. Жёстким что ли, но это не относилось к его общению с теми из нас, кто оказался причастен к его жизни начиная с июля сорок третьего года. А в данную минуту Борис усмехнулся и сел в другое плетёное кресло, пошвырял рукой газеты и, ткнув в одну из них, ехидно спросил: — Они вообще уверены, что Смоляков похож на Ежова? — Ты меня об этом спрашиваешь? — мрачно отвечаю я и вновь интересуюсь. — Ты что здесь забыл? — Тебя в Москву надо забрать. Здесь становится холодно и пусто. — Один приехал? — Почему же? Внучка за рулём. Да, Борис в отличие от меня или Радостина, умудрился обзавестись семьёй. Он, конечно, вряд ли её планировал, но когда под конец войны домой вернулась Татьяна (полутора лет войны хватило, чтобы превратить девушку чуть ли не инвалида), Борис вдруг решил, что обязан стать ей опорой. Он считал себя виноватым в том, что Таня со всем пылом юной души рвалась на фронт. Но самое интересное, полностью здоровьем Татьяны взялась заниматься не кто иная, как Ева Евгеньевна. Помню, как я с трудом смог убедить Грачёва пустить Аристархову по делу диверсантов свидетельницей, толку от неё в лагерях было бы мало, а тут всегда пригодится. В той ситуации со здоровьем Тани, дядюшка профессор умыл руки, ограничившись лишь своими связями среди светил медицины. И вот две упрямых женщины остались наедине между собой, но смогли найти общий язык, ибо Ева оказалась более упёртой, чем Татьяна. На вопрос Тани: «Зачем вам это нужно?» — Ева ответила: «Да как оказалось, внучатых племянников хочу поняньчить». Таня рассмеялась и в итоге не только поправилась, но и закончила медицинский вуз и стала одной из врачей в нашей ведомственной больнице. А вот брак, несмотря на рождение сына, Борису и Татьяне пришлось заключить уже в начале пятидесятых годов. На это были веские причины и одна из них — коматозное состояние самого Бориса. Итак, ехать в Москву мне всё равно придётся — Борис прицепится не хуже репейника. Да он и прав, пора уже, пора. Не ровён час приедет кое-кто и тогда всем будет мама не горюй. — Так ты собираешься или нет? — Да-да, сейчас. — И вообще, о чём думаешь? — Борис, несмотря на возраст, легко поднялся с кресла и встал передо мной. — Вспоминал нашу первую встречу, — ответил я, поднимаясь и складывая плед, а потом попросил. — Газеты собери. — — Даже так, — неожиданно тепло улыбнулся Борис и добавил. — Произвёл ты на меня впечатление тогда, что и говорить. — Я не хотел, ты же знаешь. — Не уверен. — Злишься до сих пор? — я пошёл к дому. — Нет, — ответил идущий позади Борис. — Тогда я не понимаю тебя. — Это не я злюсь — это ты себя простить не можешь. Пошли, а то внучке куда-то ещё нужно успеть. Вот в кого он такой догадливый стал, а? — Ну, пошли, что с тобой поделаешь, — ворчу я, втаскивая в дом два плетённых кресла и плед. Большаков Осень 2003 г. Собственно забирать Кузнецова с дачи я не планировал, но тут выяснилось, что наш общий знакомый не сможет, ибо его срочным порядком погнали на внеплановый медосмотр. Возраст всё-таки. Поэтому он и попросил меня. И вот, спустя полчаса (вещей у Кузнецова по старой привычке было как всегда мало), мы едем по шоссе в сторону Москвы. За рулём внучка, но я спокоен — она водит быстро, но аккуратно. Смотрю, как мелькают за окном покрытые жёлто-зелёной листвой деревья, и невольно ухожу мыслями в сорок третий год. Разбередил воспоминания, дурень этакий! Кошусь на Кузнецова, который читает где-то выуженный старый номер роман-газеты. Приглядываюсь — Анатолий Рыбаков «Страх. Тридцать пятый и другие годы». Вот не надоело, а? С другой стороны, мне известна причина, почему Кузнецов фактически до дыр замусолил несколько номеров, где были напечатаны последние произведения Рыбакова. Демонстративно вздохнув, опять утыкаюсь в окно. Кузнецов тихо говорит: — Это моя жизнь. — Угу, — ворчу я. — Какой там процент истины — не скажешь? — Да, Рыбаков не мастер нормального слога, но меня это мало волнует. — Да ну! А в аэропорт кто ездил, когда этот писатель [специально ехидно выделил] собрался эмигрировать в США? Кузнецов вздохнул, свернул роман-газету в трубку и ответил: — Я ездил. — А напомнить, кого с собой прихватил? Поняв, что я не отстану, Валерий молча убирает свёрнутый трубкой журнал в портфель. — Доволен? — Да. — И что прикажешь делать? — Ничего. Мы уже скоро приедем. Так мы и ехали остаток пути, смотря в окна. Внучка, глядя на меня в зеркало заднего вида, незаметно для Кузнецова постучала пальцем по своему лбу. Я скорчил гримасу, но объяснять причину не стал. Только двум людям из ныне живущих было известно, чем могла закончиться очередная попытка Валерия уйти мыслями во вторую половину тридцатых — начало сороковых годов. В прошлый раз едва успели откачать. Ну, а пока мы не прибыли в старый арбатский двор, я вспомнил день, когда мы затеяли с Кузнецовым свою игру. Точнее, затеял он, я, так, на подхвате. Последние числа июля 1943 г. Москва. По честному, я совсем не хотел соглашаться на предложение капитана СМРЕШа Кузнецова. Мне казалось, что меня втягивают в какую-то игру, а карт не раскрывают. Да и кто б мне их раскрыл с моим-то послужным списком? Только по счастливой случайности мои руки не оказались запачканными кровью советских людей. Попросту говоря, на показные казни красноармейцев не было времени. Как только меня доставили из лагеря военнопленных в разведшколу абвера, Захаров круто за меня взялся и поэтому обучение всяким премудростям диверсионной работы фактически проходило не отходя от лазарета. Захаров лично проследил, чтобы меня хорошо подлатали после исполнения роли подстилки для немцев. Да, и вправду подлатали, но душевное равновесие пришлось, сжав нервы в кулак, восстанавливать самому. Получилось не очень, но к тому времени нас уже отправляли в Москву. На втором допросе я сначала рассказал следователям то, о чём знал, а потом как мы и условились с Кузнецовым, закинул удочку про важного сотрудника абвера, находящегося в Москве без связи. Помню в камере, мне оставалось только прошептать Кузнецову: «Откуда вы знаете?». На что Кузнецов холодно усмехнулся: «Да слышал кое от кого, года два назад. Если б раскрыли — стало бы известно, а так… Нужен он мне, понимаешь? Да и кличка у него занятная — «Зеро». Чуть было не спросил, а не связано ли это с его знакомым Юрием, но вовремя прикусил язык. Я всего лишь жалкий диверсант. Нельзя сказать, что с сотрудником абвера, затерянным в Москве, Кузнецов использовал меня вслепую. Проще говоря, изобретение профессора — это второстепенная задача для нас с Захаровым. Как я понял из его полунамёков и недомолвок — важнейшим было установление связи с этим самым «Зеро». Блин, ну и кличка! То ли мужчина, то ли женщина. Хотите, поспорим, что майор Грачёв вцепиться в то, что Ева Евгеньевна была в восторге от нашего появления, намекать станет, что, мол, вот она и есть «Зеро»? Мне с трудом удалось удержать на лице заискивающее выражение (проверено на покойном Захарове — работает), когда Грачёв чуть ли не благим матом заорал, когда я «заикнулся» о резиденте: — Кто он? Где? Чего вы раньше молчали? Мне оставалось только испуганно заморгать: — Я не молчал, просто как-то не дошло до этого. Вот, рассказываю… Только кто он, где скрывается, этого я не знаю. Я же вам говорю, что Захаров… — Захаров! О Захарове вы сообщили уже немало, — резко оборвал меня майор. — Сейчас в первую очередь нас интересует резидент. Выкладывайте всё, что вы о нём знаете. Где должны были его искать? Как с ним связываться? Как держать связь? Что он из себя представляет как человек хотя бы в самых общих чертах? Мне бы тоже много чего хотелось бы знать, товарищ майор, но вслух говорю: — Вы задали столько вопросов сразу… Попытаюсь ответить. Ну, я и рассказал всё, что смог выудить из Захарова в своё время. Собственно, это и был мой козырь на тот случай, если бы схватили или пришлось бы самому идти на Лубянку. Я очень надеялся, что резидент ещё не раскрыт и у меня будет возможность «поиграть» с абвером под руководством НКГБ. А это значит, я смогу продлить себе жизнь. Может, отделаюсь тюремным сроком и штрафбатом. Но чего мне это стоило, один Бог ведает. И тут двух моих следователей внезапно вызывает комиссар и мне приходится сидеть в кабинете в компании пары сотрудников конвоя. За время отсутствия в кабинете Грачёва с Радостиным, я успел вспомнить, КАКИМ ИМЕННО образом мне удалось получить хоть какие-то сведения о немецком резиденте от Захарова. Квартира профессора Аристархова. Первый числа июля 1943 г. В ту же ночь, которая последовала за вечером, когда Захарову «приспичило» достать меня своим либидо, он вдруг решил, что ему мало и поэтому проснулся я от того, что меня крепко прижимали и целовали в шею. Поняв, что это Захаров, сонно проворчал: — Тебе вечером мало было? — Как оказалось мало, — прошептал Захаров мне на ухо. — Неудивительно, что немцы долго не отпускали тебя. Этих слов хватило, чтобы я резко вывернулся из объятий и с тихой яростью ответил: — А ты наблюдал, да? Что ж не присоединился? — Я вместе с охранниками? — цинично усмехнулся Захаров, уверенно наваливаясь на меня сверху и запуская руки мне под майку. — Нет уж. Предпочитаю один на один. Блин! Ничего такого особенно в ванной я не делал. Только терпел, чтоб от боли не заорать. — Ты б лучше так с Евой Евгеньевной рвение проявлял, — съехидничал я, пытаясь выбраться из-под Максима. — Да там толку чуть! — проворчал Захаров, убирая руки из-под майки и удерживая меня сильным захватом. — Она ж ничего не знает. С другой стороны, плевать на изобретение. У нас есть дела поважнее. — С этими слова Захаров принялся терзать мою шею, выцеловывая не только её, но и плечи. Подавив приступ тошноты, я с трудом позволил себе расслабиться и спросить: — И что же это за важное дело? Захаров оторвался от своего интересного занятия и вперил в меня злобный прищур зелёных глаз: — Для чего спрашиваешь? — Просто спрашиваю, а то ты вообще меня за дурака держишь. Я как слепой котёнок тычусь в разные стороны и знать ничего не знаю. Вместо ответа на мою тираду, Захаров уселся на меня верхом, попутно стянув с мою майку и теперь разглядывал меня так, словно видит впервые. Я чувствовал, что меня вот-вот начнёт колотить нервная дрожь, которую этот придурок может принять за нечто иное. Чтобы скрыть её, мне пришлось приложить усилие и сбросить с себя Захарова, а потом прошипеть: — Можешь и не говорить, но оставь меня в покое. После вчерашнего вечера мои раны опять открылись. Может оставишь меня в покое? Зря я думал, что Захаров отстанет. Мой отказ ещё больше его распалил, поэтому он, не говоря ни слова, со всей силы вжал меня в диван, вкрадчиво прошептав на ухо: — Нам нужно найти одного разведчика абвера, с которым была утеряна связь и восстановить её. — Здесь? В Москве? Разведчик абвера? — я не удержался от издёвки, понимая, что Захаров всё равно своего добьётся, но облегчать задачу я ему не стал. Тот глумливо усмехнулся: — Именно, — продолжил своё дело, взяв инициативу в свои руки. Он не стал поворачивать меня на живот, а просто, без всякой подготовки приступил к делу. Мне оставалось только закрыть глаза, ибо видеть довольную рожу Захарова было выше моих сил. Однако спустя какое-то время, когда толчки стали более размеренными, Захаров заставил меня открыть глаза и, буквально нависнув надо мной, пристально вглядывался, словно хотел что-то узреть. Наконец он сжалился надо мной, позволив лечь на живот. Спустя час, когда за окном уже совсем рассвело и даже кое-где раздавались звонки трамваев, мокрый от пота Захаров, лёжа на моей спине, прошептал: — Его кличка «Зеро». Я закрыл глаза и промолчал. О том, как мы будем объяснять про скомканные и грязные простыни, я старался не думать. Пусть инициатор этого безобразия и объясняет. Язык у него хорошо подвешен. Наркомат госбезопасности. Кабинет следователя. Последние числа июля 1943 г. Разумеется, я не стал сообщать следователям, КАК я выудил из покойного Захарова информацию о резиденте. Правду говорят, что некоторые мужчины в постели становятся болтливы. Остановимся на основных моментах про резидента, которые нужно знать майору и старшему лейтенанту. Итак, резидент — крупный германский разведчик. Сам он будто бы немец, хотя родился и много лет жил в России. Его лично знал Канарис, знали и гестаповские руководители. «Страшный человек, решительный, жестокий. На все способен», — так говорил о нем Захаров. Сам он его лично не знал, но наслышан о нём был изрядно и очень его боялся. Ещё бы! Такому отправить человека на тот свет ничего не стоило. И в Москве он делал дела…[Соврём для антуража. Захаров совсем не то говорил той ночью. Сейчас, спустя две недели после его гибели, мне казалось, что Максим каким-то звериным чутьём чувствовал, что его дни сочтены и поэтому он мне и рассказал про агента. А так хрен бы он мне что сообщил!] — И вы утверждаете, что Захарову удалось вступить в непосредственный контакт с этим резидентом, установить с ним непосредственную связь? Вы это точно знаете? С трудом удалось удержаться от ухмылки при словах «непосредственная связь». — Точно, — киваю на вопросы следователя. — Я же сам передавал шифровку, где Захаров сообщал, что связь с резидентом установлена. — Да, но ЛИЧНАЯ связь, НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ? — напирает майор. — Я понял так, что речь шла именно о личной связи, — настаиваю в ответ. Блин, майор понимает, что он несёт? Какая к чёрту «личная и непосредственная связь»?! Мотаю головой, чтобы избавиться от пошлых мыслей. Это всё последствия обработки в плену. А майор не замечает моего состояния и продолжает: — Еще вопрос. Почему вы считаете, что у резидента связь с центром была утеряна? — Так Захаров говорил, — пожимаю я плечами. — Как я его понял, у резидента что-то случилось с рацией. Не то она испортилась, не то с радистом что-то стряслось. Так, во всяком случае, я понял Захарова, хотя, повторяю, ничего конкретного он мне не говорил. — И ничего, ровно ничего вы сказать о резиденте не можете? Даже его клички Захаров вам не называл? Теперь держитесь! Я «внезапно» оживляюсь: — Кличка? Кличку он назвал. «Зеро». — «Зеро»… — задумчиво повторил майор. — «Зеро»? Занятная кличка. Всяко повернуть можно. Скажите, — неожиданно спросил он меня, — Захаров вам не говорил, кто этот «Зеро»? Мужчина? Ведь может быть и… женщина? «Зеро»! Радостин оторвался от протокола и с недоумением посмотрел на майора, а я хлопал глазами, старательно изображая непонимание. Мне только в театре играть, честное слово! — Кто «Зеро»? Мужчина? Дайте подумать… А знаете, ведь Захаров ничего определенного не говорил: резидент и резидент. И псевдоним. Всё. А мужчина ли, не знаю. Псевдоним-то странный: и так и так понять можно. Да, вот ещё что. Со слов Захарова я понял, что «Зеро» этот знает Петра Андреевича. Профессора Аристархова. Как — не могу сказать, не понял, но знает. Определенно знает. Майор кашлянул раз, другой [начинается!] и задал неожиданный вопрос: — Вам не трудно припомнить, какие были у «Музыканта» отношения, вернее, как он относился к Еве Евгеньевне, жене профессора Аристархова? Господи, дай мне сил сыграть этот спектакль до конца! Если провалюсь, Кузнецов с потрохами съест и не подавиться. Итак, на слова майора я охнул и даже вскочил со стула, но снова сел и до хруста сплел пальцы. — Вы думаете… Вы полагаете… «Зеро»… Ева Евгеньевна?.. Вы это хотите сказать? Густые брови Грачёва сошлись к переносице, на лбу легла глубокая морщина. Решительным жестом он оборвал меня: — Не стройте досужих домыслов, Большаков. [Бл…ть! А ваш вопрос разве не из области домыслов, майор?] Факты. Только факты. Личные впечатления, опять-таки основанные на фактах. Вот что требуется. Никакой импровизации. Поняли? Так что вы можете сказать об отношении «Музыканта» к жене профессора Варламова? Конкретно. На основе фактов. [Можно подумать, стало понятнее! Да из Евы Евгеньевны резидент, как балерина из грузчика. Её кроме тряпок и прочего вообще ничего не волновало, а с Захаровым у неё было просто потому, что любовь нагрянула.] Делаю вид, что задумался. Чтобы такое сказать, чтоб майор отмёл мысль, что Аристархова — это «Зеро», как несостоятельную? Глубоко вздыхаю и говорю: — Да, задали вы мне задачу. Что я могу сказать? Захаров — донжуан, каких мало. Это уж как хотите. С Евой Евгеньевной он такой роман закрутил… И не очень они стеснялись. Меня, во всяком случае. И Тани. Профессора? Так он дома мало бывал, только ночью. При нем они держались поосторожнее, только он, чудак, вряд ли что и заметил. Губы майора искривились в брезгливой усмешке: — Разве я вас об этом спрашиваю? Какое нам дело до амурных похождений Захарова? Речь идет совсем о другом: как, при всём при том, на этом, так сказать, фоне ваш начальник, «Музыкант», относился к Еве Евгеньевне? Пренебрежительно? Третировал ее? Или уважительно, с почтением? Может, даже со страхом? Это Еву-то Захаров мог запугать? Ха, да едва Ева бы поняла, что ей грозит опасность заключения под стражу или что похуже — первая извела бы Захарова, несмотря на всю позднюю любовь. Почесав в затылке, отвечаю на вопрос майора: — Особого страха я не замечал, но третировать… Нет, вы не знаете Еву Евгеньевну. Разве её можно третировать? Она женщина с характером, властная, решительная. — Знала она, кто вы такие с Захаров на самом деле? — Вы имеете в виду., — начинаю я, «внезапно осознав» поведение Аристарховой. Майор скептически смотрел на меня. Его напарник делал вид, что что-то пишет. Я ухмыляюсь про себя. Да, знала она, товарищ майор, знала. Захаров же в постели трепло, каких поискать, уж можете мне поверить. Чего он только мне не говорил, когда обнимал с утра пораньше. В общем, вряд ли я смог убедить майора в том, что Аристархова не причём, но с другой стороны — пусть проверяет. Потом я «вспомнил» про дантиста и выложил чекистам следующее: есть явка, в некоторых случаях придется ею воспользоваться. Это Захаров как-то обмолвился, видимо посчитав, что мне уже можно начать доверять. Явка находится на Покровке, там работает частнопрактикующий зубной врач. (Захаров назвал мне фамилию врача и адрес.) Каждую вторую пятницу и четвертую среду каждого месяца в приемной этого врача — в пятницу в два, в среду в четыре пополудни — должен сидеть человек. Захаров указал приметы этого человека и назвал пароль. Этому человеку можно передать, что требуется, или, наоборот, он что-то передаст или скажет. — А зачем, собственно говоря, всё это «Музыкант» вам рассказал? — спросил майор. — И почему только сейчас, сравнительно недавно? «Да смерть он свою чуял, товарищ майор!» — подумал я, но вслух сказал совсем другое: — Захаров сказал, что я должен буду пойти на эту явку, встретиться с тем человеком… Позвольте, у нас сегодня что? Суббота? Ну вот, следующая среда и будет четвертая среда месяца. Как раз я должен был идти. — Я смущенно улыбнулся. — А зачем, зачем должны были вы идти? Передавать что-нибудь? Получать? — спросил Радостин. О, вылез вперёд! — Не знаю. Захаров не говорил. — Как это не говорил? Почему? — А он просто не успел сказать. Не вышло. Собирался, да не успел. — Что же он тогда вам сказал? — не отцепляется Радостин. Вот репейник! — Захаров просто предупредил меня, что придётся идти на явку, а указания обещал дать накануне, перед тем как я пойду. Теперь-то уж эта явка мне ни к чему, не воспользуюсь, — я продолжаю «закидывать удочки». — Как знать, — задумчиво сказал Грачёв. — Как знать… Мне стоило большого труда не заорать от радости. Майор сомневается, скорей всего я ему нужен, как приманка для германского агента. Меня отправили обратно в камеру, но я вдруг понял, что у меня ещё есть шанс показать себя в деле. Спустя полчаса, когда конвойный вёл меня по коридору в камеру, я увидел распахнутую дверь в одну из приёмных, где на диване сидел Кузнецов с газетой в руках. Услышав шум, он оторвался от чтения статьи и посмотрел на меня, слегка повернув голову. На его лице не дрогнул ни единый мускул, а вот конвойные почему-то замешкались и это дало мне время подать ему знак «Всё отлично!» едва заметным кивком. Неуловимая гримаса пробежала по лицу Кузнецова и он снова уткнулся в газету. Кажется, игра начинается! Москва 2003 г. Арбатский двор. Внучка лихо подрулила подъезду одного из домов, где жил Кузнецов. Когда он выходил из машины, я спросил: — Тебя проводить? Валерий усмехнулся и ответил: — Не стоит, меня встречают, — и кивком головы указал на скамью у подъезда, где сидел такой же старик, как я или он, и читал толстенную книгу. При словах «меня встречают», старик оторвался от чтения книги, и посмотрел на нас своими прозрачными голубыми глазами. Слегка улыбнувшись, он кивнул мне и, отложив книгу, стал ждать, когда Кузнецов с портфелем в руках приблизиться к нему. Моей внучке вдруг стало весело и она, дав сигнал, рванула с места. Мы ехали домой на бывший проспект Калинина, а ныне Новый Арбат. Двое людей, с которыми меня шестьдесят лет назад свела судьба, смотрели нам вслед.