Возлюбленный короля мафии

      К концу недели Юрген уже не ощущал торжества, а неудачником себя успел почувствовать на весь теоретически невозможный миллион процентов. Звонки в редакцию не давали никакого результата. Секретарь Штольца с завидным постоянством повторяла заученную фразу, гласившую, что непосредственное начальство не вернулось, разговаривать не о чем. Юрген слышал в голосе не только нервозность, но и раздражение. Однако каждое утро начинал с проверки почты и попыток дозвониться определённому человеку. Руки чесались набрать номера остальных важных и нужных людей, однако Юрген напоминал себе: излишняя навязчивость не располагает к диалогу. Лотар Райнер сказал, что позвонит первым, для Удо подобное поведение являлось нормой. Взяв заказ, он с головой зарывался в работу, а потом объявлялся неожиданно с огромным набором информации, пробуждавшим желание даровать этому человеку звание героя.       Юрген покорно ожидал появления на горизонте и одного, и второго знакомого. А пока в расследовании наметилась вынужденная передышка, решил заехать к Вернеру и посмотреть, как идут дела.       – Без тебя всё из рук валится, – произнёс Вернер, встретив Юргена в кабинете и предложив традиционный стакан виски со льдом.       Юрген вежливо отказался, зато вызвался оказать посильную помощь, что подразумевало откровенный разговор – а правильнее сказать монолог Вернера – с перечислением всех проблем, ознаменовавших очередной отрезок жизненного пути.       – А что насчёт похорон? – поинтересовался Юрген.       – Полиция обещала отдать тело в конце недели. Тогда же состоится прощальная церемония. Больше тянуть некуда. Его пора предать земле.       – Как продвигается их организация?       Юрген подцепил из стакана, наполненного льдом, один подтаявший кубик и забросил в рот.       – Этим занимается Клаудия и, стоит отметить, довольно успешно. На данный момент, все приготовления завершены, осталось только получить тело, и... – Вернер нервно засмеялся, допивая содержимое своего стакана одним махом. – Единственное, что радует, нам не придётся ждать тьму времени, как это обычно бывает. Уложиться в неделю, а не в несколько месяцев – огромная удача.       Юрген продолжал грызть лёд, внимательно слушая бывшего опекуна.       – Тебя что-то беспокоит?       – Меня беспокоит всё, – немного грубо отозвался Вернер, опустившись в кресло. – Неизвестность – самое дрянное состояние из всех возможных. Кроме того, в голове до сих пор не укладывается знание о случившемся. Прошло несколько дней, и стоит смириться, а я никак не могу поверить в реальность происходящего.       – Как и все мы, – произнёс Юрген.       Когда речь заходила о смерти и похоронах, он ощущал неловкость.       Впрочем, с былыми чувствами, накрывавшими ураганом, состояние нынешнее не имело ничего общего. Тогда потели руки, внутри всё замерзало, превращаясь в огромный кусок льда, лицо бледнело. Слёзы, будто впитав внутренний холод, застывали в уголках глаз. Не стекала по щеке даже одинокая дорожка. Наверное, это именно невыплаканные слёзы, застывшие комом в горле, составляли глыбу льда, расположившуюся глубоко в душе и заморозившую Юргена. Быть может, именно тогда Солнышко превратилось в ледяного принца?       Он помнил, как ветер швырял в лицо пригоршни ледяной крупы. Помнил роскошные букеты, комья промёрзлой насквозь земли, напоминавшей, как ни странно, шоколадную крошку, политую сверху йогуртом без наполнителя. Он держал эти крошки в руках, а потом швырнул вниз. И плакать не получалось.       Вернер сжимал его ладонь в своей руке. Юрген и это помнил в мелочах. Собственные окоченевшие пальцы, покрасневшие, а после побелевшие от холода и гладкость кожи чужих перчаток. Помнил, как дул на пальцы, желая их согреть. Помнил чёрное пальто, воротник, припорошённый всё той же снежной крупой, длинный чёрный шарф и зелёные глаза, смотревшие на него, слишком яркие для такой чёрно-бело-красной зимы.       Зачем Ульрих притащился на похороны, как вообще о них узнал и какого хрена изображал искреннее сожаление о случившемся? Этого Юрген тогда не понимал.       Он просто стоял напротив Ульриха, хотел сказать что-то мерзкое, отвратительно чёрное, как та плёнка, что затягивала лёд души плотным слоем. Он ощущал свои слова на кончике языка, густые, маслянистые с привкусом не горечи, а ненависти. У неё был странный вкус.       Но вместо гневной отповеди изо рта вылетели совершенно иные слова.       – Закурить дай.       Ему, никогда прежде к сигаретам не прикасавшемуся, сейчас отчаянно хотелось обхватить губами фильтр, ощутить на языке горький терпкий дым, попутно почувствовав, как ледяная глыба внутри начинает плавиться, превращаясь в обычную талую воду.       – У меня нет.       – Хреново быть тобой, – голос, вырывающийся из груди, оказался удивительно чужим.       Юрген говорил, но сам себя не узнавал. Это было чрезвычайно грубо и сипло. Он продолжал дуть на окоченевшие пальцы, представляя, что ещё немного, и холод окончательно распространится по всему телу. Он превратится в сплошную глыбу льда. Хватит одного удара, чтобы рассыпаться на кусочки.       – Не курю и тебе не советую.       – Засунь эти советы себе в задницу, – огрызнулся Юрген. – Тоже мне, целитель душ.       – Грубо. Но я понимаю, почему.       – Ты думаешь, что благодаря душеспасительным словам о вреде курения я от своей идеи откажусь?       – Хочешь себе прокуренные, шершавые и серые лёгкие?       – А ты часто трупы курильщиков потрошишь, чтобы на это отсутствие эстетизма посмотреть? Скажу тебе по секрету, любой человек внутри некрасив. Не знаю, как та самая прекрасная душа выглядит, но всё остальное – так себе картинка. Хоть розовые ткани, хоть серые – одна история. Если ты лежишь на столе патологоанатома, то тебе уже однозначно похуй, какого цвета у тебя лёгкие. Или ты из тех людей, что думают: одна зависимость неизбежно приведёт к появлению других? Сегодня я попрошу сигарету, потом выкурю марихуаны, через месяц сяду на героин и отправлюсь вслед за отцом?       – В этом я сомневаюсь.       – Почему? Думаешь, дольше протяну? Или не похож я внешне на потенциального наркомана?       – Внутренне. Ты презираешь зависимости. И тех, кто к ним влечение имеет. Может, ошибаюсь, но пока склоняюсь к такой мысли.       – Может, ошибаешься. А, может, нет.       Пальцы теряли чувствительность. Карманы не спасали. Куцая куртка, которую он нацепил, была не по погоде.       – Предложишь варианты на выбор?       – Чувствуешь? – спросил Юрген.       Слово прозвучало не ко времени и не к месту. Тема как-то резко сменилась. Во всяком случае, так могло показаться на первый взгляд. В реальности она продолжала идти по выбранному ранее пути.       – Что именно?       – Этот воздух. Чем пахнет для тебя Берлин?       – А для тебя?       – Ответь первым.       – Ничем. Разве что... снегом, холодом, смертью, – произнёс Ульрих через некоторое время.       – Дерьмом, – припечатал Юрген.       – Интересная ассоциация.       – Это, если в целом. Составляющие: кровь, порох, наркота. Дерьмо, как оно есть, – Юрген усмехнулся. – Клёвый город. Люблю его.       – Сарказм?       – Да нет. Констатация факта. И зачем ты сюда вернулся? Неужели там было хуже?       – Да.       – Иногда мне хочется свалить отсюда, – разоткровенничался Юрген. – Но потом я вспоминаю, что хорошо бывает только там, где нас нет. Могу прокатиться по Англии, США, в Италию заглянуть, но что-то не тянет. В Россию тоже могу наведаться, сделаю матери сюрприз, если она ещё помнит, что когда-то рожала. Только боюсь, что и там мне особо хорошо не станет. Это всё такое... преходящее и проходящее. Бывает. Проходит. Пока.       Он выдохнул всё единым порывом и, натянув рукава на ладони, прошёл мимо Ульриха, больше ничего не говоря и ожидая от него ответа.       – Юрген.       Он обернулся, ожидая какой-то ядовитой реплики. Но вместо этого в него полетел чёрный ком, оказавшийся колючим и совершенно не сочетающимся с шарфом и дорогим пальто. В руках этот пушистый шар распался на две части, оказавшись вязаными перчатками.       – Стильно, модно, – хмыкнул Юрген. – Где ты их откопал?       Кожу пощипывало от соприкосновения с колючей шерстью. Было странно. Колко, чуточку больно, но ладони отогревались, пальцы больше не казались деревянными.       – Бабушка подарила, – усмехнулся Ульрих. – Не могу ей отказать, вот и принимаю всякие вязаные штуки. От чистого сердца. На вид хрень хренью, но согревают лучше тех, которые в магазинах продаются.       – Мать моя милая. Подумать только. Бабушка подарила.       – Это смешно? – прищурился Ульрих.       – Это... трогательно, – произнёс Юрген, подумав о собственной семье, которая ныне окончательно распалась.       Воспринимать Браунов в качестве родителей у него не получалось, хотя стараний на это обречённое дело было положено немалое количество.       Вот и теперь, сидя в душном и жарком, несмотря на работающий кондиционер, кабинете, Юрген внезапно почувствовал ледяную крупу, попавшую за воротник, колючие шерстинки отданных безвозмездно перчаток и странные разговоры о запахах, пропитавших берлинский воздух.       – Ты должен присутствовать на церемонии, – вклинился в поток мыслей голос Вернера.       Юрген вздрогнул и посмотрел на бывшего опекуна, перестав уделять повышенное внимание своим ногтям.       – На правах твоего пресс-секретаря и вроде как члена семьи, – кивнул согласно. – Я понимаю. Потому не собирался придумывать отговорки. С тех пор прошло немало времени, меня больше не нужно держать за руку, сжимая её каждый раз, когда возникнет ощущение, будто я совсем скоро сорвусь. Не волнуйся.       – Возможно, всё на этот раз будет иначе.        «Кто-то решится сплясать канкан на могиле вместо демонстрации скорбного выражения лица?» – хотелось спросить, но Юрген прикусил язык.       – Это я тоже понимаю.       Очередной кубик льда полетел в рот, разливаясь безвкусным холодом по его полости. Но это был холод поверхностный, проходящий, а не такой, как прежде.       Разговор продлился не так уж долго. За это время Юрген успел сгрызть не больше пяти кусочков. Вернер выглядел напряжённым, и Юрген вроде хотел как-то разрядить обстановку, но нормальных вариантов для этого не видел. Не в том положении оказались, чтобы отпускать остроумные шутки и стараться друг друга подбодрить. В их случае понимающее молчание считалось едва ли не единственным правильным вариантом, потому оно и преобладало.       Через несколько дней, ознаменованных очередной попыткой связать воедино отчёты, присланные сотрудниками полиции, тело Штефана позволили забрать.       В отличие от свадебной церемонии, которая планировалась тщательно, едва ли не по минутам, похороны не требовали постоянных репетиций. Хотя – странно – эта мысль показалась Юргену весьма интересной. Может, на похоронах чаще и случалась какая-то дребедень, что никто не додумался провести их генеральную репетицию? Внесите тело. Вынесите тело.       На нервной почве у Юргена традиционно проснулось сомнительное чувство юмора.       Он знал, что в этот день должен быть рядом со своей «почти семьёй», потому проснулся раньше стандартного времени. Рекс от перспективы прогулки, совершённой едва ли не в ночное время, лишь немного разбавленное сереньким светом наступающего утра, слегка ошалел. Во всяком случае, сначала не понимал, чего от него хотят и почему тянут на поводке к выходу – он-то продолжает спать. Впрочем, сонливость с него быстро слетела, стоило только шагнуть под струи дождя. Прогноз погоды, обещавший безоблачное утро, лишённое осадков, и солнечный день, благополучно солгал.       – Отлично, – процедил Юрген, ухмыльнувшись. – Бегом, Рекс. И не вздумай упираться.       Накинув на голову капюшон, он действительно перешёл с быстрого шага на бег, чтобы затем, уже оказавшись в лесу, спрятаться под деревом, закрыть глаза и слушать стук капель по блестящим от уже выпавшей влаги листьям бука. Наблюдать, как слипается пух на резных листьях каштанов, и капли замирают на них, будто слёзы, готовые вот-вот сорваться с ресниц. В сочетании со столь поэтичными сравнениями перед глазами появился образ Хайди Браун. Наверняка Вернер, говоря о смене ситуации, намекал на дочь. Она не смирилась со смертью избранника и сильнее, чем кто-либо другой отказывалась верить в правдивость происходящего.       В дом они с Рексом зашли одновременно и синхронно помотали головами, отряхиваясь от капель. Юрген, заметив это, сначала улыбнулся, потом засмеялся и потащил пса в ванную, принимать душ. Рекс не сопротивлялся, словно понимая, что времени у хозяина не так уж много: не стоит создавать ему дополнительные проблемы.       Склонность к планированию распорядка дня, умноженная на привычку многое делать заранее, играла сегодня Юргену на руку. Большое количество времени на сборы тратить не пришлось. Костюм у него был приготовлен заранее, и с рубашками проблем тоже не возникло.       Дождь монотонно стучал по стёклам машины, телефон молчал. Сегодня по вопросам организации Юргена никто не беспокоил. Он выступал не в качестве работника, призванного наблюдать за идеальным проведением мероприятия, а в качестве члена семьи. И по совместительству – жилетки для слёз Хайди.       Юрген не солгал. Со временем он действительно пересмотрел некоторые взгляды на жизнь. Изменилось отношение к событиям, происходящим в жизни собственной и окружающих, попавших в категорию близких людей.       Он не стал совсем другим, но теперь лёд, сковывающий изнутри, не был защитной реакцией, появлявшейся произвольно. Юрген научился контролировать это состояние, либо пробуждая его, либо отправляя в дальний ящик, до худших времён.       Во многом эти похороны напоминали те, датированные зимним днём десятилетней давности. Всего-то различий: время года и собственные эмоции. Штефан Хайнц был женихом Хайди, будущим зятем Вернера и Марии. Юргену было совершенно наплевать на факт его смерти, да и вообще на всё творящееся вокруг. Наверное, тогда подобные чувства владели Вернером. Он стоял, смотрел и провожал друга в последний путь равнодушным взглядом. Он не заметил лёгкой – не по сезону – куртки на Юргене, не заметил его холодных, только что не обледеневших рук. Он не замечал ничего. Но вовсе не по причине нахождения в прострации, а по причине равнодушия к происходящему.       Сейчас Юрген мысленно махнулся местами с бывшим опекуном, поскольку примерно так и оценивал своё отношение к этим похоронам. Не болело и не тянуло в груди. И мысли крутились не вокруг несправедливости жизни. Их занимали вопросы, связанные с расследованием.       Когда-то Юрген услышал фразу, гласившую, что убийца всегда возвращается на место преступления, желая посмотреть на творение рук своих. Эта фраза горела в мозгу болезненно-алыми буквами и не желала исчезать. Юрген не надеялся узреть в толпе светловолосого юношу с прозрачными – хрустальными – глазами, но иногда глядел по сторонам.       Рука Хайди в его ладони была холодной и практически безжизненной. Девушка выглядела бледнее обычного, а чёрный цвет одежд эту алебастровую белизну только сильнее подчёркивал, акцентировал на ней внимание.       Большую часть времени Хайди старалась держать себя в руках, но потом с ресниц срывалась одна слезинка, за ней вторая, и вскоре они переходили во влажные дорожки. Юрген давал ей платок, гладил по спине и по волосам, шептал успокаивающие слова, понимая, насколько они примитивные и пустые. В них нет ценности, он делает это на автомате. А Хайди прислушивается и верит, умудряясь находить утешение и облегчение.       Речь Вернера, написанная уже не его рукой, проходила мимо, будто фоновый шум, который можно слушать, а можно и вовсе выпустить из вида.       Хоронили Штефана в закрытом гробу. Неудивительно. Смотреть на тело, которому метким выстрелом снесло половину башки – то ещё удовольствие. Если только для конченого извращенца, повёрнутого исключительно на смаковании кровавых подробностей. Юрген реагировал на это не так, как большинство – с их тошнотой и попытками завалиться в обморок. Детское воспоминание, которое могло расшатать психику и уничтожить её до основания, не оставив камня на камне, сыграло в становлении личности иную роль. Закалило и позволило относиться к этому как-то... проще.       Но таких людей, с крепкими нервами, было немного. Особенно среди женщин.       Кладбище, как таковое, когда-то казалось ему клеткой, в которую он вошёл добровольно, а потом не спешил выходить, нарочно задерживаясь здесь. Со временем и это ощущение подверглось пересмотру и переоценке. Юрген не считал, что это место обладает особой атмосферой и наталкивает на мысли определённого толка. В подростковом возрасте его не тянуло на прогулки между могил и попытки поиграть в готический склад души, всеми фибрами тянущейся к подобным местам.       Он бывал здесь периодически и в юности, и в более зрелом возрасте. Приходил к отцу, разговаривал, обновлял увядшие букеты, заменяя свежими, рвал сорняки. Теперь, когда Фридрих умер, общаться с ним стало как-то проще и легче. Формулировка мысли звучала абсурдно, но только так удавалось выразить собственные ощущения.       В жизни Юрген неплохо ладил с отцом, но идеального взаимопонимания между ними не существовало. Наличие определённой тайны, напрямую связанной с противоречивыми обстоятельствами личной жизни, не добавляло простоты. Напротив их осложняло, что вполне логично.       Юрген мог сколько угодно храбриться, представляя, что будет говорить в ответ, если вдруг его однажды спросят о природе отношений с Вернером. Но в реальности едва ли сумел бы произнести хоть пару слов, не говоря уже о полноценной речи с яркими аргументами, не выглядящими тупым блеянием. Такого он, разумеется, придумать не мог. То, что приходило на ум, раздражало и его самого, поскольку звучало сопливо и сахарно, слишком надрывно и... бессмысленно.       Теперь собственный путь преодоления зависимости представлялся, если не героическим, то хотя бы минимального уважения заслуживающим. Юргену было неприятно вспоминать о себе, влюблённом в человека, который открыто его использовал и никогда особо не скрывал собственных намерений.       Подростковое восприятие мира не позволяло трезво посмотреть на ситуацию, проанализировав всё. Вот он и совершал ошибку за ошибкой, требуя к себе внимания, выкидывая номера-провокации, пьяно хохоча и вытирая слёзы.        «Я люблю тебя. Люблю. Люблю...».       До чего же жалко это звучало. Ещё унизительнее было стоять на коленях и ронять на идеальный паркет слёзы.       Пока другие выпускники праздновали завершение обучения в гимназии, Юрген старался расставить все точки над «i» в своём стремительно угасающем романе. Смерть Фридриха их с Вернером нисколько не сблизила, напротив, породила первую трещину в крепком фундаменте. Остались позади все нежные слова, сказанные Вернером, и совместные вылазки, на смену которым пришли семейные, и подарки, не приуроченные к определённым праздникам. И, конечно, секс. Он исчез из отношений первым.       Думать о сексе, находясь на кладбище, было как-то кощунственно. Но Юрген поток мыслей не контролировал. Не запрещал себе думать о том, что приходило на ум, не глушил неприятные воспоминания резкими и сильными блокаторами. Он слой за слоем препарировал себя образца прошлых лет, счищая весь налёт сентиментальности и глупости, желая добраться до самой сути. Наверное, шёл к успеху, раз совместные посиделки с Вернером, обсуждение деловых вопросов и все прочие элементы повседневности не вызывали в душе восторга, как бывало прежде. Определив для себя уровень отношений – нейтральный – Юрген старался соответствовать выбранному курсу. Психологи, возможно, назвали бы это преодолением себя. Или взрослением. Юрген о психологии, как науке, имел представления самые смутные, потому лезть в дебри не стремился.       Он лишь думал о том, что на протяжении всей жизни люди сражаются. Неважно за что, и с чем. Но борьба их не прекращается. Комплексы, страхи, переживания. Всё это человек пытается переступить, посмотреть на мир по-новому, принять его и постараться обнаружить в обществе своё место. Такое... максимально комфортное. Не удобное, а именно комфортное. То самое, которое принято именовать счастьем. Жаль, что и с его нахождением стрелка не замирает на месте, а продолжает двигаться вперёд, подталкивая к новым свершениям. Появляются очередные страхи, немного иного толка. Не о том, как найти, а как не потерять. И это, наверное, страшнее. Пока человек не видел счастья и не пробовал его на вкус, придумать можно что угодно. И счастье это окажется для каждого разным. У одних оно, как еда из китайского квартала, залитое невозможно острым соусом, а у кого-то воздушное и приторно-сладкое, как клубника со сливками или растопленным шоколадом.       Юрген не знал, каким было его счастье. И было ли это счастьем. Когда-то чудилось, что да. Теперь хруст розовых очков основательно испортил симфонию, исполняемую пухлыми купидончиками, а осколки больно вонзились в незащищённую плоть. Так сильно, что пришлось провести операцию, дабы восстановить зрение. Что ж, всё стало лучше. Уже не болело, а силуэты не расплывались. Видение мира стало идеальным. Ничего лишнего, исключительно чёткие границы происходящего.       Всё чаще, оглядываясь назад, Юрген видел рационализм в словах Ульриха, сказанных в той злополучной подсобке. Молоденький мальчик, готовый подставляться по собственному желанию. Эта характеристика звучала отвратительно правдиво, потому от неё хотелось отмахнуться и сказать, что всё это ложь и наглые происки конкурентов. Но правда плевала ему в глаза, заставляя стирать с лица гнилую истину.       В семнадцать лет он был идеальным кандидатом на роль любовника. Невинность, свежесть, молодость и бесконечная влюблённость, которой хотелось упиваться, ощущать этот поток энергии, заряжаться ею. Необходимость скрывать правду об отношениях добавляла остроты и заводила сильнее, чем что-либо иное.       Однако новизна имеет свойство стираться, а невинные губы, дрожащие от первого прикосновения чужих губ, однажды уверенно целуют в ответ. Нет больше того налёта невинности, есть мысли о привычной шлюхе, которая сделает всё в лучшем виде, но эти уверенные ласки не заменят осторожных прикосновений и пылающих от смущения щёк.       Часто Юрген ловил себя на мысли, что не будь у него мозгов, а только приятная внешность, его давно бы пустили по рукам. Никакой должности пресс-секретаря, никакого доверия, только перебрасывание из одной постели в другую, пока новому владельцу не надоест. В такие моменты он был благодарен отцу, стоявшему над душой и повторявшему с настойчивостью дятла, долбящего червивую древесину, одну простую истину.       «Учись. Наиграться ты успеешь позже, когда появятся игрушки более внушительные, чем пластиковые пистолеты и такие же машинки. Ты возьмёшь в руки реальную «Беретту», «Глок» или – чем чёрт не шутит? – «Desert Eagle». Сам окажешься за рулём «Лексуса», «Мерседеса», а, может – опять же, если душа потребует размаха – «Майбаха» или «Мазератти». И тогда играй, сколько душе будет угодно. Там тебе потребуется приложить немало усилий, чтобы понять, кто играет на одной с тобой стороне, а кто является врагом».       Мнение отца относительно союзников и противников мало отличалось от того, которое повторял с завидным постоянством Вернер. Разумеется. Они были несказанно дружны, все их дела велись совместными усилиями, и враг у них имелся общий.       В голову неоднократно закрадывалось подозрение, что однажды отец вложит ему в руку пистолет и отправит на встречу с Ульрихом.       – Вот твоя цель, – прошепчет доверительно и похлопает по плечу. – Не обмани моих ожиданий, сын.       Следовало признать, что Юрген их уже обманул. Основательно так обманул.       И провалил задание.       – Земля к земле. Пепел к пеплу. Прах к праху, – твердил монотонный голос, произнося стандартные для данной процедуры слова.       Чёрные зонтики спасали всех присутствующих от дождя, но практически полностью стирали индивидуальность. Разглядеть, кто стоит под зонтом, каждый раз становилось непростой задачей.       Повернув голову в очередной раз, Юрген ощутил ответный взгляд. Разумеется, никакой улыбки, совершенно не соответствующей настроению момента, на хмуром лице не отразилось. В отличие от самого Юргена Ульрих не силился выдавить из себя скорбь и пустить скупую мужскую слезу. Он стоял и внимательно наблюдал за тем, как гроб с телом опускают в землю; выглядел при этом задумчивым.       От кремации семья Браун отказалась. Хайди сказала, что Штефан боялся огня и не хотел, чтобы его после смерти сожгли. Об этом они тоже разговаривали. Правда, никто не думал, что осуществление последней воли придётся выполнять так скоро.       Юрген сильнее сжал ладонь Хайди в своей руке и поспешил отвернуться. Переусердствовал. Хайди тихо охнула.       – Больно?       – Да. Немного.       – Прости, – произнёс Юрген. – Я не нарочно.       – Я знаю, – ответила Хайди, прижавшись к нему и уткнувшись носом в ткань пиджака.       Кажется, снова давилась беззвучными слезами, а Юрген уже ничего не мог сказать. Нужные слова перестали появляться на языке автоматически. Он исчерпал свой лимит успокоительных. Тем более что его самого никто не думал успокаивать после смерти Фридриха.       Хайди не отличалась тогда особым красноречием, потому предпочитала топтаться под дверью, изредка заглядывала в комнату и смотрела, как Юрген с успехом играет роль живого мертвеца, закутавшись в несколько одеял и изучая потолок.       – Как ты? – спрашивала Хайди.       – Нормально, – следовал бесцветный ответ.       – Хорошо.       Тем и ограничивались их разговоры. Мария вообще никакого внимания к новому члену семьи не проявляла. Во взгляде её не было ненависти, но принимать чужого ребёнка, как своего, она не собиралась. И делать его горе своим – тоже. Вернер... Вернер всегда оставался темой отдельного разговора. Но он, весь такой заботливый и восхитительно предупредительный, расщедрился всего на один разговор, во время которого решилась судьба Юргена. После этого интерес к нему угас, и Вернер больше не приходил.       В настоящем, вспоминая себя, лежащего в кровати и пробивающего взглядом потолок, Юрген склонялся к не слишком привлекательной теории. Она утверждала, что, не выползи он тогда из своего тёмного угла, так бы и умер незамеченным. На руку сыграло только то, что жизнь вокруг него не стояла на месте, требовалось удостоить своим вниманием школу, подумать об университете, оправдав надежды Фридриха. Пусть его это уже и не волновало нисколько.       Смерть отца позволила Юргену понять его лучше, сблизиться с ним. Звучало достаточно странно, но в реальности именно так всё и происходило. Сказывалось и желание Юргена узнать больше об отце, разобраться в причинах, толкнувших его к недальновидному решению. Стоя в тире, закрывая уши наушниками и крепко сжимая в ладонях пистолет, пытался представить, каково это – направить дуло на себя и нажать на курок. Больно, страшно или стремительно, порывисто и никаких эмоций, сомнений и осознания, в принципе?       Проверять на собственном опыте не очень-то хотелось. Злость, пробуждавшаяся во время этих сеансов своеобразной медитации, придавала сил. Юрген точно знал, что никогда и ни за что не наложит на себя руки. Он до последнего момента будет хвататься за жизнь руками, ногами и зубами. И не отпустит до тех пор, пока его планы не разрушит постороннее вмешательство. Он умрёт или в преклонном возрасте, или в раннем, но от чужих рук. Второй вариант при его образе жизни представлялся более реальным, нежели старость в окружении заботливых сиделок, не говоря уже о любящей фрау рядом, парочке детишек и прочем-прочем-прочем, что принято приписывать к портрету идеальной семьи. Здесь поспорить с Ульрихом не получалось. Никаких детей, никаких привязанностей, чтобы в экстренных случаях никого не подставлять под удар.       Комья земли с досадным стуком опустились на крышку гроба.       На руке осталась неприятная, как будто жирная масса, а по сути, обыкновенная мокрая почва. Юргену хотелось поскорее убраться отсюда, оказаться в салоне автомобиля и взять влажные салфетки – оттереть от чёрных пятен ладонь. В этом плане зимние похороны импонировали ему гораздо сильнее. Руки мёрзлая земля не пачкала, хоть и сложно было её копать. Но его никто и не заставлял заниматься непосредственно процессом предания тела земле.       Просто бросить горсть, посмотреть на ладонь, вытереть грязные разводы снегом. Здесь и снега-то никакого нет, а под дождь ладонь в присутствии посторонних подставлять нелепо. Всё равно, что откровенно признаться в равнодушии к чужой смерти, когда сценарий предписывает изображение скорби.       – Я останусь здесь, прослежу за всем, – произнёс Юрген, подойдя ближе к Вернеру. – Хайди, думаю, лучше уехать. Она и без того держится из последних сил. Если останется, возможна очередная истерика. Не мне вам объяснять, герр Браун.       – Пожалуй, ты прав, – заметил Вернер.       – Мне по статусу положено многое предугадывать.       Участники процессии постепенно удалялись, продвигаясь к своим автомобилям. Юрген, наблюдая за ними исподтишка, заметил во взглядах многих невысказанную брезгливость и отвращение к необходимости уважения традиций. Это было настолько откровенно, что при наличии желания обмануться ни с чем не спутаешь.       То, что остался здесь не в одиночестве, Юрген понял сразу, но начинать разговор первым не стремился. Единственное, что отметил – определённую закономерность наполнения жизненных спиралей событийным контентом.       Зонтик, теперь перешедший в его единоличное пользование, ситуацию спасти не мог. Пиджак промок почти полностью, волосы прилипали к лицу, коса, которую он заплёл, показалась жалким обрубком, вроде того, что наблюдается у собак с купированным хвостом. Юрген чувствовал себя своеобразно. Виной тому было воспоминание о взгляде, проникавшем прямо в душу. Все верили его словам и действиям, а Ульрих снова знал правду.       – А вы могли стать красивой парой, – первым нарушил тишину Ульрих.       Они не поворачивались друг к другу лицом и не стремились наладить зрительный контакт. Хватило одного мимолётного взгляда, чтобы понять всё.       – С кем? – усмехнулся Юрген, нарочно провоцируя и стараясь разозлить.       – С дочерью Вернера. Неудивительно, что он мечтал увидеть тебя в качестве своего зятя.       – Уверен, что на это были и другие причины, гораздо важнее названной.       – Разумеется. Глупо спорить, что интересуют его, в первую очередь, качества личности и характера. Потом всё остальное, но на вас приятно смотреть.       – Мы хороним её жениха.       – И что с того?       – Какие-то моральные ценности, нет?       – Он мёртв, ему наплевать. А мне наплевать на него. Да и тебе тоже. Если бы не расследование...       – И документы, которые он хотел мне передать.       – Вот. Тебя интересует не восстановление справедливости, а возможный компромат, который там есть.       – Осуди меня, – поддел Юрген.       – И выслушать потом совет – засунуть осуждения себе в задницу?       – Само собой.       – Воздержусь.       – Правильно сделаешь.       – Как продвигается расследование?       – Вернер? – Юрген посмотрел на Ульриха впервые за время их беседы. – Прости, не узнал тебя с этой внешностью. Назови-ка мне... Хотя, конечно, ты назовёшь, о чём ни спроси. А теперь серьёзно. Отчитываюсь в проделанной работе я только перед Брауном. Ты носишь другую фамилию.       – Мне, как одному из свидетелей, интересно знать, к каким результатам ты пришёл.       – Хреновый из тебя свидетель получился.       – Ты добрался до «Лорелей»?       – Нет, но у меня всё впереди.       – Туда трудно попасть.       – Хочешь стать моим гидом?       – Просто готовлю к некоторым сложностям, с которыми придётся столкнуться.       – Заботливый ты мой, – усмехнулся Юрген. – Прямо как твоя бабушка, любящая вязание. Кстати, как она поживает?       Должно было получиться презрительно, но весь пафос момента испортила капля воды, задержавшаяся на кончике носа. Ульрих потянулся, чтобы стереть её. Фраза совпала с моментом прикосновения. Насмешку не напомнило, а стало отражением реального положения вещей.       – Прекрасно. Теперь у неё новое увлечение. Варит джемы, кормит меня ими.       – Ты серьёзно? Или пытаешься выставить меня идиотом?       – Серьёзнее не бывает. Могу вас познакомить, если захочешь. Думаю, понравишься ей. Тоже будешь получать периодически посылки: свитера с оленями, абрикосовый, ежевичный и вишнёвый джемы.       – И никакого разнообразия?       – На любой вкус. Просто это – коронное.       – Кстати говоря. Сегодня мне показалось, что тебя Вернер укусил, ты уже озвучиваешь его идеи относительно моей женитьбы на Хайди, – Юрген поспешил сменить тему, чтобы не погружаться в эту излишне уютно-бытовую часть чужой жизни. – Сомневаюсь, что от этого кто-то выиграет. Мне не обязательно связывать себя определёнными узами, чтобы оказывать посильную помощь. Я и так постоянно рядом с Вернером, и я поддерживаю его политику...       – Строишь.       – Что?       – Ты её строишь. А он поддерживает, хоть ещё и не понял этого.       – Интересная теорема.       – Аксиома, – хмыкнул Ульрих.       – Выбросив из уравнения Хайди, которая от такого мужа ничего не выиграет, перейдём сразу к главному. Тебе от моего брака какая выгода?       – Никакой. Но я и не говорил, что эта идея мне нравится.       – Ещё бы.       – Я этого никогда и не скрывал, – произнёс Ульрих. – Знаешь, в жизни каждого человека есть категория событий, вещей... Не представляю, как это лучше сформулировать, поскольку под единое определение подогнать не получается. Города, воспоминания, люди. Особенные. Которые невозможно забыть. От которых невозможно отказаться, насколько бы ядовитой или даже смертельной не была отдача. Для меня ты именно такой человек.       Юрген молчал.       В желудке ворочалась не ледяная глыба, а огненный ком.       Он не задавал вопроса напрямую никогда, потому что боялся получить определённый ответ. Но теперь уже и говорить ничего не нужно было. Ответ, который ему дали, полностью оправдал все самые страшные предположения.       Ульрих развернулся и направился по дорожке в сторону выхода. Только сейчас Юрген заметил, что они были не одни. Вместе с ними присутствовало несколько охранников Ульриха. Просто они были тихими, незаметными, но, несомненно, опасными. Как и их лидер.       – Ты не поедешь на поминки? – спросил, осознавая, что голос звучит дёргано, нервно.       Желание замаскировать растерянность только сильнее её подчеркнуло.       – Меня не приглашали, – ответил Ульрих. – А я ненавижу навязывать своё общество тем, кому оно неприятно. Можешь снова вписать своё имя в графу «исключение». Захочешь увидеться – звони. Или напиши. Или снова приезжай в казино. В любом случае, знаешь, как меня найти.       – Знаю, – прошептал Юрген, слизывая с губ безвкусную дождевую воду и провожая Ульриха взглядом.       Не отворачиваясь, пока тот не исчез из поля зрения.