Graeme Revell – Rain Forever
Раньше люди верили в то, что когда человек умирает, за его душой прилетает Ворон и уносит её в мир иной. Иногда же случается нечто ужасное: вместе с душой уносится печаль, и душа не в состоянии обрести покой. Но иногда, крайне редко, Ворон возвращает душу на землю и дает возможность восстановить справедливость. Сехун знает, какие доски подвинуть, какие снять, чтобы незамеченным попасть в здание. Сначала он забрасывает в широкую щель рюкзак, затем забирается сам. Внутри пахнет гнилью и сухостоем, лежалыми газетами и штукатуркой. По углам ютится паутина, на полу — в два пальца, не меньше, — слой пыли. Сехун подхватывает рюкзак, отряхивает его от налипшего сора и закидывает на плечо. Оглядывается по сторонам, но кроме него, спящей темноты и глухой капели дождя здесь нет никого. Сехун проходит через холл, берется за перила и, запрокинув голову, смотрит вверх, в трухлявую вышину лестничного колодца. Щурится, пытаясь разглядеть в густо-сером сумраке верхнюю площадку, но проваливается. Ладонь, которой он сжимает перекладину, потеет. Пот струится и по бокам, пропитывая собой майку, что неплотно прилегает к телу. На улице едва ли наберется на десяток выше нуля, а Сехуна бросает в жар. Он всегда потеет по двум причинам: от холода или от страха. Сейчас он не может определиться, чего в нем больше: льда или ужаса, и решается на первый шаг. Он слишком громкий, и от него по телу бегут мурашки. Сехун скидывает их, встряхнув руками, цепляется за лямки рюкзака и бегом преодолевает первые три пролета. Ему нужно на шестой этаж, в квартиру, которая уже год стоит опечатанной. Он не боится, что ему перепадет за взлом. Об этом никто не узнает. Потому что ни одна сраная задница не сунется в этот дом, в эту квартиру по собственной воле. Слишком глубоко засели в них воспоминания о прошлом Дне всех Святых, слишком сильно они давят на совесть. Сехун знает: дело Кима осталось нераскрытым лишь из-за того, что жильцы дома предпочли ничего не видеть, ничего не слышать и ни о чем не говорить. Даже между собой, шепотом, в давящей темноте своих запечатанных комнат. Никто не хотел оказаться на их месте. Никто. Даже Сехун. Он узнал о гибели пары из радиопередачи, которую слушал по дороге в школу. В их городе, да еще и в такую ночь, подобные случаи не были редкостью, и он не обратил на него внимания. Пока на городском сайте не наткнулся на фотографии с места преступления. Кто-то слил в сеть снимки погибших любовников. И если девушка выглядела как одна из тех готических принцесс, помешанных на вампирской тематике, то от лица парня не осталось и следа. Эта картина настолько сильно шокировала Сехуна, что когда преподаватель раздавала темы курсовой по графике, он, не задумываясь, выбрал «Сломанные жизни». Сехун старается слушать лишь свои шаги и смотреть на стены, что багряной лентой тянутся за ним от первого этажа. Местами обои отходят, оголяя отсыревшую штукатурку. Она кусками валяется на ступенях, крошится под ногами, и каждый раз Сехун вздрагивает, перескакивает через одну-две и дышит глубже, ртом, чтобы не пропитываться, не упиваться, не пьянеть от запахов, что наполняют это место. Когда между ним и квартирой Кима остается три ступени, сердце начинает грохотать по ребрам как проклятое, и Сехун останавливается, чтобы перевести дух. Он прижимает ладонь к груди, комкает ткань дождевика и осторожно, чтобы не спугнуть тени, следящие за ним от парадного, обводит коридор взглядом. Дверь прямо перед ним облезлого, ванильно-зеленого цвета. Соседняя — опечатана. Ленты не утратили свою неуместную, насмешливую солнечность; смотреть на них неприятно. Сехун бросает взгляд через плечо и в два шага оказывается перед квартирой Кима. Срывает ленту и кончиками пальцев толкает дверь. Она не заперта, поэтому тут же поддается и со скрипом, пугающим забытые воспоминания, открывается внутрь. Комната утопает в дожде. Пола не видно из-за мусора: газеты, вырезки из глянцевых журналов, нотные листы, копировальная бумага, скомканная одежда и осколки стекла и керамики. Чем они были при жизни, Сехун не берется даже гадать. Он ступает осторожно, боясь потревожить покой этого беспокойного места. Он прикрывает за собой дверь и неторопливо оглядывается. Он пришел за фотографиями, за затертыми, исцарапанными дисками, крохотными, забившимися между тетрадей-книг флэшками. Любыми носителями образа Ким Джонина. Сехуну нужно увидеть его лицо, чтобы приблизиться к нему, чтобы на несколько часов, занятых набросками и эскизами, вернуть его к жизни. Эта мысль отзывается тянущей, тупой болью в животе. Ладони потеют еще сильнее, и Сехун расстегивает молнию на дождевике. Легче не становится. Его колотит, а ноги делаются тяжелыми и не хотят сгибаться. Сехун, шаркая, делает шаг вперед. Воздух вздрагивает, наполняясь новыми звуками и запахами. Он принимает частички Сехуна, вплетает их, как бисер, в уже начатый узор и крепко стягивает узлы. Грудь сдавливает, и Сехун трет ее ладонью, мнет ткань майки, слегка царапает кожу под ней. Она идет пупырышками настолько плотными, осязаемыми, что, кажется, готова счесать ладони до кости. Местами мусор лежит не так плотно, и сквозь его грязную мозаику проглядывается затертый, заплесневелый ковер. Он укрыт пятнами: рыжими от солнца, серыми от воды и черными — от пролитых слез. Сехун старается не наступать на них, ничего не касаться, не сдвигать с места. В квартире царит покой и умиротворение. Смерть отдыхает где-то там, за пустыми трапециями оконных рам. Сехун добирается до комода, что стоит рядом с кроватью. Та выглядит как место бойни, и к горлу подкатывает тошнота. Никто не удосужился убрать здесь, никто не решился потревожить мертвых. В комоде четыре ящика. Все не заперты, но выходят туго. Сехун заглядывает в каждый, находит три толстые записные книжки, папки, забитые исписанными нотными листами, черновики — замусоленные, залапанные тетради в порванных обложках, на одной из которых кто-то шариковой ручкой нарисовал бабочку, сидящую на могильном камне, — и пухлый альбом для фотографий. Ни дисков, ни флэшек. Ничего, что бы носило отпечаток цивилизации. Сехун словно не год назад отмотал, а сразу двадцать. Все здесь выглядит иначе, все навевает тоску о чем-то, Сехуну не известном. В этот миг он по-особенному остро воспринимает свой возраст. Неполные шестнадцать — очень мало в рамках этих стен. Сехун ведет плечами, проходит к разбитому окну и, выбрав местечко посуше — дождь, кажется, свил себе в этой квартире гнездо, — стягивает рюкзак. Ставит его у ног, те сжимает крепче и кладет на колени найденное. Просматривает черновики и папки, откладывает их в сторону — он не умеет читать ноты, — и открывает записную книжку. Хватает одного взгляда, чтобы понять — это дневник. Должно быть, Чон Сыльри: почерк мелкий, кокетливый, с претензией на изящество. От него пахнет свежими вафлями и горьким шоколадом. Сехун решает, что это слишком личное, и кладет дневники поверх нотных тетрадей. На руках остается лишь альбом. Пальцы заметно подрагивают, когда он проводит ими по загнутым уголкам обложки, подцепляет ее и открывает альбом. В нем всего три фотографии. На всех — девушка с высветленными до молочной желтизны волосами. Широкое, но красивое лицо. Тонкие губы с загнутыми кверху уголками, раскосые глаза. Ресницы короткие, как у тех пупсов с шарнирными глазами. Родинки на щеках. Сехун ногтем повторяет контуры ее лица, вынимает снимки из альбома и кладет их в рюкзак. К горлу подступает комок. Он густой и пресный. Сехун разочарован. Он видел три сотни фотографий Чон Сыльри, начиная с первого дня ее жизни и заканчивая последним, но найти хотя бы один снимок с Ким Джонином оказывается чем-то нереальным, отчасти непостижимым. Ни у одного его приятеля в соцсетях нет совместных фотографий, ни в одном репортаже не приводится описание его внешности. Сехун знает, что кожа у него темная, плечи широкие, а бедра узкие. Его тело не обезобразила даже смерть, чего не скажешь о лице. Сехуну не нужно закрывать глаза, чтобы увидеть его перед собой. Он зажмуривается и рывком встает на ноги. Где-то в отдалении воет сирена, гудят разгоряченные моторы, кричат, повизгивая, стертые шины. Дороги мокрые, они — серое, в кучевых облаках, стекло. В нем отражаются подошвы ботинок, распустившиеся бутоны зонтов, стертые, размытые безразличием лица. В них жизни не больше, чем в этих стенах, лужах крови на ковре и каплях дождя на волосах Сехуна. Он смотрит под ноги, склонив голову набок, и закусывает язык, чтобы не разрыдаться. Это быстро проходящая слабость, как головокружение. Иногда на него находит, и он рыдает над чужими жизнями. Рыдает над красивыми пальцами, измазанными помадой щеками, спутанными ресницами. Он рыдает над своим отражением в витрине автомобильного салона, над разбросанными всюду карандашами, над крошкой графита под ногтями и лишней ложкой сахара в чае. У него проблемы с самоконтролем, и его обездвиженные, замершие еще в детстве эмоции причиняют боль. Сехун дергает головой и закидывает рюкзак на плечо. Оборачивается к двери и видит его: стоит на пороге и молча смотрит на него. Он кажется сплошным черным пятном, и Сехун не сразу понимает, что перед ним полноценный человек. — Что ты здесь делаешь? — голос у него тихий, на пару тонов ниже, чем Сехун привык. От него холодеет в животе и жарко сжимается сердце. Сехун отступает назад, к окну. Человек делает шаг вперед, и Сехун наконец-то видит его лицо. Оно лишь на сотую долю красивее, чем можно было представить, но и этого достаточно, чтобы вызвать желание смотреть на него вечно. — Я задал вопрос. Сехун дергается, оступается и падает на залитый дождем выступ. Рюкзак повисает на локте. Сехун не может вдохнуть, и виной этому — взгляд незнакомца. — Ты немой? Он передвигается неслышно, тигриной походкой, но при этом шаги его полновесные, твердые, уверенные. Выражение лица такое же. Сехун хочет и не может на него не смотреть. Он все еще не дышит, отчего начинает кружиться голова. Он цепляется за рюкзак и моргает. Незнакомец оказывается перед ним и поднимает с пола папку с нотами. Открывает ее, листает. — Мусор, — говорит он и выбрасывает папку в окно. Сехун оглядывается через плечо и видит, как прибитые дождем листы падают вниз. Ноты брызжут во все стороны, заставляя дождь петь. Песня дождя обволакивает, растекается по коже, причиняет боль. Сехун судорожно вдыхает и хватается за горло. Незнакомец поворачивает к нему голову, и их взгляды встречаются. Глаза у него бездонные, застывшие, как вода на дне колодца, и такие же мутные. В них практически не отражается свет, отчего кажется, что радужка поросла пылью. Она серо-зеленая, с желтыми вкраплениями у зрачков. Сехун смотрит в них и теряется, пропадает, выпутывается из собственной кожи и предстает перед этим человеком полностью обнаженным, беззащитным, уязвимым. Лишь душа и немного сердца в кончиках пальцев и под языком. Он не слушается, не шевелится, и все, что Сехун хочет сказать и спросить, скапливается в желудке. Тот становится, и к горлу подкатывает тошнота. — Проваливай. Сехун вскакивает, роняя рюкзак, спотыкается через собственные ноги, едва не падает. На ходу цепляет лямку рюкзака, сносит недоломанный, лежащий на боку столик и, превозмогая боль, бежит к двери. Приходит в себя лишь в двух кварталах от дома Кима и понимает, что повел себя как кретин. У него столько же прав находиться в этом месте, сколько и у незнакомца. Но сердце все еще не успокоилось, а по венам бегут токи чужого голоса. Мать он застает в гостиной, перед выключенным телевизором. Две пустые бутылки мартини, бокал со сломанной ножкой, нераскрытая банка маслин. Пустой взгляд и неловкая, словно с другого человека снятая улыбка. Она вызывает жалость и крепкое, проспиртованное отвращение. Сехун ненавидит пьянеть им, но ничего не получается. Мать пьет и порой не может вспомнить его имени, а отец, кажется, забыл адрес собственного дома. Он днюет и ночует в клубе, и Сехун не видит причин ненавидеть его за это. Он сам сбегает из этой клетки на рассвете и возвращается так поздно, что пора гасить фонари. Сехун запирается в своей комнате, здоровается с братом, смотрящим на него с фотографии, стягивает промокшие вещи и голышом забирается в постель. Одеяла не греют, простыни липнут к размякшей, пропитавшейся дождем коже. Сехун сворачивается клубком, носом утыкается в складки пододеяльника и прикрывает глаза. На обратной стороне век отпечаталось лицо матери, а поверх него, словно выполненное плохим фотошопером, накладывается лицо незнакомца. От этой комбинации возвращается тошнота, и Сехун перекатывается на спину, чтобы дышать полной грудью. Это помогает. Кто бы ни был этот человек, жить в таком месте он не станет. Даже бродяги, и те обходят этот дом стороной. Завтра утром Сехун снова туда заглянет. Он все еще не нашел то, что искал. Он должен взглянуть Ким Джонину в лицо, должен увидеть его глазами смерти. Порой, чтобы почувствовать себя живым, нужно умереть.***
Ветер то и дело срывает с головы капюшон, бросает в лицо дождь и путается в волосах. Они липнут ко лбу, и Сехун устает убирать их с глаз. Губы онемели, и он все чаще касается их языком, чтобы хоть немного согреть. До дома Кима остается полквартала, и Сехун преодолевает их бегом. Лямки рюкзака натирают плечи даже сквозь ткань дождевика, хотя в нем нет ничего, кроме сломанного зонта и замотанного в целлофан скетч-бука. Лаз стоит открытым, из него тянет гнилью и клейстером. Так, наверное, пахнет в склепах, решает Сехун и ныряет в зеленовато-багряную темноту. Он поднимается особенно осторожным шагом, боясь нарушить неспокойную тишину разрушенных коридоров. Он сомневается, что незнакомец будет просиживать свои дни в таком месте, как это, но все равно страхуется. Дверь в квартиру Кимов закрыта. Сехун трогает ручку, и она проворачивается вхолостую. Где этот парень взял ключи, остается только гадать, но замок заперт — это факт. Сехун оглядывается по сторонам и решительным шагом подходит к соседней двери. Он знает, что в жилище Кима можно попасть через чердак и что он располагается над тремя верхними квартирами. Сехун срисовывал план здания, когда собирал материалы для курсовой, и сейчас это приходится как нельзя кстати. В соседней квартире царит такое же запустение, как и в кимовой. Плесень пожирает стены, паутина опутывает каждый угол, каждый дверной проем, каждую оконную раму. Дождь здесь, кажется, никогда не прекращался. Сехун обходит комнату за комнатой в поисках люка. Он находится в чулане. Места здесь мало, и выдвижная лестница едва не дробит Сехуну плечо, что, впрочем, его не останавливает. Он забирается на чердак, мигом ориентируется и оказывается над квартирой Кима. Крышка люка поддается со второй попытки. Сехун оказывается в такой же затхлой комнатенке, заставленной стеллажами. Он роется в рюкзаке, находит фонарик. Он работает с перебоями. Сехун осматривает полки, видит на верхней две примятые коробки, снимает крайнюю. Он успевает заглянуть под крышку, когда дверь за спиной открывается. В комнату врывается тусклый дневной свет. Тени всполошенными птицами разлетаются во все стороны. Сехун визжит от неожиданности и неподдельного ужаса и роняет фонарик. Тот не успевает коснуться пола, а Сехун уже оказывается в главной комнате. Стальные пальцы впиваются в воротник дождевика, тянут за него, отчего тесемки, завязанные на два узла, врезаются в горло. Сехун судорожно сглатывает и косит глаза влево. — Что ты не понял в слове «проваливай»? Незнакомец разворачивает его к себе лицом и пытливо заглядывает в глаза. Сехун пытается уйти от его взгляда, но ледяные пальцы сжимают его подбородок и не дают отвернуться. — Как тебя зовут? — спрашивает незнакомец. — С-сехун, — сглотнув вязкую слюну, говорит Сехун. — Что ты здесь забыл? Отвечай. — Ищу фотографии. — Фотографии? Какие фотографии? — Всякие. Не знаю. Я… мне нужно для проекта. Вот здесь, я могу показать, — он тянет за лямку рюкзака. Незнакомец смотрит на него еще секунду или две пристально, а затем отпускает. Сехун отступает на шаг и снимает рюкзак. Придерживая его на согнутом колене, достает альбом и протягивает его незнакомцу. Тот берет его, не сводя глаз с Сехуна, разворачивает пакет, и лишь когда пальцы касаются верхнего угла, переводит взгляд на них. Открывает альбом и принимается медленно его листать. Там наброски, которые Сехун успел сделать; пометки красным карандашом, оставленные второпях, записи на обороте страниц: корявые, незаконченные, иной раз — левой рукой, чтобы не отрываться от рисования. — Что это? — Незнакомец вскидывает голову и захлопывает альбом. Резким движением протягивает его Сехуну. — Моя курсовая по графике. — Тебе доставляет удовольствие рисовать мертвых? — парень склоняет голову набок, и Сехун наконец-то понимает, кого он ему напоминает. Ворона. Большого черного ворона. Ворона, который смотрит на него с высоты своих бесконечных лет и пытается понять, почему он, человек, настолько неразумный. — Нет, не доставляет, — Сехун дергает плечами и забирает альбом. Объяснять, почему он взялся за эту работу, он не хочет. Не получится. Нет таких слов, которые могли бы с точностью передать его чувства, мысли, ощущения. Они слишком абстрактные, слишком изломанные, изувеченные правдой, которая правда лишь для него, жизнью, которую он смог рассмотреть лишь через призму смерти: трагической и нелепой в своей неуклонности, беспощадности, бесцельности. — У тебя здесь все в крови. — Так надо. — Не думаю, что им бы понравилось. — Не думаю, что им бы понравилось, что об их смерти забыли, — Сехун грубит, но осознает это слишком поздно. Впрочем, незнакомец никак на это не реагирует. Он все смотрит ему в лицо, и Сехун хочется скрыться, убежать от этого взгляда, смыть его с пылающих щек, дрожащих, чуть искривленных губ дождем. Он сильнее стискивает края альбома, прижимает его к груди и делает шаг влево. — Подожди. — Незнакомец останавливает его одним лишь звучанием своего голоса. Его глубина меняется, из бездны превращаясь в тихую, солнечную гавань. Он оттаивает, и Сехун невольно вздрагивает, потому что от этого неожиданного, нежданного тепла делается не по себе. Словно ветер из прошлого, он приносит воспоминания о детстве, где мать еще умела чувствовать, где она еще помнила, что значит это слово. — Можешь брать все, что нужно, только… расскажи, почему для тебя это так важно? — Незнакомец отступает к разбитому окну, сует руки в карманы джинсов и спиной прислоняется к бетонной перегородке, которая поддерживает протекающий потолок. — Я не знаю, — Сехун запихивает альбом в рюкзак, сверху кое-как пристраивает пакет. — Просто… Ты давно в городе? — Два дня. — И что ты о нем знаешь? — То, что это не место для людей, у которых есть совесть. — Именно. Здесь никому нет до тебя дела. Здесь никто рта не откроет, если запахнет паленым. Всем плевать. — А тебе нет? — Не совсем. Мне плевать на людей, которые считают, что такая смерть, — Сехун смотрит на потемневший от крови матрац, практически сползший с кровати на пол, — это естественно, что это нормально. Правильно. Что их это не касается. — Они все мертвы, — незнакомец пожимает плечами, и губы его на миг трогает улыбка, — просто они этого еще не знают. — Все мы умрем. Только такая смерть — это слишком. — А ты не боишься, что именно это с тобой и случится? Что тем, кто это сделал, не понравится, что ты ворошишь прошлое? — Боюсь, — честно отвечает Сехун и переводит взгляд на незнакомца. — Может, ты один из них? Преступники любят возвращаться на место преступления. Незнакомец улыбается шире и качает головой. — Ты странный, Сехун. Мой совет: иди домой. Сожги альбом и рисуй комиксы о грудастых красотках. Сехун поджимают губы. Слова парня задевают его, но не обижают в той мере, в которой могли бы. Закатывать истерики и что-то доказывать не хочется. Это лишь подтвердит правоту его слов. Ему не место здесь, не место среди мертвых, для которых он выбивает правду. — Сехун, послушай, — незнакомец отрывается от перегородки и подходит к Сехуну, — этот мир не настолько гнилой, как ты думаешь. Найдутся люди, которые добьются справедливости. Дай им время, хорошо? Не рискуй собой. Сколько тебе? Пятнадцать? Умирать в таком возрасте по-особенному больно. Сехун все еще молчит. Он снова попадается на уловку, снова тонет в мутных глазах человека-ворона, снова цепляется за пустоту и падает в себя, в самые темные уголки своей души. Там хранятся чувства и желания, к которым он еще не притрагивался, которые берег для особенного случая. Сехун не думает, что это он, не хочет в это верить, но они пробуждаются, и остановить их не получается. Его морозит, и он крепче прижимает к груди рюкзак, отступает на шаг к двери, но не отворачивается, не уходит, потому что знает: вернуться в третий раз он не осмелится. Сломается на пороге и сделает то, что советует ему незнакомец, станет тем, кого презирает. — Они не отпустят. Они не отпустят, если я уйду, — Сехун говорит с отчаянием, от которого самому тошно. Делает еще один шаг назад и зажмуривается. Дождь становится громче. Дождь не может идти вечно, это Сехун выучил с малых лет, но этот город опровергает все законы. — Им все равно. Сехун открывает глаза. Незнакомец отошел к окну и смотрит на него из ярко-серой пустоты. За его спиной плачет дождь, и Сехун понимает, что все еще не знает его имени. Он вдыхает ртом — так глубоко, что начинает болеть желудок, — и спрашивает: — Ты скажешь свое имя? — Кай. Меня зовут Кай. — Кай… — повторяет Сехун, переступает с ноги на ногу и, развернувшись на пятках, опрометью бросается прочь. Его останавливает запертая дверь. Он дергает верхний шпингалет, вертит замок, но тот не поддается, и горло сдавливает тисками. Сехун всхлипывает и дергается с громким криком, когда в дверь рядом с его лицом ударяет ладонь; смуглые пальцы укрывают тонкие, словно от порезов, шрамы. Сехун замирает, в последний раз провернув ручку, зажмуривается и вжимает голову в плечи. — Меня ты можешь не бояться. Слышишь, Сехун? — голос Кая путается в его волосах, легкой щекоткой пробегает вдоль шеи и ныряет за ворот дождевика. Пальцы накрывает холодная ладонь, сжимает их вместе с ручкой и плавно проворачивает. Два раза, от себя. Дверь открывается. Сехун тянет ее на себя, неловко, задевая косяк плечом, протискивается в образовавшуюся щель и бросается к лестнице. Уже ступая на верхнюю ступень, оборачивается и видит его. Стоит в дверях — обескрыленная чернота на фоне дождя — и смотрит на него. Сехуна передергивает — от кончиков пальцев на руках до стоп, — и он, зажав рот ладонью, убегает.***
Сехун сидит на кухне, под слепой лампой и, слушая писк микроволновки, изрисовывает одну страницу альбома за другой. На каждой — лицо Кая, каждая кричит вместо него. Карандаш то и дело ломается, рвет бумагу, сминает линию, смазывает очертания. Сехуна это не останавливает: он заканчивает один рисунок и берется за другой. Он не останавливается, даже когда на кухню вваливается мать, гремит пустыми бутылками и смотрит на него как на мусор. Лишь линии становятся жестче, тверже, уверенней. Он рисует глаза Кая, но видит перед собой птичьи: мудрые, всезнающие, всевидящие. Он хочет, хоть разок, взглянуть на этот мир через них, прочесть птичьи мысли, почувствовать за спиной крылья, пену облаков под ними. Мать подходит ковыляющей походкой, ставит на страницу закупоренную бутылку коньяка и, хмурясь, заглядывает Сехуну в лицо. — Я твой сын, если ты об этом, — цедит Сехун едко и вырывает альбом. Встает из-за стола, собирает карандаши. — Мой сын умер, — заплетающимся языком говорит мать. — У тебя их двое. Она смотрит на него как на круги на воде: вот они есть, а вот уже и нет. Сехун качает головой и уходит. На втором этаже, в кабинете отца, работает радио. Сехун пропускает начало фразы, но, открывая дверь спальни, слышит, как диктор говорит, что в этом году сатанинская ночь началась раньше. Сехун закрывает дверь, прислоняется к ней спиной и, поглаживая уголок альбома, слушает сводку новостей. За эту ночь город потерял двух мерзавцев и один притон. Сехун практически утрачивает интерес к передаче, но диктор называет имя погибшего, и что-то внутри екает, заставляет напрячься и слушать с неугасающим интересом до самого конца. Когда новости сменяются новым треком от Imagine Dragons, Сехун влетает в комнату, запирается на оба замка и, бросив альбом на кровать, хватает со стола лэптоп. Открывает его, быстро находит нужную папку и до рези в глазах вчитывается в названия документов. Программа подвисает, когда Сехун открывает искомый, и он нервно меняет положение, забираясь на кровать с ногами. Нужное имя он находит сразу. Оно принадлежит владельцу дома, в котором жил Ким и его подруга. Жалкие слухи, что достигли ушей Сехуна, утверждают, что он был причастен к гибели этих двоих. Второе имя тоже в списке. Парень состоял в банде, о которой в их городе говорили шепотом. Парни работали на крупный синдикат и выполняли самую грязную работенку с отличительным энтузиазмом. Они обожали поджигать, насиловать и убивать. Они играли со смертью так, словно ничего ей не должны. Видимо, смерть посчитала иначе. Сехун падает на спину, откладывает лэптоп в сторону и трет лицо ладонями. Шмыгает и поворачивает голову набок. Смотрит в незанавешенное окно, на капли дождя, что золотой россыпью украшают стекло. Мимо, мигая фарами, проносится машина, и на окно ложится тень. Это птица, и Сехуну не нужно много времени, чтобы понять, какая.***
Дверь в квартиру Кима стоит открытой. В главной комнате гуляет ветер. Мусора на полу стало меньше, отчего он выглядит еще более убогим. Сехун проходит в центр комнаты, оглядывается по сторонам. — Кай? — зовет он достаточно громко, чтобы его услышали, но не настолько, чтобы голос вырвался за пределы стен и потревожил дождь. Проходит минута, и Сехун наконец-то слышит отклик. Он приходит с чердака: перестуком каблуков. Сехун пробирается в чулан и, запрокинув голову, смотрит в разлинованный деревянными перекладинами квадрат потолка. Люк открыт, но лестница поднята. — Кай? — повторяет он, но Кай молчит. Сехун крупно вздрагивает; внутренности холодеют, и неприятная боль сковывает мышцы живота. Перезвон дождевых капель тонет в пронзительном, полном отчаяния и тоски гитарном аккорде. К нему добавляется еще один; они усиливаются, наполняются электричеством. Сехун судорожно вздыхает и оглядывается по сторонам. Забраться на чердак из этой комнаты невозможно, и он бросается в соседнюю квартиру. Кай сидит на полу, скрестив ноги, и перебирает струны. Усилители работают на полную мощь, и Сехун теряется в звуках гитары. Кай играет потрясающе. Сехун пристраивается в углу, достает альбом и принимается рисовать. Он практически не смотрит на лист, водит рукой уверенно, накладывая жесткие, резкие, рваные штрихи. Он рисует человека-птицу, он рисует песню, он рисует боль, которая хлещет из его разодранной души. Кай играет достаточно долго, и Сехун успевает закончить рисунок до того, как он снимает гитару с плеча и ставит ее на стойку. Встает и поворачивается к нему. Сехун боится смотреть ему в лицо и видит лишь приближающиеся ноги в черных, слишком узких джинсах. — Покажи, — требует Кай, и Сехун тут же протягивает ему альбом. Он листает его, небрежно проглядывая рисунки, и останавливается на последнем. Кивает и возвращает альбом Сехуну. Тот принимает его с дрожью. Кай возвращается на свое место, меняет настройки на усилителе и берется за гитару. Сехун проводит у него шесть часов, за которые успевает закончить альбом. Он никогда в жизни столько не рисовал. Он никогда в жизни не чувствовал себя настолько потерянным и счастливым. Он никогда в жизни не влюблялся.***
Этой ночью Сехун не спит. День всех Святых отбирает у него право на сон. Он сидит в своей комнате и слушает радио. Руки дрожат, на среднем пальце, там, где он прижимал к нему карандаш, налился синяк. Альбом лежит на коленях. Сехун боится смотреть на сделанные днем рисунки, боится снова увидеть лицо Кая. Выпуск десятичасовых новостей и сводка за прошедшие сутки заставляют зевать от скуки, но в два часа после полуночи все меняется. Чрезвычайный выпуск начинается с сообщения о серии поджогов в восточной части города. Сехун слушает диктора и открывает окно. Багряное зарево над крышами домов говорит о том, что он не лжет. Второе сообщение касается зверского убийства двух парней, чьи имена Сехуну не нужно сверять со списком: каждый второй ученик его школы мечтает оказаться на их месте или, хотя бы, лично с ними познакомиться. Они тоже в банде, они тоже мертвы. Сехун локтями упирается в подоконник и выглядывает наружу. Закрывает глаза и позволяет дождю целовать его щеки. Он ледяной и пахнет порохом. Он бесконечный, и Сехун дышит им так глубоко, как позволяет это оцепеневшее нутро. Ворон садится на садовую ограду и кричит хрипло и надрывно. Сехун не открывает глаз. Он чувствует на себе его взгляд, и он ощущается так же явственно, как и прикосновения дождя. Ему кажется — мерещится? — что так бы его касался Кай. У ворот притормаживает машина. Сехун дергается и отступает вглубь комнаты. Смотрит в ночь. Машина останавливается у обочины; из нее выбираются двое. На одном черная спортивная куртка, на втором — пижонский костюм. У одного лысина блестит дождем, второй поправляет давно немытые светлые волосы. Он смахивает на Курта Кобейна: не хватает лишь сигареты и исцарапанной гитары. Лысый поднимает голову и смотрит на окно сехуновой спальни. На Сехуна, он смотрит на Сехуна, и тот отшатывается в сторону, уходит из поля его зрения. Наваливается на стол и дышит — часто и шумно, — прижав к груди подрагивающую ладонь. Под ней, скрытое слоем ткани и мятой кожи, трепыхается сердце. Сехун на ватных ногах отходит от стола, садится на кровать. Ворота скрипят, открываясь. Сехуну не нравится, что эти двое подъехали к черному входу, в третьем часу ночи. Что знают код от ворот и ведут себя так, словно они здесь хозяева. Сехун поднимается и нетвердым шагом подходит к двери. Открывает ее на пару сантиметров и выглядывает в коридор. Шаги рассыпаются по пустой кухне, выкатываются в холл. Скрипят ступени. Сехун закрывает дверь, прижимается к ней щекой. Ветер терзает занавески. Сехун поворачивает голову к окну. Ворон сидит на подоконнике, смотрит на него осмысленным, человеческим взглядом. От этого по спине бегут мурашки. Сехун оборачивается к окну всем телом. Птица перебегает на другой конец подоконника, склоняет голову набок. Это движение напоминает о Кае. Сехун краснеет и спиной наваливается на дверь. Ворон каркает и перелетает на спинку стула, что стоит у стола. Снова каркает. Сехун хватается за ручку и слышит, как мимо проходят двое. Ворон перебирается на приоткрытую дверцу шкафа. Теперь между ним и Сехуном не больше полуметра. От этого мороз дерет по коже, и сердце заходится немым криком. Сехун дергает ручку; щелкает язычок замка. Звук по мощности и воздействию на психику напоминает выстрел. Сехун отскакивает от двери, и та приоткрывается. Ворон взмывает в воздух и за миг ускользает в коридор. Сехун, не соображая, что делает, бросается за ним. В коридоре пусто. Дверь отцовского кабинета закрыта, но из-под нее пробивается полоска желтого света. Куда делась птица, Сехун не знает. Он медленным шагом проходит до конца коридора, заглядывает в последнюю комнату. Там царит темень, но зажечь свет он не решается. Он осторожно запирает дверь и, стараясь не шуметь, идет обратно. — ...прежде чем сдохнуть. Думаешь, он бы стал выдумывать? — незнакомый низкий голос проплывает мимо. Он напоминает призрака: такой же пустой и холодный. Сехун вздрагивает, когда он соприкасается с ним, и встает на месте. — Ты утверждаешь, что Т-Берд написал тебе предсмертное сообщение, в котором сказал, что его убил… мертвец? — спрашивает отец. Сехун пошатывается и вытягивает руку, чтобы опереться о стену. — Именно, — отвечает все тот же призрачный голос. — Вот, смотри. Пауза длится секунд десять, но Сехуну кажется, она растянулась на добрую пару часов. У него немеет рука, а сердце колошматит в горле. Ноги дрожат, и он опускается на корточки. Он понимает, что лучше уйти, но остается на месте, потому что Т-Берд был в его списке подозреваемых, Т-Берд погиб этой ночью. Т-Берд, которого знал его отец. — Хорошо, твой вечно обдолбанный дружок пишет, что его грохнул Ким Джонин. Ким Джонин, которого вы отправили полетать с шестого этажа, всадив ему в череп обойму тридцать восьмого? Ким Джонин, который уже год гниет на центральном кладбище? Этот Ким Джонин? — Да. — Ты не находишь в этом ничего странного? Снова тишина. Сехун царапает стену ногтями и мечтает заткнуть уши, но не получается, потому что они все еще хотят слышать, хотят слушать. Знать хотят. Правду, от которой горько во рту и немеет душа. Сехун плечом наваливается на стену, стискивает зубы так, что заходятся желваки, и слышит, как отодвигается тяжелое отцовское кресло. — Если этот мудак захотел поиграть в покойников, мы ему это устроим. Понял? И без шуточек, Фанбой. Сехун падает вперед, встает на четвереньки и так добирается до дверей своей спальни. Из кабинета отца выходит бритоголовый, за ним — Кобейн в дизайнерском костюме. Сехун вкатывается в комнату, накрывает голову руками и замирает, не дыша, у стены. Он кусает губы, чтобы не разреветься, и на это уходят последние силы. Парни проходят мимо, не останавливаясь. Сехун дожидается, когда за окном загудит, заводясь, мотор машины, перекатывается на живот и сухо, без единого всхлипа, рыдает, уткнувшись лицом в ковер. Он успокаивается, лишь перестав слышать что-либо, кроме дождя. Этот звук умиротворяет. Сехун не против, чтобы дождь шел вечно.***
Рассвет только-только загорается на горизонте, когда Сехун — мокрый, уставший, с растрепанной душой и обветренными губами — поднимается на шестой этаж заброшенного дома и, коротко постучавшись, входит в квартиру мертвеца. Кай сидит на полу, у забитого сажей камина и поджигает фотографии. Они сворачиваются, сморщиваются, покрываются рыжими пятнами, обжигают пальцы и умирают. От них в комнате пахнет полынью и пылью, но дождь разбавляет эти запахи, делает их прозрачными, как первый слой акварели на мокрой бумаге. Сехун подходит к Каю и, обняв себя за плечи, садится на пол перед ним. Кай не отрывается от своего занятия: берет в руки снимок, чиркает колесиком зажигалки и подносит язычок пламени к примятому концу. Снимок не желает вспыхивать сразу, и огню приходится с ним повоевать. Сехун тянет к нему озябшие пальцы, греет их, пока Кай не отпускает снимок и, глядя, как он обугленной птицей падает на пол, обхватывает пальцы Сехуна своими. Они не теплее дождя, но от их прикосновения по телу растекается огонь куда более жаркий, чем тот, что угасает у их ног. — Что бы ты сделал, если бы твой самый родной человек оказался убийцей? — говорит Сехун, глядя Каю в глаза. — Никому бы об этом не рассказывал. — А если бы… он был по-настоящему плохим человеком? Если бы убивал невинных людей? Если бы приказывал другим убивать невинных людей? Что бы ты сделал? — Пошел бы в полицию и рассказал обо всем первому следователю, согласившемуся меня выслушать. — А если у тебя нет доказательств? — Все зависит от того, хочешь ли ты их найти. — Я не знаю, где искать. И мне страшно. Мне очень страшно, — голос срывается, и Сехун наконец-то плачет. Слезы крупные и горячие: кусают щеки, щекочут подбородок и срываются вниз, чтобы раствориться среди складок мокрых джинсов. Кай встает на колени и, притянув Сехуна к себе, шепчет на ухо: — Сегодня не самый хороший день, чтобы быть плохим парнем. Сехун кивает и закрывает глаза, позволяя себе коснуться плеч Кая. Кай оставляет его у себя до утра. Раздевает донага, укладывает в импровизированную постель — груда подушек и одеял, сваленных в самом дальнем и от этого сухом углу чердака, — а сам садится у окна и смотрит, как город гасит огни. Рассвет растекается по стеклам, струится по полу и касается подушек. Сехун тонет в них, но не может согреться. Он проваливается в полудрему, но через пару минут просыпается и долго, до рези в глазах, смотрит на Кая. Тот не выдерживает и подходит к нему. Стягивает куртку, бросает ее на кривоногий стул и, разувшись, забирается под одеяла. Сехун прячет смущение между их складок и, чувствуя за спиной покалывающее тепло, засыпает. Просыпается он, когда солнце только-только показывается над крышами высоток, и в его розовом, дымном свете смотрит на Кая. Он хочет его коснуться, хочет убрать со лба спутанные волосы, разгладить морщины, что пролегли между бровей, кончиками пальцев тронуть ресницы. Хочет почувствовать, как он дышит. Кожей губ и на языке. Хочет, чтобы Кай прикасался к нему в ответ, чтобы хотел его поцеловать. Мысли об этом вытесняют все прочие, и Сехун с задурманенной, немного пьяной головой наклоняется над Каем и едва ощутимо касается его губ своими. Шевелиться страшно, дышать — невозможно, и он продолжает нависать над спящим, отнимая у него солнце. — Я не сплю, к слову, — Кай говорит едва слышно, но Сехун дергается так, словно он крикнул это ему в лицо. Кай открывает глаза и смотрит на него нечитабельным, но все таким же пронизывающим взглядом. Сглатывает громко, вздыхает и сонно щурится. По губам растекается улыбка. Скапливается в уголках рта, и те медленно ползут вверх. — Я здесь ненадолго, так что не смей в меня влюбляться, — добавляет он. Сехун закусывает губу и отворачивается к окну. Он уже, и в этом вся беда. — Тебе пятнадцать. Это пройдет. Сехун обнимает колени руками, подтягивает их к груди. Дождь прекратился — впервые за четыре дня, что они с Каем знакомы. — Скоро ты поймешь, что не любишь меня. Поверь. — Ты веришь в призраков? — Сехун говорит так тихо, что мысли заглушают произнесенные им слова. — Нет. — Говорят, Ким Джонин вернулся с того света, чтобы отомстить своим убийцам. — Люди многое говорят. — Считаешь, это нормально: кровь за кровь? — Если кровь паршивая, то почему нет? Ты знаешь, почему волков называют санитарами леса? Сехун смотрит на Кая через плечо и отрицательно качает головой. — Они убивают слабых и больных, давая более выносливому потомству возможность расти и набираться сил. Это благородный поступок. В этом нет жестокости. Поколение, рожденное от здоровых и крепких волков, будет нуждаться в подобных мерах многим меньше, нежели предшествующее. Их же внуки и правнуки откажутся от этого вообще. Среди них не будет тех, кто портит кровь. Среди них не будет гнили. — Считаешь, эти люди — гниль? А их дети? В их жилах течет плохая кровь? Кай скользит по его лицу взглядом, а затем протягивает руку и пальцем ведет по предплечью. От его прикосновения на коже проступают пупырышки, а тонкие волоски приподнимаются. Дыхание сбивается, и Сехун со свистом вдыхает промозглый воздух чердака. — Каждый человек волен выбирать, кем ему быть. — Ты считаешь меня грязным? — Я считаю, что ты сделал правильный выбор. — Можешь меня поцеловать? Один раз. Хочу, чтобы ты был первым. — Нет. Ты будешь жалеть. — Всего раз… Кай усмехается. — С такими, как я, — говорит он, — один раз не целуются. Сехун поджимает губы и, путаясь в одеяле, выбирается из постели. Одежда висит в разбитом шкафу, у дальней стены. Сехун добирается до него, пару раз наступив на конец одеяла, вынимает рубашку. Она сырая и холодная, но он все равно натягивает ее сначала на одно плечо, затем на другое. Путаясь в пуговицах, застегивает ее посредине и тянется за джинсами, когда Кай кладет руки ему на плечи, сжимает их и заставляет обернуться. Глаза у него темные, в них застыл вечный дождь. Сехун успевает вдохнуть прежде, чем его накрывает ледяной волной. Ладони Кая скользят по его обнажающимся плечам, по напряженным рукам — к пальцам, что все еще сжимают края одеяла. Заставляют разжать их, отпустить, обнажиться полностью. К щекам приливает кровь, и сердце как тот ворон — бьется о стекло, глупое, испуганное, но вырваться не может. Сехун боится отвести от Кая взгляд, а тот пользуется этим, манит за собой, держа его лицо в своих ладонях. Первым опускается на подушки-одеяла, а Сехун, повинуясь беззвучному приказу, усаживается ему на колени. Кай сжимает его бедра, подтягивает ближе. Запускает пальцы в волосы и не то целует, не то клеймит губы. Сехун содрогается всем телом, давится стоном-криком и сжимает в пальцах пыльный воздух. Он не прикасается к Каю, не шевелится и на поцелуй не отвечает. Он умирает — здесь и сейчас, — и эта смерть страшнее всех, что он пытался себе представить. Кай целует его, не отрываясь, минут пять, а потом отпускает. Сехун безвольно падает на одеяла, проваливается между ними и подушками и видит сквозь ресницы, как искрятся на утреннем свету пылинки. Он не может пошевелиться, не может нормально вдохнуть и понимает, что в нем не осталось ни капельки жизни. Дождь, что поливает душу Кая, забрал их все с собой.***
Мать размалевалась как шлюха, но ведет себя как истеричка. Сехун не может сказать, почему не сопротивляется, когда она запихивает его на заднее сидение отцовской машины, падает рядом и, выкручивая ему запястье, приказывает водителю ехать в клуб. — Я не хочу, — шипит она, когда звук мотора выравнивается, — чтобы твою безмозглую башку разнесли на куски. Не хочу еще и тебя опознавать. Не хочу выбирать, во что тебя нарядить, чтобы ты выглядел на своих похоронах человеком, не хочу вспоминать, какой у тебя размер ноги, не хочу ходить к тебе на могилу и разговаривать с камнем… — Ты не ходишь на могилу Седжуна, — замечает Сехун и виском прислоняется к оконному стеклу. За ним снова хлещет дождь. Он яркий, неоновый и пропах дымом бесконечных пожарищ. — Потому что мне больно! — мать дергает его за руку, ответа не дожидается и отвешивает ему неумелую оплеуху. Удар приходится по уху, и Сехун с криком за него хватается. — Совсем охренела?! — Ты как с матерью говоришь? — Мать — имя Господа в сердце каждого ребенка. Прости, но в Бога я не верю, — Сехун вырывается и, сложив руки на груди, отворачивается к окну. Мать больше не порывается с ним заговорить. У входа в VIP-зону их останавливают. — Приказ шефа. Дамочкам, носящим фамилию О, вход запрещен, — высокий темнокожий громила поднимает руки и кривит губы в ухмылке. Мать смотрит на него как на крысу, жрущую из ее помойного ведра, взвизгивает яростно и проходится по лицу ногтями. — Совсем спятила, — парень проводит по расцарапанной щеке ладонью, качает головой и хватает мать за занесенную для второго удара руку. Выкручивает ее и под верещащую брань указывает Сехуну на дверь за своей спиной. Сехун проскальзывает под его рукой и оказывается в затененном коридоре. Звукоизоляция здесь отменная, и крики матери превращаются в один из затертых до дыр куплетов эмокорного трека. У входа в кабинет Сехуна встречает еще один охранник. — Шеф занят, — говорит он виновато. — Я в игровой подожду. — Случилось чего? — Мать окончательно свихнулась. — Бывает, — парень вздыхает и открывает перед Сехуном дверь. Он оказывается в просторной приемной. Место секретаря пустует: она работает строго по графику — с девяти до шести, пять дней в неделю. Без переработки и незапланированных выходов. Каждый вторник после обеденного перерыва усаживается на шефский стол и ловко раздвигает ноги. За это ей выплачивают премию в двойном размере. В приемную выходят три двери. За одной скрывается конференц-зал, за второй — комната отдыха, которую Сехун с детства называет игровой, за третьей — рабочий кабинет отца. Эта дверь открыта наполовину, и Сехун со своего места видит все, что творится внутри. У стола отца собрались трое: сам отец, его заместитель и личный телохранитель. Все смотрят перед собой. На широком проекционном экране прокручивается видео, явно снятое на мобильный телефон. Звук приглушен, но Сехун все равно разбирает то, о чем говорят на записи. Он узнает главную комнату в квартире Кима: угол с кроватью, на которой, рыдая, извивается женское тело, комод и ковер, уже усеянный осколками разбитых жизней. У кровати, на коленях, стоит Ким Джонин. Сехун знает это наверняка. Он видит его фигуру в пол-оборота, но и этого достаточно — слишком, слишком много! — чтобы узнать в нем Кая. Двое парней заняты девушкой, двое — держат Кима. Третий стоит перед ним, размахивая пушкой. — Давай, давай, пришей эту суку, — кричит тот, что снимает видео, и заходится обдолбанным смехом. Парень с оружием криво усмехается и, наведя его на Кима, говорит: — Передавай привет моей мамочке. Выстрел. Сехун затыкает рот кулаком и валится на пол. Невыносимо сильная судорога прошивает тело. Сехун сучит ногами, прогибается, прижав руки в груди; рот открыт, но он не может вдохнуть. Его выворачивает наизнанку. Все, что в нем есть, — наружу. Он не чувствует боли. Она настолько сильная, что он не может ее постичь. Сейчас, в этот самый миг, он понимает, почему мертвые возвращаются. Он валится на бок, дергается, подбирается и садится на колени. Отнимает от груди руки и видит, что пальцы блестят от крови. Смотрит вниз и понимает, что ногтями разодрал кожу. Запись продолжает крутиться. Слышатся крики, мольба, рыдание, звук бьющегося стекла и вопль отца. Сехун вскидывает голову и видит, как на стол перед собравшимися осыпается стеклянный град. Видео мотается дальше. На папки с документами падает тело, и в нем Сехун узнает мальца, похожего на Кобейна. — Как для Весельчака*, он был слишком скучным, — голос Кая волнами расходится по кабинету. Кто стреляет первым, Сехун не знает. Пальба оглушает. Он хватается за голову, снова валится на пол и отползает к стене. Входная дверь распахивается, влетает охранник и, держа пистолет на вытянутой руке, бросается в кабинет отца. Сехун зажмуривается, зажимает уши ладонями и беззвучным криком рикошетит пули, что летят в его сторону. Со стен сыплется штукатурка, звон битого стекла и хруст дерева наполняет помещение. Дверь в кабинет открывается шире, и в приемную вываливается заместитель отца. Он волочит ногу, костюм потемнел от крови. — Из мертвых не воскресают. Это реальный мир, и в нем мертвые не воскресают! — кричит он, махая оружием. Стреляет два раза, а на третий кончаются патроны. Он отбрасывает пистолет в сторону, оглядывается, видит стеллаж с коллекцией отцовских мечей и кинжалов и бросается к нему. Сехун вплотную прижимается к стене и зубами впивается в кулак, чтобы не закричать, не зарыдать, не выдать своего присутствия. Из глубины кабинета слышатся шаги. Они мягкие, размеренные, неторопливые. Сехун зажмуривается, накрывает голову свободной рукой и давится сердцем, которое бьется в такт его коротким, судорожным вдохам. Оно саднит и ноет, содрогается, сжимаясь так сильно, что, кажется, вот-вот остановится. Голова идет кругом и уже совсем не соображает. Ноги не шевелятся. Заместитель выхватывает пару коротких кинжалов; массивный двуручный меч оказывается на полу. От звука его падения все внутри застывает. Шаги не останавливаются. Заместитель отступает к двери, спотыкается через собственные ноги и падает. Дергается и продолжает ползти на спине. Он держит кинжалы перед собой, а отталкивается здоровой ногой. Штанина на левой потемнела, в рваных дырах виднеются куски развороченной плоти. Сехун подтягивает колени к животу, подавляя приступ тошноты. Моргает, и по щекам катятся слезы. Всего пара: тяжелых и горячих. Он носом втягивает паленый воздух и чувствует, как его лица касаются взглядом. Заместитель замирает, оглядывается на дверь кабинета, а затем перекатывается на живот и, быстро перебирая локтями, ползет к Сехуну. Тот понимает, чего он хочет, бросается к двери, но уйти не успевает. Испачканная кровью рука ложится на плечо, пальцы впиваются в кожу. Сехун кричит от ужаса и пытается вырваться, но щеку обжигает сталь, и он застывает. Острие кинжала дергается, потому что руки у заместителя трясутся как в припадке. По щеке снова катятся слезы, но на этот раз они алые. — Давай, давай, выходи: чего ты ждешь?! — вопит, плюясь вспененной слюной, заместитель и тянет Сехуна на себя. Прикрывается им как щитом и подползает к выходу. Кай показывается на пороге. По-птичьи склоняет голову набок и вытягивает руку, в которой держит пистолет. Он огромный, с глушителем: отцовский. — Что, выстрелишь в ребенка? — заместитель хрипло, с надрывом смеется. — Детство кончается, когда ты понимаешь, что смерть неизбежна, — говорит Кай и спускает курок. Сехун успевает зажмуриться прежде, чем его щеку и шею забрызгивает горячее и липкое. Рука с ножом дергается, разрезая кожу от подбородка до уха, и безвольно опадает. Опора исчезает, и Сехун валится на спину. Шаги приближаются. Сехун кричит, прикрывая голову руками. Кай наклоняется к нему, подхватывает под мышки и тянет вверх. Прижимает к себе. Сехун толчками выдыхает и заходится в истерике. Кай поднимает его на руки и выносит в коридор. У бронированной двери, ведущей в зал, усаживает на пол, отходит на три шага и выпускает в замок две пули. Сехун снова кричит, но его голос тонет среди оглушительных битов драм-н-бэйс. — Помоги ему, — слышится голос Кая, а затем Сехуна касаются чьи-то руки, кто-то спрашивает, в порядке ли он. Топот ног, щелканье оружейных затворов, приказы остановить, не дать уйти наполняют голову, растекаются по телу неуемной дрожью. Сехун заваливается на бок, щекой прижимается к полу и выплакивает из себя остатки детства.***
Отца хоронят с почестями, которых он не заслужил. Сехун стоит за спиной матери, которая изображает мировую скорбь, и поглядывает на вход в храм. Он скалится на него черной, безбожной пастью; из слепых глаз катятся слезы. «Дождь не может идти вечно», — шепчут тяжелые капли, барабанят по крышке гроба. Его медленно опускают в могилу, засыпают землей. Сехун разворачивается на каблуках, натягивает на голову капюшон новехонького дождевика и, сунув руки в карманы, шагает прочь. Найти могилы Чон и Кима не составляет труда: они единственные, к которым приносят цветы. Сехун не знает, кто это делает, и, пожалуй, знать не хочет. Он опускается перед ними на корточки, вынимает из кармана сложенный вчетверо листок и, расправив его, кладет между могилами. Придавливает камнем и отходит на два шага. На листе — совместный портрет. Двое счастливых молодых людей. Они улыбаются друг другу и всему миру. Внизу — надпись, вырванная из сердца: «Теперь я знаю: когда любовь действительно настоящая, и двое навсегда хотят быть вместе, их ничто не сможет разлучить». На могильный камень садится ворон. Склоняет голову набок, смотрит на Сехуна. Его крылья отяжелели от людских печалей, а в глазах виднеются миллионы прожитых жизней. Сехун подходит ближе. Ворон взмывает в воздух и через миг опускается на его плечо; клювом прижимается к тонкому алому шраму на щеке. Сехун пальцами пробегает по гладким перьям, опускает голову и уходит. 3-5 сентября, 2015