Царь жив

Две реки соединялись здесь в одну, широкую и полноводную. Корабли Неарха выполняли маневр: наварх(1) перестраивал их легко, как игрушечные лодочки с парусами из лоскутков на стратегической карте. Лагерь на берегу лагерь жил привычной жизнью. Воины Александра давно привыкли, что после месяцев ливней и грязи они могли на одну ночь оказаться под крышей богатого дома в захваченном городе, а на следующую — снова у походного костра. Наблюдавший за кораблями Гефестион напряженно щурился, ладонью прикрывая глаза от солнца. Тяжелый плащ свисал неподвижными складками. Сейчас с Гефестиона можно было бы ваять мраморное воплощение Ожидания. Мыслями он был за сотни стадий — там, где отряды Александра брали город за городом, крепость за крепостью, уходя вдоль берега всё дальше от лагеря на слиянии рек. Если бы не приказ царя остаться в лагере, Гефестион был бы сейчас с ним. Гефестион уже устал проклинать рану, лишившую его всего, чем они жил раньше. Теперь — ни битв, ни любовной близости. Боевой топор инда изувечил его, на несколько долгих месяцев сделав из статного воина и страстного любовника обузу с титулом хилиарха. Верно говорят, что не золоченые доспехи и не перья на шлеме отличают великого воина, а узор шрамов на теле; однако последняя рана едва не убила Гефестиона. По распоряжению царя, лучшие целители день и ночь не отходили от македонца. Было уже не до гордости, уязвленной не менее глубоко. На марше Александр велел нести Гефестиона в паланкине(2), и это унижение также пришлось стерпеть, ведь ехать верхом значило бы подписать себе смертный приговор. Уж лучше расписаться в своем бессилии… С того времени прошло почти полгода(3). Гнойная рана превратилась в рубец, но прежнего отношения к себе Гефестион не вернул. Болезнь пожирала не только силы, но и власть. Не ту власть, которую дает титул: конница по-прежнему оставалась его конницей, а сам он — вторым человеком в империи. Ускользало иное: власть над сердцами и мыслями. Раньше его ненавидели, но боялись. Многие — уважали как талантливого полководца и яростного воина. Теперь сохранилась лишь ненависть, да и та притупилась, как те клинки, которые точили на него втайне, но не решились пустить в ход. Хилиарх остался доволен маневрами Неарха и удалился в свою палатку, где на шесте-подставке висели блестящие — но сейчас бесполезные — доспехи. Через плотную ткань полога просачивался шум лагеря, размывавший уединение. Сперва он был привычным: лязг оружия, глухие удары лошадиных копыт. Вдруг однородный вязкий шум разорвали крики: — Царь убит! Гефестион вскинулся, словно пораженный молнией Зевса, ломающей позвоночник и выжигающей всё живое. Не чувствуя себя, он бросился к выходу из палатки. — Царь погиб! Александр убит! Лагерь пришел в смятение. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то затравленно озирался по сторонам, как будто теперь все развалится и сойдет шелухой, оставив людей голыми на острых камнях чужих берегов. Македонец замер у палатки. Такое случалось раньше: в крайние сатрапии приходили вести о гибели Великого. Если Гефестион в это время был с поручением очень далеко от основных частей, то он всем сердцем не верил страшным слухам, хотя успокаивался, лишь вернувшись в лагерь к Александру. Но теперь – Гефестион своими руками проверял оружие, которое царь взял в бой. Закончившийся три дня назад бой. Жесткие пряди хлестнули Гефестиона по лицу, когда он резко обернулся, ища взглядом того, кто принес роковые вести, однако в лагере уже воцарился хаос. Пряча слезы, воины избегали смотреть друг другу в глаза. «Царь убит», — передавали из уст в уста. Гефестион не поверил. Отчаянно сопротивляясь, отказываясь осознать – не поверил «Царь убит», — только слова. Ужасающая пустота еще не развернулась в сердце. Александр и Гефестион были половинками одного целого; Philalexandros привык видеть мир сквозь сияние Золотого Завоевателя. Кто посмеет погасить это сияние? Неверие продлилось не дольше мига – и разлетелось. Глаза Гефестиона походили на свирепые луны, когда он упал на колени в двух шагах от своей палатки. Раньше лишь ближайшие друзья видели Гефестиона таким. Теперь – услышал враг. *** Перс поднял распухшее от слез лицо и заставил себя встать с пола. *** …Как последний щит, накатило равнодушие. Так на мгновение замирает в воздухе срывающийся в пропасть, когда земля уже ушла из-под ног, а полет еще не стал падением. Небо, синее и чужое небо, будто приблизилось; оно тянуло Гефестиона вверх – я дало тебе сердце, я дало тебе глаза, и любовь, а теперь ничего нет, не осталось; так возвращайся ко мне и забудь, что было на земле (полной боли и страдания), вернись, голубоглазый хилиарх полумира, туда, где нет ни титула, ни ран, ни тебя, ни его… Несколько страшных мгновений ему показалось, что вся прошлая жизнь – от Миезы, Пеллы, через Гавгамелы и Персеполь, до Мараканд(4), Гидаспа и Гифасиса – вся жизнь длилась не дольше мига, как взмах ресниц. И все, что было – было ли? – утратило значение. Остался он – существо без имени и цели, зависшее во времени и в этом месте, как пылинка в крепкой белесой паутине. А потом обрушилась боль, сметающая неверие и отрешение, искореняющая мысли, вырывающее «я» из смертного сосуда. Потому что другое «я», первое и такое любимое, лежало сейчас истерзанным телом под стенами крепости и в то же время возносилось на Олимп, к превзойденным им старшим братьям — сыновьям Зевса. «Царь убит», — выли те, кто с утратой царя лишился веры и цели. «Его нет». — Гефестион до крови закусил губу и сжал кулаки. Солнце клонилось к закату – кроваво-красное, но слепящее и яркое не меньше обычного. *** Ноги подвели Багоаса, когда он услышал весть, разносившуюся со скоростью атакующей конницы. Он упал на пол подаренной Искандером палатки, не замечая собственных слез, своего стона. Так, не видя, но чувствуя страшную беду, беспомощно скулит, уткнув голову в лапы, слепой щенок, когда волчица загрызает его мать. Его Искандер изумился бы такому подобию, в воодушевлении прошуршал бы свитками, столь бережно им хранимыми – свитками, в которых тоже были длинные сравнения и, кажется, ничего кроме них и одной длинной войны. Но Искандера больше не было. Багоас никогда не осмеливался признаться себе, насколько сильно любит Александра, но сейчас сила этой любви душила его. Он думал о всех тех, кто лишился животворящего света великого царя теперь, когда солнце мира зашло; теперь, когда наступит ночь, вечная ночь. Земля ложилась перед Искандером, как строптивая, но желанная наложница. Он единственный мог быть богом на этой земле. Но его не стало. Багоас забыл, что бывает такая боль. Он пережил подобное в ранней юности, когда его насиловали и лишали мужества. Та боль ломала его и превращала в обезумевшего олененка — но касалась только его и поэтому была преодолима. Багоас научился не думать о собственных увечьях и смотреть на прекрасный мир вокруг. Теперь померкло всё. Из мира выдернули ось, речная вода станет соленой от слез, смерть соберет их всех с одного гигантского алтаря. Багоас впервые почувствовал себя частью большой семьи, объединенной общим — и от этого лишь более страшным — горем. Они были детьми, потерявшими и отца, и мать, и богов, и будущее. Багоас не думал о том, что эта «семья» через пару дней будет драться за наследство, а его самого сметут с дороги. Сейчас в корчах переживали гибель царя все – персы, инды, греки, македонцы. Он сам, Парнак, Роксана…. Гефестион. Багоас смазал с лица слезы, дрожащими пальцами оправил одежду и побрел к выходу из палатки. Если у него не хватало духу последовать за царем, то это не значит, что не хватит Гефестиону. *** Гефестион держал в руках меч. Кованный в Афинах, чудом уцелевший во множестве сражений, на всем протяжении похода. Идеально ровное, очень острое лезвие. Македонец, лаская клинок, провел по нему пальцем и не заметил выступившей крови. Три дня назад этот меч должен был отрубить руки первому, кто посмел бы напасть на царя в бою. Если бы Гефестион ослушался приказа и не остался в лагере, так бы и случилось. Он сражался бы рядом с Александром. В последнее время тот часто отправлял его наводить мосты, закладывать города, обеспечивать подвоз провианта. Этеры наделись, что Гефестион попал в немилость, но были далеки от истины. Александр оберегал его, отсылал подальше от пекла, в которое бросался сам. Словно и не было детских игр в осаду Трои – всегда плечом к плечу! – и клятв никогда не расставаться. Гефестион поймал себя на мысли, что думает об Александре как о живом. Безумная надежда глубоко внутри не давала шипастому обручу горя сомкнуться вокруг сердца. …Багоас нашел любовника царя в его палатке. Голубые глаза смотрели в одну точку, лицо больше напоминало посмертную маску. В руках Гефестион держал меч. Крови не было, но Багоас похолодел, подумав, что всё уже произошло. Но густые ресницы дрогнули, пальцы погладили меч с отвращением и ненавистью, словно клинок был скользкой болотной гадиной. — Гефестион, — робко позвал Багоас, не зная, плакать или радоваться, или попытаться отобрать меч. Македонец повернул голову на звук ненавистного голоса. Они были связаны — он и Багоас — давно и прочно. Теперь их не объединяло ничто, но Гефестион с презрением отвернулся, словно не мог взять в толк, почему проклятый евнух не оставит его в покое. — Не делай этого… — Юноша смотрел из-под тени трепетных ресниц робко, но завораживающе, словно уговаривал лошадь взять с ладони хлебный мякиш. — Хилиарх, не нужно… Не убивай себя. — Что? – переспросил Гефестион. Он не узнавал свой голос, долетавший до слуха с запозданием, словно из замшелого подземелья. — Надо жить. Он жил ради нас. — Он жил ради всего человечества, но оно не погибнет вместе с ним, — прошептал Гефестион. – Дай мне оплакать его. — А вы не…? – тихо спросил Багоас. Вместо ответа Гефестион положил меч на стол. Он двигался медленно, будто в толще воды. Бросив взгляд на евнуха, он подумал, что при живом царе тот обрадовался бы смерти хилиарха. Но теперь, когда им обоим стало не для кого жить, — теперь перс желал ему продолжения существования. Хотел смотреть, как он будет медленно сходить с ума без Александра. — Ты все ещё молишься богам? — Да. — Багоас робко поднял глаза на хилиарха. — Митре. — Так молись, чтобы весть оказалась ложной. — Я буду молиться, чтобы царь пережил тебя, хилиарх. — А я, — Гефестион встретился с ним взглядом, — я буду молиться, чтобы новый Ахилл пережил Патрокла, а слава пережила нас обоих. Багоас счел момент подходящим, чтобы наконец убраться. Плотная ткань занавесей со змеиным шуршанием сомкнулась за ним. Гефестион остался в одиночестве. Настоящем. *** — Александр, в восточной части империи уже разлетелись слухи о твоей гибели… Царь слушал Птолемея, но не видел его. Поднять веки казалось тяжелее, чем Гераклу — удержать на плечах атлантову ношу. Но он попытался. Лекари боялись за его жизнь, этеры — за свои шкуры, полководцы — за его армию, Птолемей — за повиновение империи, и только два человека боялись за него самого. Три, если считать мать. Все трое сейчас были далеко, за сотни — или тысячи — стадий. — Если не убедить их, что ты жив, начнутся мятежи. Надо послать письмо Гефестиону и Неарху. В их лагере сейчас, наверное, мечутся, прочат кого-нибудь в новые цари. Александр кивнул. — Напиши им, Птолемей.