1000 и 1 ночь или Как сохранить любовь

…всё проклятие вовсе не в том, что человек человеку зверь, да еще и бешеный, а в том, что человек человеку бревно. Живой человек не без странностей, у всякого своя повадка. Мёртвый тоже. А. М. Ремизов

      Среди многочисленных женских персонажей русских народных сказок нет ни одного более колоритного и одиозного чем Баба-Яга. Куда до неё всяким безликим Василисам, да Настенькам, про которых и известно только, что умницы, да красавицы. А сколько добрых молодцев извела эта старуха? От скольких героев сама потерпела обид и оскорблений? И ведь никто не задумывался о её хрупкой, женской душе, всяк так и норовил обмануть, обокрасть, а то и вовсе в печи изжарить бедную старушку. Ну, злая она от природы, вредная, что ж тут поделаешь. Если каждого вредного человека в печь пихать — вымрет страна.       Совершит, например, злодейство Кощей Бессмертный, Змей Горыныч, али ещё какой супостат. Куда первым делом бегут? Правильно — к Бабе-Яге. Кто просто меч-гладенец выпросит, али сапоги скороходные. Кому-то дорогу показать, да рассказать, где живой и мёртвой воды найти. Что ж тут поделать, коли для дела надобно? Как не помочь? Но ведь кто-то и скатерть самобраную умыкнёт под шумок, от которой в битве со злодеем никакой пользы, окромя брюха набитого. А старушка потом голодай… И ведь, что возьмут, почитай, пропало.       Долго терпела Яга обиды. Долго надеялась, что поумерится удаль богатырская и оставят её в покое. Но куда там… Забыла уже она, когда могла спокойно мальчонку какого-нибудь схарчить. Умные все стали, грамоте обучились. Сказок начитались. Боятся и пакости делают, совсем жизни никакой нет.       Вот и решилась Яга. Плюнула на все, прокляла для порядка всех и каждого и приказала избушке путь на восток держать, туда, где русским духом и не пахнет.       Долго шла избушка. Уж и ноги свои курьи все стёрла в мозолях, возроптала б давно, да не чем ей бедной претензии высказывать. А Яга и пользуется. Выглянет в окошко, вдохнёт поглубже и только приговаривает:       — Чую, чую, русским духом пахнет. Дальше, дальше идём.       День путь держат, два, неделю… Уж исчезли давно и хутора, и селения, а запах всё держится. Старушка уже совсем отчаялась и всерьёз начала подумывать, что страшные русские захватили всю землю-матушку. Только природное упрямство, да робкая надежда не дали опустить руки, подгоняя вперёд.       Долго ли, коротко ли, но в один день, выглянув из окошка, она облегчённо замерла. Охватило её счастье негаданное. Вокруг простирались бескрайние болота, вились тучами комарьё да мошка, противно пахло чёрной маслянистой жижей, которая выходила местами из-под земли. На много вёрст вокруг русских не было.       — Стоп! — скомандовала Яга. — Добрались! Свобода!       Избушка облегчённо плюхнулась прямо посреди большой, покрытой мхом кочки и опустила опухшие от дороги ноги в ближайшую болотную лужу. Яга же вышла на крыльцо и придирчиво обозрела ближайшие окрестности.       — Объявляю эту землю вотчиной своей и нарекаю её Шибирь. Да не ступит на землю сею нога русская, покуда жива я.       Так и повелось, жила Яга одна, людей не видывала и не слыхивала. Питалась дарами лесными, а если и появлялось изредка желание отведать свежей, молодой человечинки — гнала его прочь. А ну как русские проведают об её убежище. Куда потом спасаться?       Лет через двести, а может и все пятьсот, кто тому счёт ведает, Яга заскучала. Совсем невмоготу одной стало, даже речи людской почти разучилась.       Села она в ступу, свистнула по-соловьиному, крикнула по-петушиному, взвыла волком и полетела по спирали от домика. Летела она то низко, то высоко, да разглядывала, не живёт ли кто по соседству.       — Может те русские и перемёрли давно уже, — утешала она себя, приговаривала. — Вот найду ближнего соседа, заведу отношения, будет к кому в гости на чай с баранками ходить. Не всё ж мне болотную жижу глотать.       Нашла она городок не городок, село не село, а крепостицу небольшую, душ на полтораста. Стояла та на слиянии двух рек могучих там, где болота кончались, да лес дремучий с великой степью смыкались. А уж жители-то, жители. Смуглые, коренастые, с раскосыми и жадными глазами, шибиряками себя величают, а внутри русский дух так и прёт.       Испугалась Яга. А испугавшись, припустила домой со всей силою. И пока вновь в избушке своей не заперлась от мира всего, не отпускал её страх. Обманули супостаты, объегорили. Нашли русские способ её проклятие обойти. Проникли на землю шибирскую. Назвались местными жителями. Что теперь делать, придумывать? А ведь подлинная старость уже давно в дверь стучится. За ней тока дряхлость с нуждой, да смерть с косой. Одной совсем невмоготу.       Решила Баба-Яга сына завести — мага тёмного, али дочку — ведьмищу, чтобы было кому поквитаться за мать родную; мать родную, без вины обиженную. И изгнать люд русский из земли шибирской. Пусть тут и благ-то одна жижа чёрная, да вонючая, что из-под земли выходит, а и её не видать захватчикам.       И снесла Баба-Яга яйцо. Яйцо чёрное, как ночь безлунная, да горячее, как огонь яростный, всё в кроваво-красных прожилинах.       Одного не учла Яга, что яйца у человека завсегда два бывает. А потому за первым, вывалилось и второе, белое да пушистое. Шёрстка мягкая по скорлупе идёт, так и светится в лунном свете, словно жизни радуется.       Испугалась Яга. А испугавшись, задумалась. А задумавшись, порешила. А порешивши, села в ступу и полетела к самому сердцу болота. Бросила она яйцо белое да пушистое в центр трясины, чтоб вовеки не вылупился никто из него, не опозорил душу её тёмную.       Одного не учла старая. Глаз то уже не тот, сослепу и промахнулась. Упало яйцо на кочку невеликую, закатилось за камень замшелый и осталось лежать до поры, до времени. А когда-то время настанет, одному лешему ведомо.       О судьбе же чёрного яйца много рассказано. Вышел из него Балдахал-чернокнижник, маг невиданный, злобы лютой, да силы немалой. Надежда матери, да опора. Много бед натворил он на земле русской, пока не раскаялся, да не очистился от скверны ягиной. Но историю его всяк ведает, не о том сказка сказывается.       Прошло с тех пор больше трёх веков, уж давно умерла Яга старая. Да и сын её любимый, Балдахал, в могиле лежит. А второе яйцо, белое, да пушистое, так и оставалось посреди болота, стрыг-травой сокрытое. Уж и шёрстка облезла от времени, и скорлупа истончилась. Лишь лягушка-квакушка мимо прошмыгнёт, соломина-воромина пролетит, да трошка-на-одной-ножке подойдёт, пнёт яйцо, выругается по-иностранному (где только набрался?) и дальше убежит. Никому нет дела до такой диковинки.       Зато на чёрную жижу, что долгие годы Ягу мерзким запахом донимала, нашлись охотники. Нагнали техники страшной, да громкой. Закрутилось, завертелось всё в тихом болоте. Понабурили скважин в земле-матушке. Качают люди русские жижу зловонную, да радуются. А яйцо? Что яйцо? Так и валялось без внимания, прямо рядом с вышкой, зловонную жижу качающей. Не было до него дела никому на всём белом свете.       Пролежало бы яйцо ещё незнамо сколько лет, если бы не святой праздник на Руси — день зарплаты месячной. А что в такой день делать русскому человеку, как не лынды лындать, да жизни радоваться. Загуляли местные рабочие так, что болото вздрогнуло до основания. А загулявши, устроили бой кулачный, братский да дружеский. Такой, чтоб даже если до смерти, то без обиды последующей. А если кровь, то для очищения.       Ну, в пылу боя яйцо и стукнули арматурой железной, без которой в завершении ни один русский кулачный бой не обходится. Треснуло оно моментально, и огласилось всё на много вёрст вокруг плачем младенческим. Обомлели мужики и моментально протрезвели. А протрезвевши, закручинились — сколько ж воды, выпитой, сорокаградусной, зазря пропало. Это ж заново теперь пить надобно, а зарплата между тем закончилась.       Но ребенка в обиду не дали, а приютили, обогрели несчастного. Нарекли мальчика Гавриилом или попросту Гавриком, ибо был он беленький, чистенький и донельзя покладистый. Где положили — лежит, что сосать дали — сосёт. А как улыбнётся — сущий ангелок во плоти. Да устроили его в семью хорошую, чтоб воспитали по совести.       Рос Гаврик не по дням, по часам. Первое «агу» уже через пару месяцев выговаривал. А к концу года первого и лопотал по-разумному.       Ну, а уж когда ему пять стукнуло и читал, и писал, и пел, и плясал — прям золото, а не ребёнок.       Правда с годами выявилась за ним одна черта гадкая — правду он всегда говорил. Другой, может быть, и смолчал бы, али увильнул от ответа честного, а Гаврик режет в глаза и смотрит своими голубыми очами, словно похвалы ожидаючи.       Зайдет, бывало, в класс учитель строгий, спросит:       — Кто домашнее задание не сделал?       А Гаврик уже ручку тянет, чтоб ответить, значит, полным списком из присутствующих лодырей, кои за задание сие и не принимались.       Или подойдёт к нему девушка-красавица, с косичками да бантами пышными, спросит:       — Гаврик, парень ты видный, давай дружить?       Охотно соглашается он, радуется. Ровно до того момента, как не прозвучит следующий вопрос от девушки:       — Как думаешь, я красивая?       Прозвучит ответ честный, да обстоятельный. Опишет он и нос картошкой, и грудь ладошкой, и попу с аршин, и мозг курин. Ничего не утаит. Тут и дружбе конец, а за попытку — молодец.       Друзей поэтому у Гаврика не было.       Пробовали его учить другие ребятки, не иначе как марголютками науськанные. Бить, конечно, не били, боялись отчего-то. Может силу колдовскую в нём нутром чуяли. А вот воспитывать пытались. Только всё это без толку. В одно ухо влетело, в другое вылетело, ничего не задержалось.       К осьмнадцати годам расцвёл Гаврик. Красавцем стал писанным, что ни одна дева мимо не пройдёт, чтоб взгляд не бросить. Да что там девы, парни засматривались, кто от зависти слюной исходя, а кто и с другим, содомским интересом. Только парню всё нипочём, не цепляли его взоры жаркие, да предложения скабрезные.       Пытались уж его напоить други названные, да не вышло ничего. Твердит Гаврик молитвы — Вонифатию от пьянства, да Мурику от блуда — и от похабных предложений отказывается.       Не было любви в сердце Гаврика, не было ни похоти, ни желания тайного. Лишь томило его чувство странное, будто разорвана душа его на части две равные. Смотрит он в магазине на яйца куриные, а по телу светлая нега разливается. Как будто, что-то в памяти проснуться хочет, да никак не может. Разузнать хотел он тайну рождения, но, сколько не выспрашивал, не выведывал — ничего не выяснил. Видно, срок не пришёл.       Так бы и мучился он всю жизнь долгую, от тоски беспричинной, но в день совершеннолетия, проломился барьер в памяти. Всё вспомнил Гаврик. И свою мать старую, и брата-близнеца, из второго яйца рожденного, и своё долгое лежание на болоте бескрайнем. Осознал он и силу свою колдовскую, силу сильную, силу добрую. Понял, что не станет он самодостаточным, не избавится от мечтаний несбыточных, пока не отыщет брата родного, Балдахалом названного. Пусть и помер он давно, да в земле лежит, но не коснулось его тела тление, а значит можно его вернуть к жизни праведной; жизни праведной, рано прерванной.       Только как в таком деле без помощника, друга верного, друга крепкого, что плечо в беде подставит, да и лопатой орудовать сможет. Не самому же белокурому Гаврику в грязюке возиться, брата откапывая?       Обратил свой взор Гаврик на поклонников, что по-прежнему вокруг увивались, глазки строили, да подмигивали. Стал он среди них выискивать того самого, кто разделит с ним задачу трудную, почти невозможную.       Отмёл он сразу всех девушек, ибо силою не наделила их природа-матушка. Исключил и слабых характером, ибо убоятся они в последний момент, как дойдёт до мертвеца откапывания. Не захотел он и со старшими связываться, порешив, что ровесник в таком деле надёжнее.       Определились три кандидата таким образом, на которых указала интуиция. Звали их Кирилл, Мирон и Дормидон. Всё как один парни бравые, красотой не обделённые, да с твёрдым характером. Решил он поговорить с каждым, чтобы выбор совершить нелёгкий.       Начать решил Гаврик с Мирона, как самого крепкого, боксом да борьбой занимающегося. Пригласил он его к себе домой вечером, а когда парень пришёл, всю правду на него и вывалил, ничего не утаивая.       Покрутил у виска Мирон, удивляясь, и слово молвил:       — Потрахаться я только за, а трупняков сам откапывай. Нафига мне это надобно.       Отказался Гаврик он первого предложения, не стал вступать в прю бессмысленную. Как-никак два кандидата ещё оставалось.       Пригласил он на следующий день в гости к себе Дормидона, или Дона, как его все кликали. Хоть и не был он так силён, как Мирон, но зато первый шалопай на районе. Во всех вписках и тусовках непримененный участник. Такому на дело страшное пойти, что подпоясаться.       Выслушал он Гаврика внимательно, маслянистым взглядом поблёскивая, да поигрывая. Сразу и согласился на дело тёмное, но условие поставил суровое:       — Вскроем мы могилу твоего жмурика, без проблем. Мне это не впервой. Только чур череп мне достанется.       — Зачем он тебе? — изумился Гаврик.       — На такие игрушки бабы хорошо клюют, — осклабился Дон, — да и не только бабы. Иные парни тоже…       Не мог пойти Гаврик на такое условие, чтоб отдать череп брата родного, единоутробного, да в руки чужие.       Оставался последний вариант — Кирилл. Парень этот не силён, не слаб; не низок, не высок; не умён, не глуп, — всего в нём в меру. Только что на уме — не ведомо. Скрытный больно, да хитрый был. С год как он перебрался в град шибирский из земли Московской. Понаехал, так сказать. Может, надолго он бы тут и не задержался, всё ж таки не столичное в глуши житьё да развлечения, но встретил Гаврика и возжелал всем сердцем юношеским, али ещё каким органом. Только это и примиряло его с местной действительностью.       Обрадовался Кирилл приглашению Гаврика, воспылало в нём чувство пылкое. Ну, а Гаврик в полном смятении. Шанс последний упускать не хочется, ну как если с этим гостем московским тоже ничего не получится. Решил он сразу не излагать просьбу странную, а сперва подружиться и всё выведать.       Только как же завести дружбу правильную? Об том пока Гаврик не ведал.       Обратился он к памяти народной, изучил предания древние и нашёл в одной книге средство верное. Средство верное, да не лёгкое.       Говорилось в той книге следующее:       «Если на граде Москве два парня молодых хотят подружиться, надобно им сперва провести ночь с одной бабою, а опосля остричь головы одними ножницами».       Приглядеться, не сложен способ древний, но задумался Гаврик, вскручинился. Не хотел он ночи с бабою, всё боялся опозориться. Да и стричь свои кудри белые, всё равно, что совершать преступление. Только как же иначе подступиться к гостю московскому? Не нашёл другого он способа.       Помолился Гаврик для придания крепости, да и выпалил Кириллу при свидании:       — Мил ты мне, Кирилл, аки солнышко в летний день. Другом быть хочу твоим преданным. Али есть у тебя на примете баба крепкая, чтоб с двоими сдюжила? А потом уж можно и к парикмахеру.       — Бля, чё за нахер? — Кирилл вымолвил, не уразумев речей Гавриковых.       Объяснять пришлось долго Гаврику и про способ веками проверенный, и про тягу свою к дружбе искренней.       — Обойдёмся без баб и цирюльников, — отвечал Кирилл, отойдя от прострации. — Уж давно на Москве молодым парням не нужны они. Мужским обществом все обходятся. Ну, ещё бывает рукоблудием, но для нас этот способ без надобности, то для отроков-несмышлёнышей. Ну, а бабы лишь для рода продолжения, а никак не для развлечения.       Говорил Кирилл, уговаривал. Сулил удовольствия несусветные, да любовь и дружбу верную. Ну, а Гаврик слушал парня да радовался, размышлял о том, как изложить просьбу главную, заручиться поддержкой желанною.       — Слушай, а тебе вообще кто-нибудь нравится? — интересовался Кирилл, да спрашивал, решив добиться взаимности. — Любишь кого-то? Любил ли?       — Нет, — отвечал скромно Гаврик, заливаясь краской смущения.       — Ну, а что тебе на свете нравится?       Ещё сильнее смутился Гаврик от такого вопроса интимного. Тока врать не умел он, а потому решил отвечать искренне. Да и как не ответить другу названному?       — Яйца мне нравятся, — молвил тихо он, в землю взглядом упираясь.       — Какие яйца? — удивился Кирилл, терзаясь самыми сильными сомнениями в здравом разуме своего возлюбленного.       — Да, любые. Смотреть на них нравится.       Не поверил Кирилл словам Гавриковым, и решил устроить проверку быструю. Благо яйца под рукой имелись.       Как увидел Гаврик яйца крупные, онемел от восхищения дикого, замер истуканом и на них таращится, глаз отвесть не может. Ведь не зря же даны Господом два яйца человеку, как и глаза два.       А Кирилл в этом деле уверился, затопили его мысли чёрные, осознал он кратчайший путь к сердцу Гаврика и решил им в личных целях воспользоваться — добиться, так сказать, благосклонности, получить доступ к телу желанному.       Спрятал яйца он под одеждою и озвучил предложение похабное, до которого ни Мирон, ни Дормидон не додумались.       — Слышь чё, — молвил Кирилл, набычившись, — давай встречаться. Буду я тебе каждый день яйца показывать, помогать во всём, любить искренне, ну, а ты отвечай мне взаимностью. Уедем с тобой в Москву дальнюю, будем жить там, в тусовке вращаясь, среди местного гей-сообщества. Лишь одно у меня условия, чтобы верен ты мне был, да не спал ни с кем, ну, а я тебе — как получится.       Ничего не понял Гаврик из предложения. Чувствовал он подвох в словах ласковых. Ой не дружбу ему, кажись, навязывали, а что именно, то парню неведомо. Но ответа между тем Кирилл требовал.       — Не могу я уехать из земли шибирской, покуда не выполню одно дело важное, — отвечал Гаврик после раздумья. — В этом деле мне помощь требуется, но никак не могу найти помощника.       Согласился Кирилл помочь, обрадовался. Даже, когда Гаврик изложил детали задания, не пошёл москвич на попятную. Думал только он, внутри радуясь:       — Что могилу вскрыть? Это запросто! Ну, а после мне Гаврик достанется. Будет он у меня как зверёк ручной. И любить его буду и приваживать, да пред друзьями демонстрировать, чтобы все они мне завидовали.       Сговорились они на полнолуние, и расстались до времени, каждый искренне радуясь, что обрёл, наконец, искомое. * * *       Лежал Балдахал в могиле тихо, смирно, забытый всеми, отдыхал. Никто его не трогал. Ни креста, ни надгробия какого не осталось, да и бугорок земляной за века рассыпался. Не выделялась его могила на древнем кладбище. Легко ему было в земле сырой. Темь, сырь, покой. Мертвечиной правда попахивает, ну да к этому он привык. Он ведь и хлоптуном после смерти не стал, потому как покоя хотел.       А тут, на те Господи, копают сверху. И ведь не незнамо кто, а брат родный, единоутробный. Да ещё и с помощником. Вот помощник-то ему и не понравился. Учуял он в нём мысли чёрные, на брата направленные. И хоть сам был лишён добродетели, не стерпел такого отношения к родственнику.       Стукнула лопата о крышку гроба дубового, что хоть тысячу лет в земле лежать будет, ничего с ним не сделается. Раздался голос громкий над могилою:       — Вот и откопали твоего жмурика. Сейчас вытащим и делай с ним что желаешь, но поторапливайся. Хотелось бы на утренний рейс на Москву успеть. Ну, а вечером завтра в клуб пойдём, буду я тебя друзьям показывать. Ну, а после замутим оргию! Что есть это потом поведаю…       Через час с трудом да потугами вытащили гроб наружу, да крышку подняли.       Глядит Гаврик на брата мёртвого и как в зеркале отражается. Тож лицо, тот же нос с горбинкою, те ж ланиты и уста нецелованные, только волосы — не кудри светлые, а сплошное крыло ворона.       А Кирилл тем временем удивлялся всё:       — Хорошо сохранился покойничек. И красавец какой, прям как ты у меня, как с картинки из порно заморского. Я б с таким полежал, поласкался бы.       Распахнул свои очи зелёные Балдахал-мертвец, улыбнулся, что жутью повеяло, да и молвил скрипящим голосом:       — Пусть же воля твоя исполнится.       Ухватил он Кирилла за щиколотку, потянул на себя, прижимаючи, что упал тот в его объятия. Прямо в гроб завалился негаданно. Тут уже Балдахал и скрутил его, да к груди своей прижал ручищами.       И орал Кирилл, и брыкался. Призывал он Христа и святителей, только веры в душе его не было, не отпускали руки покойника.       Ну, а Гаврик брата разглядывал, будто любовался на яйцо драгоценное. И душа его пела сладостно, словно снова стала цельною.       Но Кирилла ему жалко стало, хоть и понял он в момент этот, что не дружбы тот хотел от него. И молил он брата и уговаривал освободить своего друга-помощника. Ну, а Балдахал только скалился, не отпускал из рук парня московского.       Побежал Гаврик до монастыря ближнего, собираясь позвать священника, чтобы тот призвал к порядку покойника. Кто ж ещё на нежить управу имеет-то, как не представитель церкви христианской?       Там вначале ему не поверили, но сумел разжечь любопытство он, не столько речами смутными, столь видом своим ангельским. И когда позвал монахов на местное кладбище, увязались за ним многие: настоятель, да три дьякона, шесть монахов, да послушников с дюжину. Правда, как они до места дотопали, половина в страхе разбежалась.       Но остались самые крепкие, в коих вера Христова сильная, были то с десяток послушников. Затянули они песнопение, призывая Николу Угодника. Притащили таз со святой водой и давай её всюду опрыскивать. Мертвеца поливали без устали.       Только вот ничего не подействовало. Как держали руки тисками крепкими, так и не разжимались. А когда пытались Кирилла вызволить, голосил тот с неистовой силою:       — Ой, не трогайте, отпустите вы, ещё крепче сжимает покойничек, вот сейчас уже захрустят мои рёбрышки.       День молились, другой — всё бестолку. На молитвы покойник лишь скалился, от святой воды даж не вздрагивал, а на крест и не поморщился.       Совещались долго, да спорили вновь пришедший настоятель, да три дьякона, но ничего они не придумали. Обратились за советом к Гаврику.       Положил Гаврик руку на сердце, руку правую, руку божию. Потом поднял её к небу светлому, раскрывая ладонь пред Господом. А затем махнул ей до земли, обречённо вздохнул искренне, да и молвил:       — Похрен, закапываем!       Что ж решение будто верное, пусть лежат до второго пришествия, да пред Богом потом разбираются. И зарыли монахи в землю-матушку мертвеца Баладахала-чернокнижника, да живого Кирилла Московского.       И на том сея сказка кончается.       Что ж до Гаврика, то вернулся он в город и жил счастливо, обретя, наконец, цельность души своей. Через год или два встретил парня он, полюбили они друг друга искренне, без намёка на какое-то использование. И в счастливой их жизни праведной лишь одно осталось о том напоминание — увлечённость Гаврика яйцами.       — Что скажешь? — спросил я немного шокированного Илью. — Всё твои требования удовлетворил?       Тот на минуту задумался, как будто перебирая в уме свои запросы и сравнивая с моей сказкой. После чего немного неуверенно кивнул.       — Ну, ты даёшь, — сказал он после этого. — Откуда такая фантазия?       — Ради тебя на всё готов, — тут же нашёлся я.       — Тогда и со следующим заданием справишься, — ухмыльнулся Илья, обретая привычную уверенность.       — И какие же условия для следующей сказки?       — В сказке должно быть много секса, но никакой похабщины. Там должны быть путешествия, но основное действие должно происходить в одном городе, — принялся перечислять Илья. — Да, и ещё хочу чтоб один из героев был обжорой, но не толстым. А другой жадным, но не злым. А ещё, как говорил Достоевский, должен быть оттенок высшего назначения… А ещё хочу чтоб сказка была длин-н-ой.       — Всё? — уточнил я, пытаясь хоть примерно представить, как это уместить в одной сказке.       — А тебе мало? — рассмеялся Илья. — ща ещё требований могу набросать.       — Нет уж! Хватит! Эти бы уместить в голове.       — Справишься?       — Попробую, — согласился я, обдумывая первую и довольно многообещающую идею. — Завтра тебя будет ждать сказка о секс-туризме.