Падение к Солнцу

Взошла оранжевая звёздочка над асфальтовым горизонтом.

 — Ну и как её зовут? Квиритус попытался изобразить недоумение:  — Кого?  — А из-за кого ты уже четвёртый день приходишь на работу с таким ужасно-счастливым выражением лица, что становишься похож на влюблённого школьника?  — Ни на кого я не похож… - Ага, а я Джоан Роулинг. Да ладно, Квир, перестань притворяться наивным подростком — кто эта романтическая героиня? Квир нацепил на себя своё самое серьёзное выражение лица, максимально серьёзно выпятил грудь, очень серьёзно поднял подбородок и ужасно серьёзным шагом направился к своему рабочему месту. Сел. Пнул системный блок, украдкой посмотрел на часы. Минута. Полторы минуты. Две, две с половиной. Компьютер включился, Квиритус защёлкал мышкой, открывая нужные документы. Четыре минуты. Четыре с половиной, пять…  — Аглая.  — Ну вот, а ты говорил, что не признается. Подставляй лоб. Щелчок.  — Ну и что это за Аглая, кто-то из наших? - Нет, она из города, приехала в гости к брату на неделю.  — Из города, серьёзно? Вечный потребитель, дитя автоматизации, представитель ни к чему не стремящейся серой массы? Чем же она тебя смогла привлечь?  — Если б ты её сам видел, ты бы так не говорил. В нашей литературной деревне Аглая — как луч света в тёмном царстве, как капля мёда в бочке дёгтя! Она… весёлая. Забавная, смешная. Рядом с ней жить хочется, понимаешь?! Жить хочется рядом с этой «представительницей серой массы», а рядом с местными барышнями из вашего «творческого многоцветия» хочется умереть. Она забавная, она смешная, она весёлая, она излучает счастье. Всегда улыбается. Ты видел где-нибудь ещё человека, который всегда улыбается? Нет, конечно, чего я спрашиваю. В литдеревне нет таких — здесь все унылые, у всех вечно какие-то проблемы. А она…  — Не обижайся, я не хотел тебя обидеть. И её тоже не хотел обидеть. Мне просто кажется странным, неестественным для молодого писателя водить дружбу с городскими бездельниками.  — Можешь считать, что я не обиделся. Но больше, пожалуйста, пожалуйста, никаких презрительных намёков в адрес моей девушки. Никакого презрения в адрес горожанки. Непростое требование для литераторов, привыкших свысока относиться к бездельничающему большинству. Свысока относиться к тем, кто ничего не создавал, ни о чём не задумывался, не занимался ничем интересным; кто просто жил — где-то далеко рядом, в полумифическом «городе» на соседней станции. Лучший способ не высказывать презрение — не высказывать вообще ничего. Смущённые необычным поведением коллеги литераторы разбредались по местам. Щёлканье мышек, гудение системных блоков, треск клавиатур понемногу превращали неловкое молчание в спокойную рабочую тишину. Привычные звуки нежно укутывали погружающихся в уютные вселенные своих книжных серий молодых людей. Уютные, почти родные вселенные — знакомые до мелочей, до крохотных подробностей. В литературной деревне редко появлялись новые сюжеты, и почти никогда — новые миры. Случайно родившаяся красивая история пересказывалась в огромном количестве других книжных серий, простые старые фабулы сплетались во всё более и более сложные конструкции, перерождаясь в десятках выдуманных миров. Перерождение, пересказ, адаптация чужих историй к миру своей книжной серии занимали большую часть рабочего времени литераторов. Знающие тысячи мелких подробностей, они следили, чтобы истории вписывались в нужную вселенную, вписывались аккуратно и логично. «70% рутины, 30% творчества, смешать, но не взбалтывать» — рецепт их странной профессии. Неинтересно, скучно, — но так нужно, так удобно, так проще. Освобождённое от необходимости работать поколение полной автоматизации читало ужасно быстро, оно требовало всё новые и новые книги, всё новые и новые истории. Безыдейные, простые, глупые — всё больше и больше. Поколению полной автоматизации были неинтересны новые книжные серии — уютно устроившимся в старых вымышленных вселенных людям не хотелось из них вылезать, — это слишком сложно: сначала автору нужно объяснить устройство своего свежеиспечённого мира, ненавязчиво рассказать о важных деталях; сначала читателю нужно вникнуть в эту кучу важных деталей, понять и представить устройство свежеиспечённого мира; — и только потом начнётся настоящее приключение. Это слишком сложно. Это слишком сложно для обленившегося и инертного поколения. Обленившееся и инертное поколение продолжало читать неимоверно разросшиеся старые книжные серии. Семнадцать ноль-ноль. Пять часов вечера, конец рабочего дня. Квиритус ударил ногой по кнопке выключения компьютера, собрался и вышел из офиса. Он всё ещё был немного зол на коллег, которые не смогли держать язык за зубами (а свои глупые высокомерные суждения — при себе). Квиритус ни с кем сегодня не разговаривал — ни в обеденный перерыв, ни во время кофе-брейка. До завтрашнего дня он придёт в норму — завтра он как обычно будет меняться принесёнными бутербродами, спорить на щелбаны и соревноваться в остроумии, подшучивая над писательницами, гуляющими под окнами. Завтра он придёт в норму, — а пока можно ещё шестнадцать часов обижаться и ни с кем не разговаривать. Аглая… Девушка в оранжевом весеннем пальто, с тёмно-зелёными кончиками волос — он встретил её здесь пять дней, сто семнадцать часов назад. В ярком оранжевом пальто, она шла и улыбалась прохожим. Настоящее Солнышко. Такая светлая, счастливая, такая непохожая на местных жителей. В неё невозможно было не влюбиться с первого взгляда. Квиритус не мог не влюбиться в неё. Идиот. Он не смог подойти к ней, не смог познакомиться. Влюблённый, он просто шёл за ней, шёл по пятам, след в след. Она заметила его, оборачивалась и смеялась, он краснел — и продолжал идти за ней, по пятам, след в след. Она оборачивалась и смеялась, и смеялась, и смеялась, а он всё сильнее краснел. Играя в эту древнюю как мир игру, в эту старую как мир игру, они дошли до её подъезда. Аглая, пунцовая от хохота, спросила имя и номер телефона смешного незнакомца. Квиритус, пунцовый от смущения, представился и предложил встретиться — на следующий день, там же, в половину шестого. Они встретились — и на следующий день, и на следующий за следующим днём, а потом ещё и в среду, и в четверг они встречались на одном и том же месте — и шли гулять, гулять по скучным улицам литературной деревни. Когда Аглая шла рядом, эти улицы почему-то не казались такими уж скучными — Аглая видела глупые рожицы в криво покрашенных стенах домов, видела улыбки в пятнах грязи на автомобилях. Когда она шла рядом, Квиритус мог смотреть на мир её глазами — глазами смеющегося ребёнка. Он мог смотреть на мир и видеть мир — огромный и смешной, красивый, полный всяких интересных штук — симфонический оркестр, которым дирижировало Счастье. А не подпольный ансамбль детского творчества под управлением Нелепого Желания Угодить Папе. Квиритус вспомнил отца. Двухметровый великан, до последней секунды умудрившийся сохранить грозное выражение лица. Уважаемый литератор, создатель серии «Четыре пары разноцветных крыльев» — исторического технофэнтэзи: поединки, военные сражения, находки, загадки, тонкие политические игры и остроумные инженерные решения — на фоне отвратительно меняющегося мира начала двадцать первого века. Отец хорошо знал историю, любил легенды и волшебные сказки, разбирался в физике, имел свои оригинальные представления о том, как может работать магия. Отец интересовался окружающим миром — всерьёз интересовался этим миром; изучал его, что-то искал, читал, исследовал, подолгу размышлял над тем, что нашёл. Он был одним из немногих, кто действительно мог создать целую вселенную — его жизненного опыта, ума, эрудиции хватало, чтобы продумать все детали, чтобы устроить всё настолько логично, естественно, правильно, что вымышленная реальность казалась настоящей. Витольд Кэрролл всегда говорил сыну, что согласится с любым его выбором, — но не с отсутствием выбора. Настоящий Творец, он не понимал, не мог понимать тех, кто обменял свой шанс создать что-то стоящее на беззаботное существование. На выпускном Квира Витольд единственный из родителей не волновался; он был уверен: его сын не сбежит в город. Квиритус и не сбежал. Наверное, испугался гнева отца, а может в последний момент в нём и в самом деле проснулась тяга к творчеству. Он выбрал литературу как самый приемлемый (единственный приемлемый?) для себя род деятельности — к политике, кинематографу, науке душа не лежала совсем. Квиритус вспомнил университет. Перед ними на широкие столы клали рассказы, повести, целые серии — и безжалостно препарировали, разделяли на составные части, демонстрировали омерзительные механизмы, приводящие составные части в движение. С хладнокровием, присущим только психоаналитикам и университетским профессорам, их университетские профессора рассказывали о гадостном каркасе возвышенной человеческой души и о том, как можно использовать эти неприятные факты; как можно несколькими строчками вызвать что-то грязно-расплывчатое из мрачных закутков личности и заставить читающего поверить, что эти несколько строчек адресованы ему, именно и только ему; как писать «между строк» так, чтобы каждый был уверен в исключительности своей способности увидеть этот спрятанный глубокий смысл.  — Квирик! Аглая? Да, вон она — взошла оранжевая звёздочка над асфальтовым горизонтом.  — Привет! Ты немного опозда…  — Я хочу тебя кое с кем познакомить, идём! Квиритус шутливо-обречённо вздохнул и поспешил за убегающим рыжим пальто. Арка, чей-то дворик, пешеходная улица, поворот, ещё одна пешеходная улица, чей-то дворик…  — Володя! Владимир Халпберн, старший писатель Семнадцатого дома литераторов, редактор, корректор и непосредственный начальник Квиритуса Кэрролла, — или просто Володя, — сидел на обшарпанной скамейке посреди пустого дворика и подкармливал воробьёв.  — Володя, знакомься: это Квирик, мой новый друг. Квир, это Володя, мой старший брат.  — Так значит, Квирик, верно? Я не ошибаюсь в произношении? Ну здравствуйте, Квирик, приятно познакомиться. Достаточно неожиданная встреча, вы не находите, мистер Кэрролл?  — Ээм… Добрый вечер, мистер Халпберн?  — Ух ты, так вы знакомы?  — Вот что значит «деревня», да, Глая? Никого ни с кем познакомить нельзя без того, чтобы они не работали в соседних кабинетах. Я прав, Квиритус??  — Так вы… Так она ваша сестра? Ваша сестра?  — Да. Вас это удивляет?  — Нет… То есть да. То есть нет, но просто — очень неожиданное совпадение.  — Что старший брат вашей девушки — ваш непосредственый начальник? Что ж, бывает, - улыбнулся Владимир.  — Ну так всё-таки это более впечатляющий факт, чем то, что молодой человек вашей сестры — ваш непосредственный подчинённый, не правда ли, мистер Халпберн? Мужчина в модно изляпаных краской джинсах расхохотался:  — Ну надо же, общество Глайки определённо идёт вам на пользу, Квиритус! Наконец-то вы начали разговаривать со мной, а не просто отвечать на мои реплики!  — Володя, пожалуйста, прекрати смеяться над Квириком, иначе, судя по его лицу, это грозит остаться вашим первым и последним настоящим разговором! Впервые за всё время их знакомства Аглая попыталась сделать серьёзное лицо. Получилось, правда, не очень убедительно — уголки губ совершенно-не-по-серьёзному подрагивали, да и глаза упрямо не желали притворяться. Попытка засчитана, но попытка перестать хохотать Владимира не убедила. Зато, по-видимому, кое-что напомнила. Старший писатель Семнадцатого дома литераторов почти задумчиво посмотрел на сестрёнкиного кавалера.  — Глая завтра уезжает. - Что?!  — Её ко мне надолго не отпускают, боятся. Да и у меня отпуск кончается, а что ей делать дома одной?  — Значит, завтра я тебя уже не увижу? - Эй, Квиритус, погоди, дослушай сначала! Глая завтра уезжает, а у меня отпуск заканчивается тоже завтра. Ты не мог бы её за меня проводить?  — Ух ты.. Да, конечно мог бы, но… Как же работа и всё такое прочее?  — Можешь считать, что с этого момента у тебя двухдневная командировка в город. Квир посмотрел на Аглаю и мечтательно улыбнулся. Нет, всё-таки есть свои преимущества в том, что брат твоей подруги — Владимир Халпберн.  — Видимо, эту твою чеширскую улыбку можно расценивать как согласие. Правильно я интерпретирую? Конечно, правильно! Улыбка стала ещё чешире.  — Что ж, видимо, это означает «да». Тогда завтра, здесь же, полдевятого утра. Много вещей с собой не бери — поможешь Аглае с её четыремя чемоданами. Хорошо? Конечно, хорошо! Разве это не очевидно? - А, да, и — чуть не забыл: то, что ты там сейчас пишешь — что бы то ни было, — нужно за эти два дня дописать. Это же как-никак командировка, а не каникулы!