Падение к Солнцу

Вселенная хохотала.

Володя не преувеличивал, когда говорил о четырёх чемоданах. Оказывается, не преувеличивал — ни про четыре, ни про чемоданы: две пары параллелепипедов 20 × 70 × 50, весёленьких расцветок, требовалось дотащить до далёкого вокзала. И, чёрт возьми, две пары тяжёлых параллелепипидов! Аглая будто и не замечала страданий своего спутника, спокойно спускалась вниз по бетонной лестнице. Видимо, транспортировку своего немаленького багажа она считала плёвым делом для мужчины в самом расцвете сил. Квиритус пыхтел, потел, подпинывал вверх выскальзывающие из рук единицы багажа, — старался как мог, но всё же четыре тяжеленных чемодана — это слишком много для одного литератора (далеко не атлетического телосложения!). Четыре чемодана — это слишком много для одного Квиритуса. Видимо, мироздание думало так же. Оно решило помочь парню, взять на себя часть его забот — и очень быстро и аккуратно спустило на первый этаж самую тяжёлую из забот. Бумс. Бямс. Бамс. Бумс. Бумс. Бямс. Бямс. Шмяк! Один из чемоданов выскользнул из рук и громко поскакал вниз. Аглая очень удивилась, когда лиловый параллелепипед — почему-то один, без Квирика! — внезапно в прыжке обогнал её и шмякнулся на пол. Пластиковые застёжки обиженно хрустнули, но не позволили себе расстегнуться. Девушка спрыгнула вниз и как котёнка погладила пострадавшего по ушибленным местам.  — Квиритус?  — Прости… Он выскользнул! Горожанка засмеялась:  — Может быть, не стоило пытаться спустить вниз сразу четыре чемодана? Юноша смущённо улыбнулся. Отставил одну единицу багажа в сторону и — быстро, аккуратно, без происшествий — доставил две оставшиеся к выходной двери. И последний затем тоже доставил — быстро, аккуратно и без происшествий. Катить чемоданы оказалось проще, чем спускать по лестнице. По крайней мере, катить можно было сразу все, одновременно. Квиритус, кажется, впервые в жизни оценил, какие ровные тротуары в литературной деревне. Впервые в жизни заметил жутко удобные скаты для колясок. Понял, как же удобно, когда можно дойти от одного конца деревни до вокзала на другом конце и почти нигде не поднимать (или спускать) вещи по ступенькам или бордюрам. Катить чемоданы оказалось проще, чем спускать по лестнице. И быстрее. Намного быстрее. Но всё же не настолько быстро, насколько предполагал Володя. На утреннюю электричку они почти опоздали, пришлось бежать, чтобы успеть запрыгнуть в отьезжающее уже чудо техники. Первое же открытое купе оказалось свободным. Ну, а впрочем, ничего особенно удивительного в этом не было — не так уж много людей любили кататься из деревни в город и обратно. Литераторы презирают бездельников-горожан, а горожане считают литературную деревню слишком скучным для экскурсий местом. На экране оконного стёкла киноплёнкой замелькали природно-промышленные пейзажи: вытянувшиеся над леском выхлопные трубы заводов, провода линий электропередач сквозь весенние зачатки листьев, чёрные ячейки солнечных батарей вперемешку с кустами. Статичные и безынтересные картины жизни облапанной природы — за окном Квиритус видел только их, и ему было скучно смотреть в окно. Даже Аглае очень быстро надоело смотреть в окно, и она деловито зашуршала чем-то в своём рюкзачке.  — Будешь шоколадки? Девушка откуда-то вытащила внушительный пакет, видимо, с шоколадками.  — Ух ты, какие запасы!  — Это остатки того, что я из города привезла. Мама считает, что в вашей деревне нельзя найти настоящий шоколад, и насобирала мне полчемодана плиток — гостинец братишке. Только Володя их почему-то не ест. Вот и остались… - Ну, это-то мы сейчас исправим! Картинки за окном летели те же самые, но шоколад загадочным образом делал их не такими уж и скучными. Шоколад вообще удивительная штука, счастье в спрессованном виде, огромное пространство начинок в горько-сладкой оболочке. Тает в горячих ладошках, и на пальцах остаются липкие следы. Тает под горячим языком и аккрецируется в беспричинное веселье. Квиритусу пришла в голову глупая мысль, что пресловутые «розовые очки» на самом деле коричневые и принимаются «подъязычно». Эта мысль показалась ему забавной, и он озвучил её. Аглая захихикала, открыла ещё одну плитку, отломила кусочек, лизнула и нарисовала Квиру шоколадные очки вокруг глаз. Выходка подруги тоже почему-то показалась литератору забавной, и — что ещё более странно — повторение её проделки показалось ему хорошей шуткой. Мироздание удивлённо таращилось на двух хихикающих идиотов с шоколадными очками. От деревни до города три часа поедания шоколада. Три часа рассказывания анекдотов. Три часа глазения в окно. Три часа времяубийственных разговоров.  — Расскажи мне о своей работе?  — Да мне нечего рассказывать, работа как работа — скучная, неинтересная.  — Брось, работа не может быть неинтересной! «Работа» — от слова «Ра» — свет, радость, Солнце. Квиритус задумался. Мысль о родственности слов «радость» и «работа» сейчас почему-то не казалась ему абсурдной — то ли потому, что рядом был шоколад, то ли потому, что рядом была Аглая.  — Хорошо, постараюсь тебя переубедить! Ну, слушай: прихожу в Дом Литераторов я в десять часов утра. Сажусь на своё рабочее (не от слова «радость», а от слова «разруха») место и включаю компьютер. Если у меня есть какая-то недописанная повесть, то открываю файл с ней и продолжаю её. Если ничего недописанного нет, то открываю «страницу идей и предложений» своей книжной серии. На этой странице видны интересные истории других серий, которые (возможно!) можно адаптировать для нужной вселенной. Иногда просто берёшь рассказ и переписываешь с нужными исправлениями, иногда несколько простых историй комбинируются в более сложный сюжет. Иногда даже если рассказ буквальным образом плохо переносится в мир серии, он подаёт идею, из трёх-четырёх таких идей можно слепить оригинальную историю. Ну и совсем редко сам придумываешь интересный сюжет, пишешь рассказ и отправляешь его на странички других серий.  — А почему редко? Я думала, что литераторы наоборот, чаще придумывают сюжеты, чем переписывают.  — Почему? Переписать чужую историю банально проще и быстрее, чем придумать свою.  — И никто не замечает, что в разных книжных сериях одни и те же сюжеты?  — А много ты книжных серий читаешь? - Я? Одну, «Записки будущей колдуньи», но ведь многие же, наверное, читают несколько серий? - Нет. Большинство горожан как и ты читают только одну серию, очень мало людей иногда заглядывают в другие. Сама идея книжных серий заключается в том, что каждый читает только одну из них, как следствие — знает её очень хорошо, становится способным помнить больше деталей, нюансов, имён — и таким образом расширяется так называемая «база подразумеваемого» — множество тех вещей, которые понятны без объяснений. За счёт этого расширения базы уменьшается смысловая нагрузка на читателя, то есть в зону «лёгкого чтения» попадают сюжеты со всё большей и большей информационной плотностью, всё более и более сложные сюжеты. Получается, что внутри серии могут появляться достаточно запутанные (и при этом физически не слишком длинные) истории, что для писателя очень удобно — у него появляется больше возможностей для сложных идейных комбинаций.  — А новые книжные серии вы создаёте?  — Создать новую серию очень сложно, всё равно что создать новую вселенную. После тёплого уюта кем-то до меня продуманного и объяснённого мира как-то не хочется вылезать в чуждый холод информационного вакуума и с нуля рассказывать свою историю. Это долго, это муторно, это слишком сложно для меня. Я знал в своё время некоторых авторов оригинальных романов, но все они были настоящими эрудитами, специалистами в астрономии, биологии, социологии. Они могли нарисовать вполне жизнеспособных существ двумерного мира, они могли придумать дерзкую, необычную — и реально жизнеспособную! — общественную систему.  — А почему, раз это так сложно, они создавали свои миры, а не расширяли уже имеющиеся?  — Не знаю, понятия не имею. Эти люди очень любили свою работу — возможно, создание своей истории для них было чем-то вроде «смысла жизни», хотя точно утверждать не могу. Я не знаю. Квиритус потянулся к временно забытому пакету с шоколадками. Сплав счастья и сладости медленно плавился, пузырьками счастья ударяя в нос, тёплыми потоками сладости обволакивая язык. Шоколад, который можно было купить в их деревне действительно не был настолько вкусным. «Ненастоящий» деревенский шоколад не дарил такого необычного чувства лёгкости, беззаботности. Не дарил той беспечности мыслей, в которой тонул Квиритус. Пейзаж за окном сменился на более ухоженный — электричка въезжала в город. Чучух-чучух. Тутух-тутух. Монотонные удары колёс о стыки рельсов стали реже, состав замедлился — приближался вокзал. Мимо окон поплыли красные колонны, скамейки для встречающих, шумные информационные табло. Последний неловкий толчок — и мир вокруг наконец-то замер. Двери открылись, двое молодых людей с четыремя чемоданами выкатились под красный потолок. Под пронзительно-красный потолок пустого здания городского вокзала. Яркие плащи, улыбающиеся лица. Город ударил одновременно по всем органам чувств литератора. В глазах рябило от самых необычных цветов и рисунков на одежде горожан, голова кружилась от смеси запахов свежих булочек и сладкой ваты. От смеха, от смеха со всех сторон звенело в ушах. Мир, окружающий Алый вокзал, настолько отличался от мира, окружающего серый Дом литераторов, что крыша сбежала от его непривычной пестроты. И улыбающиеся лица, повсюду улыбающиеся лица. На привокзальной площади — улыбающиеся лица. В трамвае до дома Аглаи — улыбающиеся лица. На улице возле дома Аглаи — улыбающиеся лица. И в доме Аглаи тоже — все улыбались, смеялись, шутили. Приезду ребят обрадовались так, будто Аглая уезжала не на недельку к брату в гости, а — как в книжках отца — на год в колонию сверхстрогого режима за торговлю наркотиками. Обрадовались и сразу же потащили ребят обедать. За столом не переставали шутить, расспрашивать про деревню, удивляться буквально всему и смеяться. Смеяться. Смеяться непрерывно, смеяться, умудряясь при этом есть, да ещё подкладывать приехавшим вкусные кусочки. Это монотонное веселье втягивало в себя поевшего и умиротворённого Квиритуса, укутывало его сладким теплом, с воздухом проникало в его лёгкие, с кровью поднималось в мозг. Мысли загустевали, опускались на дно, уступая место бездумному счастью. Писатель лениво чувствовал, как его тело впитывается в мягкое кресло. Не хотелось никуда вставать — жизнь была слишком прекрасна в этой точке пространства, чтобы её покидать.  — Экскурсия по городу! - Что?  — Экскурсия по городу. Ну, ты же устраивал для меня экскурсии по литературной деревне — вот и я хочу.  — Но… Мне… Так… Лень…  — Не притворяйся, ты просто поел. Вставай, иначе сейчас всё проспишь и вечером уснуть не сможешь. Вставай! Экскурсия по городу, значит? Ну, экскурсией это сложно назвать - так, ознакомительная прогулка. Сложно устроить полноценную экскурсию по однообразно весёлому городу — не то что по многолико унылой деревне. Парк, наполненный плеском и холодными брызгами фонтанов; центральная площадь с яркими флагами; розарий в ароматном тумане; кинотеатр, насквозь пропахший попкорном. Неуклюжий автомат предложил им клубничное мороженое, бодрая тележка-самоходка угостила вишнёвыми слойками. Душа не билась птицей в тесной клетке — душа летела. Беспричинное веселье, наслаждение существованием кружили голову не привыкшему литератору. Прохожие в цветастых пальто понимающе улыбались Квиру, прохожие в ярких плащах заговорщически подмигивали. Мир смеялся вместе с людьми, Вселенная хохотала. Засахаренные фиалки, бананы в шоколаде, яблоки в карамели — и другие, непонятные, неописуемые и невероятно вкусные сладости, раздаваемые направо и налево забавного вида роботами, своей приятной тяжестью подогревали смесь счастья, счастья и счастья в животе. Вселенная хохотала. Мир улыбался такими сочетаниями вкусов, цветов и мелодий, каких до этого он и представить не мог. Он закрывал глаза и падал в запах корицы. Он поднимал глаза к небу и видел Солнце настоящего зелёного цвета. Он чувствовал, как сквозь него проходят нейтрино. Он видел миллиарды гамма-всплесков на серо-голубом небе. Он слышал пульсары. Он вдыхал курс университетской астрономии, чувствовал, как оживают его старые конспекты. Аглая восхищённо таращилась на него, слушая сбивчивые воспоминания об истинном устройстве Вселенной. Но был вечер, и скоро должна была наступить ночь. Серо-голубое небо становилось всё серее, Квир с Аглаей приближались к дому Аглаи. Чем ближе был этот дом, тем глубже в легкомысленную голову Квиритуса проникало понимание того, что сейчас придётся работать. Маленький приборчик размером с ручку бессовестно напоминал о недописанной повести, грустной фэнтезийной повести, которая просилась на ручки, которая очень хотела, чтобы её закончили. Маленький приборчик размером с ручку — самый обыкновенный диктофон. Квир взял его с собой в надежде, что во время прогулки будет надиктовывать окончание повести — и даже пытался надиктовывать, но вроде как получилось не очень. Переживания не получаются достаточно трагичными, если их надиктовывает набитый сладостями рот. Но должно было получиться хоть что-то, хоть обрывки удачных фраз в мешанине влюблённых глупостей; обрывки удачных фраз, которые сосредоточенная ночь сможет сшить во что-нибудь приемлемое. Квиритус пятый раз переслушивал запись. Не слишком плодотворной оказалась эта прогулка — даже менее плодотворной, чем ему казалось. Квир уже не искал в этом хохоте вперемешку с невнятной речью ничего полезного, он уже не ожидал ничего там найти — что-то другое принуждало его снова и снова нажимать на «Воспроизведение». Непонятно что — смутное ощущение неестественности, размытое подозрение. Память пыталась что-то прокричать Квиритусу, — но её вопли были приглушены, словно она находилась в центре океанариума. Квиритус силился расшифровать эти глухие крики, пытался понять — что не так с этой диктофонной записью? В два часа ночи комнату, выделенную литератору, разбудил вопль потрясения.