Царь жив

Глава 3. Мифы. Миновала неделя с тех пор, как Александр прибыл в лагерь на слиянии двух рек. Всё это время он пытался вырваться из окружения лекарей, но рана привязывала к постели крепче, чем все их запреты. С продолжением экспедиции пришлось повременить; Александр распорядился выслать в земли оксидраков разведчиков, но не авангард своей армии. Среди солдат снова поползли слухи: те, кто говорили «Царь убит!», вопили «Царь жив!» — они же теперь шептались о безумии Александра, подкрепленном вином. Многие чувствовали страх. Здесь все были знакомы со смертью, но их двоих она отметила особо: Гефестиона — после Гидаспа, Александра — в малльской крепости: проводила его до своих чертогов, показала видения — и отпустила обратно. Гефестион призраком ходил по лагерю; под глазами лежали глубокие тени. Он сам не помнил, когда и сколько в последний раз ел или спал. Он следил за выполнением приказаний — а следить надо было за всеми, за дыханием и пульсом огромной армии. Как хилиарх он направлял передвижения войск, устраивал обучение недавно навербованных индов и арахозцев. К нему стекались все известия, ночами он сидел за бумагами: любая мелочь могла оказаться важной. Кроме того, он принял посольство маллов, после потери столицы подтвердивших полную капитуляцию и передачу земель Александру. Он же проводил советы, замещая на них Александра. Несмотря на печальные обстоятельства, Гефестион снова почувствовал себя истинным лидером, а не костяной фишкой для игры в тавлеи. Это отнимало много сил, но истачивало его другое: постоянная мысль о том, что Александру может стать хуже. Царь ушел от грани гибели, но ушел недалеко. Гефестион пригнулся, проходя в палатку, где отдыхал Александр. Багоас, как и следовало ожидать, был уже там. За эти дни Гефестион перемолвился с ним не более чем парой слов, избегая вспоминать, как персидский наложник пришел удержать руку хилиарха. При виде Гефестиона понятливый евнух, за две ручки поднял серебряный сосуд с водой и, потупив взгляд, ретировался. В Гефестионе шевельнулось что-то, похожее на благодарность, но тут же забылось. Его взгляд был прикован к Александру. Тот лежал на своей походной кровати, поверх покрывала, и, приподняв голову, смотрел на Гефестиона сквозь отросшие пряди, падавшие ему на лоб и на глаза. Волосы были спутанными, тусклыми и уже не напоминали золотую львиную гриву, как раньше. Гефестион приблизился – грузно, тяжело. На нем был только хитон, но казалось, что тело гнетет к земле бронзовый панцирь. — Гефестион, — медленно и глухо, словно читая буквы с надгробия, позвал Александр. — Ты устал, мой повелитель, — Гефестион замер рядом с кроватью. — Не говори, как Багоас, — Александр откинул голову на подушку. Сегодня он держал совет с военачальниками и сатрапами — действующими и только что назначенными. Только Гефестион и сам Александр знали, как трудно ему было полдня провести на ногах, переходить от карты к карте и не морщиться от боли. По ту сторону полога накрапывал дождь. Не тот страшный индийский ливень, который грозил утопить армию на суше: их пора уже миновала. Это был просто дождь — долгий, мокрый и дремотный. Он отгораживал палатку от иных звуков; было слышно только, как падают на ткань холодные капли. — Ложись со мной. Гефестион не искал намеков на большее. Они не делили ложе как любовники уже долгое время, даже если вместе оказывались на марше. Тем более после Гидаспа. Гефестион через голову стащил хитон верными, но замедленными движениями, как если бы дождевая прохлада проникла в палатку и сковала пальцы. Александр, стиснув зубы, перевернулся на бок, чтобы принять своего phile. На нем был восточный халат с бледно-желтыми узорами; он ему не шел, — этот странный и болезненный оттенок, как у выгоревшей на солнце львиной шкуры. Грудь царя стягивала повязка, сверху все еще белая и чистая, но несколькими слоями глубже наверняка уже пропитанная сукровицей. Гефестион лег рядом, чуть выше. Александр смотрел сквозь него: в карих глазах осколками зеркал дрожали блики от масляных ламп. Гефестион долго не решался поцеловать его, но все же коснулся губами лба — слишком горячего — и со вздохом обнял одной рукой, осторожно притягивая к себе. Александр так же молча уткнулся лицом ему в шею, перекинул через него одну руку, а вторую положил под голову. Гефестион прикрыл глаза, чутко слушая дыхание Александра, вбирая его тепло и запах. Снаружи расходился дождь. Они лежали, прижавшись друг к другу, как два больших зверя, когда-то сильных, но теперь израненных настолько, что уже нет смысла вылизывать друг другу шкуру: на ней столько шрамов, что даже ученик чучельника не даст за нее ломаного обола. Когда два израненных зверя лежат далеко от своего логова, на голых скалах, ветер забирает тепло их тел – бесстрастно и рассеивает – бесследно. Одеяло лежало скомканным за спиной Александра. Гефестион потянулся за ним и укрыл обоих неловкими движениями одной руки. Пальцы второй были сплетены с пальцами Александра, погребены под жесткими прядями светлых волос, перевитых с темными косицами хилиарха. А перед глазами проходили воспоминания, сменившие мечты о будущем. *** Вавилон… Перед ними — и под ними — лежал ярко освещенный ночной Вавилон. Гордый и великий город теперь принадлежал Александру целиком, от разноцветного ступенчатого зиккурата (1) до щербатой плошки в тюремной камере. Они стояли на балконе, любуясь городом, друг другом, собственным будущим и будущим этой земли. Они говорили о городе и мире, и Гефестион смущался, как ребенок — но не от близости Александра, а от наводнявших рассудок мыслей. И от слов, которые он не решался произнести, боясь испортить момент. — Гефестион, — Александр повернулся к нему лицом: светловолосый молодой бог с мудрыми темными глазами. — Гефестион. — Что? — тот склонил голову на бок, неосознанно передразнивая царя. — Мне нравится произносить твое имя, — Александр опустил глаза, как если бы сказал лишнее. Гефестион коснулся ладонью его подбородка, заставляя встретиться взглядами. Простое таинство — но великий царь с одного касания становился ему покорен. Загипнотизированный черно-голубой магией взгляда, Александр сделал полшага, приблизившись вплотную. Гефестион увернулся от поцелуя, и, пока его phile не успел обидеться, нагнулся и зачерпнул горсть розовых лепестков. Потом выпрямился и высыпал их на голову сбитого с толку Александра. — И тут они, — улыбнулся Гефестион. — Когда мы въезжали в город, персы бросали зерна и лепестки… это было похоже на… — он умолк, опустив глаза. — Если бы ты не ехал рядом со мной, триумф ничего бы не значил, — покачал головой царь македонский и азиатский. Задержавшийся в белых локонах розовый лепесток спланировал вниз. Гефестион засмеялся, изумленно веря окружавшей их сказке. — Лепестками жениха с невестой принято осыпать… Александр улыбнулся. Больше всего ему хотелось поцелуем стереть с губ Гефестиона игривую усмешку, но он знал, что тот именного этого и ждет. Александр положил ладони на его бедра — единственное во всем Вавилоне, чем сейчас хотелось обладать. В те ночи, когда им приходилось быть порознь, они лелеяли желания, которые вырывались теперь на свободу. Наступил миг полнейшего торжества: возвышаясь над покоренным городом, они целовали друг друга в резиденции побежденного царя Азии. Гефестион коснулся губ Александра своими с мягкой неотступностью волн, лижущих песчаные отмели. Александр начал отвечать нежно, заставляя Гефестиона озвучить свое удовольствие. Но такой поцелуй был пустым, неправильным, и Александр разомкнул языком губы Гефестиона, вторгся, целуя жадно и яростно, насколько хватило дыхания. Так становились явными желания, которые на людях приходилось скрывать; танец языков намечал ритм, в котором они хотели любить друг друга: выгибаясь под пальцами, лаская кожу, молящую о прикосновении, упиваясь близостью до восторга, до помрачения мыслей. Александр почувствовал, что подушечки пальцев стали горячими, словно к ним прилила самая алая кровь. Захотелось прикоснуться к невероятной красоте, к чувствительной коже возлюбленного и выжечь на ней невидимый узор страсти, почувствовать ритмы желаний в биении жилок на шее, прильнуть всем телом и не отпускать. Александр повел ладони выше, положил их на лопатки Гефестиона, все теснее прижимая его к себе. Тяга слиться становилась невыносимой; Александр знал, что еще чуть-чуть – и он будет просить Гефестиона взять его быстро и грубо. *** Индия… Гефестион зажмурился, не зная, прогнать ли эти видения или насладиться яркими снами наяву. Пальцы стали очень теплыми: через них шла светлая сила, c которой иные умеют врачевать. Будь у Гефестиона этот дар — он не задумываясь исчерпал бы себя до дна, лишь бы исцелить Александра. Но целителем он не был. А сила всё наполняла ладони, покалывала пальцы. Гефестион пошевелил рукой, которой обнимал Александра за плечи, поднес пальцы к его давно не бритой щеке, коснулся. Александр пошевелился, принимая ласку, но не требуя большего. Гефестион погладил его по волосам и снова обнял за плечи, замирая под уже нагревшимся тяжелым одеялом. Дождь не убаюкивал. Сон ушел обиженным вместе со смертью, но стоило сомкнуть ресницы, как возвращались воспоминания. *** Вавилон… Александру хотелось продлить очарование и оттянуть момент страсти — но в союзе с любовью страсть равно захлестывает рассудок, сопротивляйся или нет. Его пальцы помогли накидке соскользнуть легким всплеском изумрудного. Сразу же объявился ветерок: прикоснуться к точеному телу македонца, высушить чистый пот. Гефестион изогнул губы в полу-улыбке, полу-усмешке. — Мой царь такой настойчивый. Его голос был сейчас низким, богатым на такие нотки, какие на военном совете не услышишь. Александр протянул руку, чтобы погладить Гефестиона по щеке. Тот позволил, потом поймал за запястья и сделал шаг навстречу, вынуждая отступить. — Мой царь такой настойчивый, — повторил он, тоном ниже. — А мой Александр, — еще шаг, — такой смирный. Александр откинул голову, рассматривая того, кто пленил его. Раньше он думал, что такое совершенное создание могло придти на землю только по недосмотру богов. Но могло быть иначе. Не рассеянная Афродита, а хитрый бог искушения послал неземную красоту в мир, который Александр объединит под собой. И, владея миром, он, возможно, получит больше прав на Гефестиона. Возможно. Его phile всегда будет своенравным, как необъезженный жеребец: не позволит на себе кататься. Или позволит?.. Александр поцеловал Гефестиона и, высвободив руки, сам потянул его в спальню. Они упали на кровать, заставив скрипнуть хорошие крепкие доски под периной. Гефестион оказался сверху, но царь даже не пытался бороться, только выгибался навстречу — и вскоре остался и без халата, и без шаровар. Гефестиона тянуло обладать им, войти в каждую пору его тела, в каждое ответвление сосудов, сделать своим и сожрать целиком. Он облизнул губы и приподнялся на колени, нависая над царем. И любуясь им. Его лицо было одухотворенным, почти нечеловеческим. Потос, и похоть, и творческая сила, заставляла лицо царя светиться изнутри – лицо вершителя истории, последовавшего за своими мечтами. И этот вершитель лежал под ним, Гефестионом Аминтором. Две красоты и два желания тянулись друг к другу. Гефестион так и стоял на четвереньках, касаясь Александра в одной точке. Мгновение затянулось — и оборвалось. Два молодых сильных зверя стали добычей друг друга. *** Индия… Даже сквозь закрытые веки Гефестион различил, что в палатке стало темнее. Наступали сумерки, в нескольких лампах догорело масло. В тускло освещенном, хрупком убежище от непогоды и ночи Александр был здесь, с ним. Напряженный, словно оцепеневший в неподвижности. Гефестиону было лишь немногим лучше. Рана почти зажила, но в плохую погоду ныла нестерпимо. Неровные росчерки шрамов покрывали их тела, словно что-то – должно быть, само время — долгие годы хлестало их бичом, подгоняя: «вперед». Удовлетворяя и не умея удовлетворить жажду обладания, Александр взял почти весь мир — но мир оказался непокорен, как варварка-бактрийка, радость от владения которой выветрилась быстрей, чем вспыхнула. «Через тернии к звездам!» — так они шли вперед, но тернии пили их кровь и сдирали кожу. Как бы то ни было, шрамы, полученные в сражениях, выигранных под началом Александра, были для Гефестиона дороже любых сокровищ. *** Вавилон… Гефестион рухнул на Александра, заставив ахнуть. Хотелось касаться друг друга как можно полней, срастись кожей, слиться в нерасторжимое целое, чтобы волосы спутались, дыхание смешалось и сердца бились вместе; чтобы пульсация крови в поднявшемся члене одного билась в чреслах — или в тисках пальцев — второго; чтобы две красоты спаялись в одну — невиданную, ослепляющую. В такие моменты у царя возникали крамольные мысли: зачем идти дальше и завоевывать все новые земли, если самое совершенное существо уже рядом, уже принадлежит ему. Наверное, чтобы сделать и его, и себя бессмертными; чтобы, вдохновляясь, как ваятель, безупречным образом Гефестиона, вылепить из раздробленного мира единое – совершенное — целое. Две свежие ссадины украшали щёку и переносицу македонца — зарубцуются, останутся на всю жизнь, на память о том, как бросился на занесшего клинок перса. Он закрывал царя в бою и теперь снова прятал под собой, словно боялся, как бы его не украли. С этими царапинами, с разметавшимися волосами Гефестион был словно только что из битвы, атаками и отступлениями так сильно напоминающей секс. Он подмял под себя царя македонского и азиатского, лизнул и укусил в шею. Тот решил освободиться и распластать его самого — дерзкого, очень дерзкого — и рванулся так, что ложе снова опасно скрипнуло, а с балкона испуганно вспорхнули вавилонские птицы. Гефестион не удержался и был сброшен — и они поменялись местами. Александр снял с него шаровары и не в первый раз восхитился щедростью природы. Гефестион согнул ногу, погладил ступней шрам на бедре Александра. От собственного движения по перевозбужденному телу прошла дрожь. Он заерзал на кровати, предлагая себя. Сегодня Золотой завоеватель забирает всё. *** Индия… Гефестион перевернулся на живот, стараясь не потревожить Александра, который лежал с закрытыми глазами и чье дыхание было безмятежным. В неподвижности и уютном тепле его боль притуплялась, напряжение отступало. Гефестиону, напротив, было всё труднее лежать спокойно: под тяжестью разбуженного воспоминаниями желания тело напружинивалось, как тетива скифского лука. Они не спали вместе очень давно, опасаясь неминуемой боли от раны; потом, на Гифасисе, в Александре словно что-то сместилось, замкнулось. Теперь бедро Гефестиона зарубцевалось, связки не были порваны, но ранен был уже Александр. Сейчас он нуждался только в отдыхе. Гефестион вздохнул и скользнул взглядом по щекам и губам Александра, гладя их, не касаясь. *** Вавилон… Желание заставляло хилиарха нетерпеливо извиваться и умолять. Перед великим Александром – перед ним единственным – это не было унизительно. И он молил, когда животное чувство перехлестывало человеческую радость. Казалось, что сама душа выплеснется наружу от одного касания — и он молил об этом касании. Царь стоял над ним на коленях. Он перевернул Гефестиона на живот — ладонь на бедро, ладонь на плечо, одно усилие — и теперь вылил на ладони масла. Быстро, не утруждая себя неспешностью, он ввел сначала один покрытый смазкой палец, потом второй. Они крайне редко менялись ролями, и сейчас от новизны уже забытых ощущений Гефестион глухо рычал в предвосхищении боли. — Знаешь, — Александр склонился к нему, — я рядом с вратами Иштар построю еще одни, поуже. Назову Врата Гефестиона. То ли оскорбление, то ли комплимент. Гефестион сквозь зубы послал царя на то, что в данный момент терлось о его собственные бедра. Александр подхватил его рукой под бедра, помогая встать на четвереньки впереди себя, и стал продвигаться толчками, повинуясь ритму пульсирующей крови. Плотный жар встречал его, становясь жидким, как масло; дактиль за дактилем тепло Гефестиона принимало его. Дыхание тяжелело, падало хрипом; руки дрожали от боли и удовольствия, которые входят через одни и те же врата. Последним резким движением Александр вошел до конца. Гефестион мотнул головой, но устоял. Держась друг за друга, они не падали. Александр потянулся, положил ладонь на живой пульсирующий дрот Гефестиона; тому казалось, что на покрывало стекают жидкие искры. Сжав пальцы, Александр замер, восхищенный тем, что Гефестион продолжал иметь его, даже будучи снизу – сжимая и расслабляя мышцы. Опасаясь, что все может закончиться в любой момент – ведь хилиарх слишком хорошо ладил с его телом – Александр подался назад, и Гефестион влился в его движение, прогнулся в пояснице и запрокинул голову, соблазняя уже соблазненного. Жажда обладать накрыла золотого завоевателя так, как не накрывала даже перед картой Ойкумены, окрашенной цветами Персии – жажда обладать с радостью, с какой хищник впивается зубами в мясо; с какой господин берет новую наложницу. Там, где сейчас была ладонь царя, билось и текло вверх по сужающееся спирали ритмов все существо Гефестиона. Там, где был его фаллос, билось пойманное в себе самом тепло. Крутое – словно по радуге – восхождение было так трудно оттянуть, очень трудно, еще труднее – и уже невозможно. Гефестион выгнулся и вцепился пальцами в покрывало, проливая семя в ладонь Александра. Тот кончил почти следом, сходя с ума от пульсирующего жара, чувствуя себя вожаком, завоевателем, которому не нужен Олимп, если такое слияние возможно здесь, на покоренной земле. Покрытые потом и семенем, тяжело дышащие, они лежали, и росчерки шрамов продолжали другу друга, оплетая их одной нитью; единая судорога проходила волной мурашек по коже; в глазах – карих и голубых – мерцала одна на двоих душа. *** Индия… Дождь перестал; с деревьев в мокрую траву шумно срывались капли. Лампы погасли, и наступила прохладная темнота; дождь унес запахи. В палатке было еще тише, чем на улице. Обнимая друг друга, как озябшие дети, Александр и Гефестион замерли под одеялом, сберегавшим тепло. Можно было помечтать, что время идет медленно, крадётся мимо них на цыпочках, а на улице по сырой листве ступает босая ночь в промокшем плаще. *** Вавилон… Тело наполняла звездная звонкость, хрустальная ясность. Опустошение — как на небе, если ни единого облака. Кости ничего не весили, мышцы стали водой, тело было легче воздуха; пение космоса разливалось до кончиков пальцев. Было страшно даже подумать о том, чтобы расцепиться и разрушить гармонию, но лежать так, обнявшись, становилось жарко, и наслаждение душило их. Они неохотно расплели ноги, разомкнули руки. По груди, между бедер пробежала прохлада. Это было приятно, но не сглаживало разбитого единения. Гефестиону странно было вдыхать запахи Вавилона теперь, когда он успел привыкнуть к смешанному запаху Александра и себя самого. Мир казался в чем-то неверным, будто сместились мелкие детали. Такие, как запах — уже не их общий — или вид на город через балконный проем. Там, рядом, должен быть профиль Александра, покорившего его… Он хотел сказать что-нибудь красивое, но от жары мысли текли медленно и не в ту сторону; язык хотел не говорить, а лизать. Он лениво протянул руку за аррибалом с маслом. Александр с интересом наблюдал, лежа на спине. Смазав ладони и свой фаллос, Гефестион провел пальцами по груди Александра, задержавшись на возбужденных сосках. «Я буду осторожен». Он начал вводить пальцы зверски медленно, распаляя и мучая обоих. Чем глубже, тем меньше в нем оставалось от воспитанного греками и македонцами человека; он становится потоком чистого чувства — любви и ярости — что у него так редко получалось. Царь поднял ноги, обвивая талию Гефестиона. Замерев на несколько мгновений, тот начал двигаться назад и вперед, пытаясь быть аккуратным, но срываясь. Вцепившись пальцами в уже измятое покрывало, Александр поднял бедра, насаживаясь на мощный фаллос, как проткнутый пикой воин вонзает ее глубже, чтобы на последнем вздохе достать врага мечом. Он приносит себя в жертву, — понял Гефестион. — Приносит себя на алтарь общей любви, всего целиком — со своей славой и завоеваниями, со старыми любовниками, с мечтами о будущем. И тогда нежность примешалась к слепой тяге слиться навечно и стать одним, разодрав себя до крови — и смешать кровь. В ответ Александр пробороздил ногтями его спину — и нежность прошла. Тяжело дыша, втягивая Гефестиона в свое биение, сокращая мышцы вокруг его члена, он не мог остановиться, не мог прервать полет посередине. И Гефестион отвечал. Он любил Александра так сильно, что эта любовь была бы непосильной для одного — но, к счастью, была разделена. Он был плотью внутри плоти, он был лавой под кожей земли — но обжигался о солнечное пламя, горевшее в Александре. Царь притянул его к себе, жадно поцеловал в губы. Любовь. Как самоубийство. Гефестион толкался в него, впечатывая себя в Александра, входя в него и растворяясь в нем. Стать им, а не «вторым Александром». Чистое самоубийство — в горячем бреду навсегда перечеркнуть себя — Гефестиона, вымарать из свитков живущих свое имя, стоящее отдельно. Убить себя, чтобы возродиться единым целым. Не жить больше как одно существо, уничтожить себя и стать настоящей его половинкой. Нерасторжимо. *** Индия… Александр медленно, словно в дреме, открыл глаза, но Гефестион знал, что он не спит. Сны, слишком легкие и светлые, давно избегали его — закаленного, как меч, и пролившего столько же крови. Гефестион смотрел на Александра, не подозревая, сколько нежности находит царь в его глазах, сияющих на усталом обветренном лице. Это была единственная ласка, что им теперь оставалась. Гефестион по оставшейся с детства привычке облизал губы и провел ладонью по щеке Александра. — Помнишь, о чем мы мечтали? Александр промолчал: мечты остались в прошлом, исполнившись; остались венками, шрамами, курганами, кубками; восходящим солнцем над далеким горизонтом. — Я вспоминаю иногда Миезу. Пеллу, — продолжал Гефестион. Александр слабо улыбнулся: когда они были наедине, Гефестион – могучий воин, ветеран его армии — иногда говорил с такими интонациями, словно опять с выражением читал Аристотелю отрывок из Еврипида. — Наверное, мы состарились, Александр, если юношеские мечты больше не кажутся глупыми, а клятвы — наивными. — Но мы и не предали друг друга. Наши клятвы выдержали. А мечты…Гефестион, на Востоке мы открыли больше, чем могли себе представить. Восток теперь наш. У нас получилось, Гефестион — то, о чем мы мечтали, лежа с «Илиадой» в роще Миезы. – Взгляд Александра был пьяным от боли, карие глаза бегали, и в словах не было радости. После Гидаспа Гефестиону начало казаться, что царь узнал и пережил больше, чем мог выдержать простой смертный, даже сын бога. Александр стал… старше своих лет. В нем было всё меньше человека и всё больше чистой силы вершителя, на погибель себе забывшей, что она заключена в бренную оболочку. — Лишь великий человек мог воплотить смелые, но такие красивые мечты. Пусть даже их бремя оказалось таким тяжелым. — Да, тяжелым, Гефестион, — горячим шепотом отвечал Александр. Ему было больно говорить вслух, — но тяжелым, как обильная пища после долгого воздержания! Я дал им больше, чем они могли принять. Со временем все они — греки, персы, инды — переварят то, что я в них вложил, и поймут, что кормиться из рук Великого царя достойней, чем драться в грязи, отбивая друг у друга кусок падали! — Тебя будут помнить всегда. Как Геракла, как Ахиллеса. Твое имя произносят на столько ладов, сколько языков в твоей империи. Искандер, Аль-Скандир называют тебя. Двурогий властитель Запада и Востока. Александр Великий, являющийся под разными именами и обличьями, бог и сын бога. Гефестион не имел в виду воодушевлять Александра красивыми речами, но вдохновение пришло к нему самому, разбуженное счастьем снова быть рядом с Александром. Но тот нахмурился и горько произнес: — А помнят ли они меня, Гефестион? Мать писала, и ты видел её письмо, что в Македонии уже спрашивают, кто такой Александр. Да что Македония! Здесь, в нескольких днях пути от моего лагеря, так легко поверили в мою гибель! Даже ты, Гефестион! — Я верил, — Гефестион всего на дактиль приблизил лицо к лицу Александра, — что ты жив. Я чувствовал. — А если я погибну? Что останется от мира, который мы строили долгих десять лет (4), камень к камню? Сколько мечей и копий было сломано. Что останется, Гефестион, от нас с нашими мечтами? Прав был Аристотель… — Останется слава, которая переживет нас. Миф. — Миф, — повторил царь, и карие глаза снова затуманились, вновь заглядывая в недоступные Гефестиону дали, — как об Ахилле и Патрокле? — Да, — чутко улыбнулся Гефестион. – Миф. Что-то во взгляде Александра на миг смыло с Гефестиона тяжесть командования и память о грязи и крови на полях сражений. На миг он снова стал молодым полководцем в съезжающем на глаза шлеме, который вместе с таким же юным Александром въезжал в покоренный Вавилон под розовым снегопадом. И в этот миг он коснулся губ Александра, не целуя — благословляя. — Мы читали об Ахилле и Патрокле, когда их знали все, а тебя — почти никто, — продолжал Гефестион, слегка отстранившись. — Мой Патрокл, — улыбка Александра получилась слишком вымученной, чтобы Гефестион ей поверил. — Их любовь вдохновляла нас. На рассказах о твоих победах вырастут потомки тех, кого ты собрал под крылом орла Македонии. Новые ученики нового Аристотеля будут читать о нас книги… — шептал Гефестион. Александр смотрел в потолок. Гефестион еще раз попытался пробиться через возведенную царем стену. — …но в мире не будет другого такого Александра. Александр резко повернул голову и бросил на хилиарха злой взгляд. — Не говори, как моя мать! — Но она права! Мир не выдержит второго Александра, никогда. Нас больше не будет… Александр прикрыл глаза — его ранил то ли рассеянный свет, то ли ненавистные слова. — И тебя радует, что греческие мальчики будут повторять наши с тобой имена, рубиться на деревянных мечах с криками «за свободу и во славу Греции!», и любить себя под одеялом в обнимку с сочинениями Птолемея — ты видел, что он все записывает? Разве ты хочешь, чтобы сопливые мальчишки играли в Александра и Гефестиона, как мы — во взятие Трои? — Но почему нет? Мы не посрамили Ахилла и Патрокла! — Нет, — тихо признал Александр, примирительно наматывая на палец локон Гефестиона. – Однако они были мифом. И мы станем мифом. Нас запомнят — но какими? О чем ты думал, читая «Илиаду»? О судьбе, богах и воинской славе? О любви мы думали тогда в Миезе. Мы были Ахиллом и Патроклом. — И остались ими. — Рядом с их именами мы вписали в историю собственные. Но когда-нибудь забудут всех: и мирмидонцев, и нас с тобой. — Не забудут. — Через тысячу-две лет мы станем романтическим мифом в окружении руин. Гефестион чувствовал, что Александр соскальзывает в темную пещеру, неровные стены которой впитывают факелов, а сырость разъедает контуры рисунков, искажая и подвиги, и героев. Последний раз он видел царя таким на Гифасисе. — Но разве не прекрасен миф о любви? — Сколько крови на твоих руках, мой полководец? И о любви ты говоришь. Мы запомнимся такими, какими нас видят побежденные. Не тешь себя надеждой, будто время и поэзия притупят копья гипаспистов или память о сожженном и вырезанном семиградье (5). Нас запомнят убийцами, Гефестион. Теперь настал черед хилиарха зажмуриться от боли. — Думаешь, память хранит только плохое? — Люди неблагодарны, Тион. — Слова давались Александру с трудом, голос стал хриплым. — Я не знаю, что хуже. Память о нас как о влюбленной парочке или память обо мне как о кровавом тиране. Гефестион подался к нему, шепча убедительные слова, которым сам до конца не верил. — Миф об Александре Великом будет жить в сердцах людей, покуда существует мир. Миф будет изменять их, срывать с места, гнать кровь по венам. А мы, Александр, успеем довести начатое до конца. Тебе всего тридцать, мне – тридцать два. Твой отец в этом возрасте еще объединял Грецию, а ты уже оставил по себе память в землях от египетских песков до индийских рек. — И что? Мне всё равно уже не взять ни тебя, ни Вавилон в первый раз. Нельзя выиграть одну битву дважды. Надо реорганизовать армию, навести порядок в Пелле и в сатрапиях, подготовить новый поход… Гефестиону для счастья хватало уже того, что царь снова научился мечтать, но тот продолжал: — Мой возлюбленный. Ты будешь со мной? Мне не справиться без тебя. Через тебя я вижу мир иначе и через тебя чувствую себя смертным (6). — Как я могу не быть с тобой, если мы одно? — прошептал Гефестион. Александр пошевелился, разметав волосы по покрывалу. В палатке царила сумрачно-коричневая тишина, мешавшаяся с запахом прошедшего дождя. — Гефестион, я хотел бы верить, что врата Вавилона снова распахнутся перед нами. Но это будем другие мы и другой город. Уже не золотой трофей, но еще не дом. — Ты стремишься всё дальше, Алéксандре. Боишься вернуться. Но в города не возвращаются, их каждый раз надо мирить с собой заново. А ты покоряешь весь мир. Когда он весь будет твоим, тебе придется повернуть домой. — Я растворяюсь в нем, в этом мире. Он разъедает меня, как ржавчина — клинок. — Александр осторожно сжал руку Гефестиона. — Я, может быть, не проживу и месяца, а мы строим планы… Гефестион сдавил его пальцы добела, до боли. — Мне трудно надеяться, Гефестион, — продолжал Александр. — Тогда, в оазисе, оракул дал предсказание… что я проживу тридцать три года. Гефестион остался спокоен, но внутри остекленел от ужаса. — Когда это ты учитывал мнение копающихся в кишках жрецов? — За три года, — Александр будто не слушал его, — мы успеем покорить римские племена и пойти в Аравию. В Вавилоне я объявлю тебя наследником. — Сегодня я думал о Вавилоне. Одна из лучших ночей, помнишь? Почему ты с такой неохотой возвращаешься в город, где ярче всего сияла твоя слава? — Конечно же, я все помню. Помню, как после Гавгамел мы с триумфом въезжали во Врата Иштар, и новые победы сияли впереди. Как ложе царя Дария стало нашим. Если дом — это город, то мой дом в Вавилоне. Я не хочу приносить туда свою тоску, свою болезнь и усталость. — А если ты исцелишься? Если позволишь мне прогнать их? — Иногда я не чувствую себя… — Тогда я покажу тебе, что ты жив, что ты есть. — Гефестион, — улыбнулся Александр. – Ты заставляешь меня верить что удача снова развернет над нами крылья, и мы пойдем дальше. Гефестион идти дальше не хотел. Он снова думал о Вавилоне и о ране Александра, которая дай боги позволит ему добраться живым до соседнего поселка. Им обоим понадобится покой, долгий покой — непозволительная роскошь для тех, чьи следы смоют ветер и дождь, затопчут ноги новых странников, но чей след не исчезнет никогда. И миф о них будет сиять, как двойная звезда, погасшая, быть может, тысячи лет назад, но до сих пор сияющая из тьмы времен. Эпилог. Через два года (7) одетый в персидскую накидку Гефестион входил в царскую опочивальню вавилонского дворца с флаконом масла в руках. Александр ждал его, вытянувшись под качающимся Фаравахаром: карие глаза были подведены, волнистые светлые волосы расчесаны и умащены душистым маслом. Гефестион думал, что Вавилон видел расцвет Александра семь лет назад, когда полный сил и надежд царь восторженным победителем въезжал в город. Он воплощал божественную юность. Теперь же Гефестион видел зрелого мужчину, вернувшегося из древних земель Востока, почерпнувшего их мудрости, но оставшегося молодым и прекрасным, как ежедневное рождение солнца. Истинный царь, приравнявший свою жизнь к жизни Ойкумены, протянувший свою родословную в глубину веков, до Геракла и самого Зевса; своим гением заставивший Ойкумену взглянуть на себя по-новому и повзрослеть вместе с ним; заложивший города, стратегии и мифы, которые переживут его и станут костями нового мира. Смертный, сделавший больше, чем все боги, вместе взятые, ждал Гефестиона на ложе под изображением Ахурамазды. — Мы прогоним смерть и печаль, мой Александр, — Гефестион сбросил накидку и остался в одних золотых браслетах и амулете на шее, — чтобы они не смели подступать к тебе и этому ложу. — Мой Тион, — Александр за руки потянул его к себе. …Орел Македонии взвился над дворцом и устремился к солнцу с торжествующим клекотом. Львиный рев отвечал ему, когда два сильных зверя начали бороться друг с другом на ложе в сердце мира, где царь был жив. Конец. ******** (1) Шумерский храм. Прообраз вавилонской башни. (2) 1,8 см (3) Любимый (противопоставлено любящему) (4) Считая с битвы при Гранике (334 г. до н.д.) (5) Семь скифских городов (хронологически — после Гиркании, перед восстанием Спитамена) (6) Отсылка к фразе, приписываемой Александру, о том, что пиры и секс заставляли его чувствовать себя смертным. (7) Самое начало 323 г. до н.э. Автор склонен верить источникам, сообщающим, что Александр умер всего через несколько месяцев после Гефестиона. (с) Fatalit - 2005 год