Обретая себя

      К моему удивлению последующие несколько дней я фактически не видела снов, которые мешались перед внутренним взором в сплошные неразборчивые пятна. Дни проходили спокойно и слишком уж размеренно, что сводило деятельную Камелию с ума. Она бродила по дому подобно привидению, пока не наткнулась на кладовую (вход в пыточную, на мое счастье, она не заметила), в которой провела целый день до глубокой ночи. От скуки я присоединилась к ней, и, признаться, это было жутко. Мне постоянно слышались какие-то отдаленные звуки, бывшие, вероятно, обычным лесным шумом, доносящимся сквозь распахнутые окна, однако сама атмосфера дома и близость заброшенной пыточной нагнетали состояние тревоги еще сильнее.       В кладовой Ками, не слушая моих возражений, переворотила почти весь скопившийся за долгие годы хлам, ничего, впрочем, стоящего, что могло бы повредить Борису, не найдя. Сам же Дракула не появился ни третий день, ни на пятый. Волнение мое начинало постепенно подниматься внутри, однако Камелия безмятежно отмахивалась, что все в порядке с ним. На шестой день нашего одиночного пребывания в доме Бориса, Камелия разве что ни взвыла от тоски и однообразия и, отобрав телефон, вызвонила Корнелию. Та, выслушав ее излияния, пообещала сегодня вечером приехать забрать ее к себе домой до запланированного через неделю отъезда.       После этой приятной новости Ками заметно приободрилась и подобрела, вновь завалившись в кладовую. Ее особый интерес вызвали старые книги и шкатулка, в которой были разные мелкие безделушки и нарисованные на потемневших деревяшках незатейливые картинки цветов и пейзажей. Сомневаюсь, что эти вещи имеют хоть какое-то отношение к Борису, уж больно небрежно они свалены здесь. Вполне вероятно, значительная часть всего хлама принадлежала слугам их семьи, и упрятать это все сюда оказалось проще, нежели куда-то выбрасывать.       Побыв с сестрой немного, я направилась на кухню, но едва свернула в ведущий к ней коридор, как громкий стук в парадную дверь заставил меня подскочить, точно от резкого удара хлыста. Подходить или нет? Борис запретил покидать пределы дома, но ничего не говорил про двери. Кто вообще мог сунуться сюда? Вспомнив, что последним нежданным гостем (исключая Камелию, конечно) был почтальон, я приблизилась к двери и, шумно выдохнув, обратилась к стоявшему по другую сторону темного дерева поблекшей от времени двери человеку. Получив его ответ, помедлила, но все же приоткрыла дверь, за которой и в самом деле снова оказался почтальон. Никто другой, судя по всему, не горит желанием почтить Дракулу визитом.       Скорее распрощавшись с пожилым мужчиной в летней форме с пришитым на груди лейблом почтовой службы, я не без опаски оглядела достаточно большую, но легкую коробку с вырезанными по бокам ромбами-дырками. Внутри что-то пискнуло и зашевелилось, отчего я едва не выронила коробку, на которой теперь заметила приклеенную бумажку, где было написано только: «Для Камелии. Борис». Странно, что там, да и какой смысл был ему это присылать. Уж не угробить ли он ее решил в отместку за неимоверные старания достать его до печенок? Не скрою, мне иногда самой хотелось ее удушить за чрезмерный энтузиазм в копании по чужим головам и жизням. Из коробки снова донесся писк и приглушенное ворчание. Решив все же, что Борис ничего дурного не сделает, а вскрывать адресованную сестре посылку без нее самой будет нехорошо, удобнее перехватила коробку и вернулась в чулан.       Услышав мои шаги, Камелия воодушевленно подскочила, намереваясь что-то сказать, но заметила в моих руках посылку и с любопытством уставилась на нее, а узнав, что та для нее, да еще и от Бориса, восторженно хлопнула в ладоши.       – Осторожнее открывай, там что-то живое, – предупредила я.       – О, может быть, летучая мышь!       – Ага, – буркнула я, – мешкокрыл.       – Кто? – оторопело уставилась на меня сестра, замерев над коробкой.       – Вид летучей мыши, очень редкий. Эти мыши предпочитают влажную среду для жизни, леса, и в последнее время селятся все ближе к человеку.       – Вот как, – она заинтересованно приподняла брови, – что тебе, оказывается, известно. А все мне тут втирает, что не интересует ее род Дракулы, не интересует.       – Какая связь между Дракулой и летучими мышами? – невольно вспыхнула я.       – Самая прямая, – хмыкнув, осадила меня Камелия и вновь обратила свое внимание на посылку, отчего я понадеялась, что она не заметила, как покраснели мои уши. Приподняв крышку, Ками взвизгнула и резко захлопнула ее обратно. Так и знала. Напакостил все-таки, з… – Амели, посмотри ты и живо скажи мне, привилось или нет!       С возросшим интересом я опустилась рядом с сестрой на колени и сняла крышку с коробки, откуда тут же показалась острая мордочка. Бусинки-глаза смотрели на нас, а крошечный нос неровно подрагивал, ловя новые, чужеродные запахи. Я осторожно протянула руку, и песочно-золотистый хорек жадно обнюхал мои пальцы. Уже без опаски я взяла его в руки и вытащила из коробки.       – Мне ведь это не чудится? – возбужденно прошептала Камелия.       – Ну, дерни его за нос, укусит в ответ, значит, не чудится.       – Да иди ты, – прошептала сестра, вырывая у меня из рук зверька, отнесшегося, впрочем, к спонтанному перемещению вполне благосклонно. – Назову тебя Морфиус.       – Это самка, – заметила я.       – Да, – ничуть не смутилась Камелия, – тогда Кираю.       – Богатая у тебя фантазия, я смотрю, – на крышке был так же закреплен конверт, вскрыв который я извлекла сложенные в прозрачную папку справки, разрешающие вывоз животного из страны. Не удержавшись, я фыркнула: – Все продумал, хитрец.       – Так, – безапелляционно постановила Камелия, – я решила! Мне нравится Борис, можешь оставить его себе. Я одобряю.       – Ну, спасибо вам, сударыня-барыня, – я протянула ей конверт. – Прибери.       – Он чудо, правда? – проворковала сестра.       – Кто? – не устояла я. – Борис или хорек?       – Хорек! – возмутилась Камелия, проворчав: – Что мне Борис.       – А я бы паука лучше завела, – как бы между прочим заметила я. – Птицееда.       Реакция последовала незамедлительно, и я едва не схлопотала плотным конвертом по макушке. Да-да, у Камелии фобия на пауков. Поэтому я никогда и не могла его завести: слушать ее ежедневные истерически-надрывные визги никому не захочется. Интересно, Борис говорил, у него аллергия на шерсть, а на пауков это распространяется? Или может быть, он их тоже боится? Забавно представлять всегда собранного и хладнокровного Дракулу верещащим при виде паука и хлопающимся в обморок. Хотя самому Борису о таких картинах лучше не рассказывать. Обидится еще.       Появившаяся зверюшка мигом отвлекла Камелию от кладовой и заняла до самого приезда Корнелии, которая, как и в первый раз, не горела желанием задерживаться в доме Дракулы. Возможно, она знала, хоть и молчала, кому принадлежит особняк, а может статься, попросту не переносила царящий здесь полумрак и грязь, обладая патологической тягой к идеальной чистоте. Пока мы жили у нее, я заметила, что каждый вечер, прежде чем отправиться спать, Корнелия совершает нечто вроде обхода, когда проверяет, все ли стоит ровно на своих местах, вновь сметает невидимую пыль и вытирает микроскопические пятнышки со столешницы. Само собой, что здесь ее охватывает нервозная судорога.       Женщина пришла в восторг от хорьчихи, хотя особой радости явно не испытала, узнав, что той предстоит пожить в ее квартире. Животные для нее несли лишь шерсть, вонь и грязь. Корнелия любила их, но только на расстоянии, пока те не посягали на границы ее жилища. Отъезду обе девушки явно обрадовались, считая меня сумасшедшей, что подобное место пришлось мне по душе. Однако если Ками уже окончательно соблаговолила разрешить мне тут остаться, то Корнелия все же предприняла тонкую попытку намекнуть, что я могу прямо сейчас уехать с ними. Я сделала вид, что тупая и проигнорировала ее попытки возвратить меня на родину. Хотя с моим желанием, окончательно непонятным даже мне самой, остаться в доме Бориса я давно нахожусь у нее в касте умственно отсталых, если не в край юродивых.       Бросив на меня последний сочувствующий взгляд, Корнелия вышла на улицу, а сестра, прижимая к себе хорьчиху, клятвенно заверяла меня, что написанные письма Дориану и Эф она непременно передаст и, да, ни за что не станет их предварительно вскрывать и читать. Я спрошу потом Дориана, в каком состоянии к нему попал конверт с письмом. Уж что-что, а любопытство моей сестры не знает ни границ, ни моральных устоев, ни шепота совести. Однако теперь этот дом все же вздохнет спокойнее. Что ни говори, я люблю покой и тишину. А это место в этом идеально.       Когда двери закрылись, я испытала смешанные чувства от погрузившегося в безмятежную тишину особняка. Впервые я оказалась здесь в полном одиночестве. Хотя ничто не мешает мне думать, будто Борис вновь заперся в своих покоях или реставрационной. Не обращая внимания на поднимающуюся в уголках сознания тревогу, я прибрала кухню после нашего обеда с сестрой и вернулась в комнату, хотя остаться там надолго у меня не получилось. В мышцах точно скопилась некая суетливость, подталкивая к лихорадочному желанию двигаться, ходить, а не замирать на одном месте. С одолевающим беспокойством каждый борется по своему, каждого она бросает в свои крайности. Меня же в волнении всегда тянуло заняться уборкой, засесть перебирать старые вещи и уже давно никому не нужные безделушки и некогда старательно записанные фрагменты историй или же газетные вырезки, после любовно хранимые в пыльных закутках шкафов. Я не могла сидеть без движения, мне было необходимо во что-то излить свою тревогу, и я начинала суматошно сновать по квартире, пытаясь занять свои дрожащие руки и мечущиеся мысли каким-нибудь конкретным и отвлеченным от объекта моего беспокойства делом.       Вот и сейчас я, подобно новому питомцу сестры, вечно суетливому хорьку, металась по коридорам поместья, обуреваемая всеми переживаниями и чувствами, которые предыдущие дни тщательно заталкивала поглубже на задворки разума. Все же устав беспричинно наматывать круги по сумрачным коридорам и комнатам, я, захватив небольшое ведерко с водой и чистую тряпку, поднялась в библиотеку, удивительно светлую в сравнении со всеми остальными помещениями дома, исключая, конечно же, главную обитель Бориса – мастерскую. Все-таки меня немало удивляет, что растущие здесь цветы так хорошо себя чувствуют. Они словно бы являют собой крошечный оазис жизни посреди беспросветного холода и мрака тисками сжимающегося вокруг них особняка. И пыли на них обычно никогда не было.       Вероятно, когда еще были живы родители Бориса, поместье выглядело красивым. Ухоженные дорожки и пышущие цветом клумбы, покрытый свежей краской фасад, заливающий комнаты солнечный свет и отсутствие в дыхании дома пропитавшей его боли и отчаяния, одиночества, что теперь является точно влившейся в саму суть имения, неотъемлемой его частью, несущей отпечаток последнего потомка Дракулы. С приездом Камелии у меня не было особо времени задуматься над рассказом Бориса или, что вернее, я подсознательно пыталась оградиться от него, выбросить хотя бы на время из воспоминаний образы, услужливо вырисованные перед внутренним взором, что навсегда перевернули тихую жизнь Бориса. Прежде мне не доводилось сталкиваться с подобными явлениями, как фанатизм, граничащий с откровенным безумием. Убить семью только из-за глупых предрассудков, это…       А ведь Борис перед самым вторжением в наш разговор нежданно нагрянувшей Камелии упомянул, что родился шаманом. Так не об этом ли даре говорили карты? О шаманах я слышала отдаленно, да и сомнительно мне, что он имел в виду это. Кажется, я припоминаю, что уже видела здесь книги и свитки с чем-то о шаманах. Карты показывали, что эти способности являются неотделимой частью Бориса, протекают внутри него подобно крови. Как-то Дориан говорил подобное обо мне.       «В тебе, – как-то произнес он после очередной тренировки, – течет два вида крови, и вторая в разы сильнее и ценнее для тебя. Она дает смысл жить». Тогда эти слова врезались мне в голову, точно отпечатавшись в мозгу. Я отнесла их к айкидо – занятию, которое было для меня не просто хобби, но самой жизнью, протекало во мне действительно подобно крови. Может быть, так у каждого человека есть нечто, что наполняет его, подвигая двигаться дальше и стремиться к чему-то очень важному, пусть и порой далекому в своей жизни? Мне всегда казалось, что есть занятия, которые сами выбирают человека, вливаются в его душу, сознание, заполняют всего и становятся второй кровью. Хочет человек или нет, но он не сможет не посвятить всего себя этому занятию. Это, вероятно, и называют призванием. И тогда, если кто-то задевает, корит, порочит твое дело жизни, он действительно ранит тебя. Кровь идет.       Вот только ее никому не видно.       Люди вообще слепы по природе своей. Самое главное не видно их глазам, а то, чего не видно, его словно бы и вовсе не существует. Эти бессчетные кровоточащие незримой кровью раны, пусть даже их не видно окружающим, для одного человека они реальны, их боль реальна. Они настоящие. И причиняют не меньшую муку, чем порез или ушиб, вот только их нельзя увидеть, а потому нет возможности перебинтовать их или же как-то иначе вылечить, ослабить страдание. Их нельзя показать кому-то, потому что никто иной не сможет понять то, чего нельзя коснуться взглядом. Хотя, вероятно, это естественно и не только к ранам души, ведь если человек никогда не обжигался, он не поймет, насколько это мучительно.       Если человек никогда не впадал в состояние, при котором без объективных причин его поглощала хандра и не было возможности, сил сделать даже элементарный шаг или действие, то он не поймет и будет осуждать человека, обвиняя его в слабости и лени. Ему не понять, что бывают вещи, независящие от силы воли человека и глубины его характера. Вещи, что поглощают как болотная трясина, из которой нет шансов выбраться без помощи другого человека. Но да, оно ведь всегда проще заклеймить и осудить, нежели понять и протянуть руку, помочь выбраться, поддержать, сделать вместе с человеком один единственный шаг, который выведет его из топи поглощающего отчаяния и чувства обреченной безысходности. Шаг, который, возможно, изменит всю его жизнь, но который он не сможет сделать в одиночку.       Не могла этот шаг сделать и я.       Пока в моей жизни не появился Борис.       Пусть и не осознанно, даже не понимая, насколько важно было мне вырваться из затягивающей меня трясины, он помог сделать тот самый первый шаг. Но все же… может быть, оказав помощь мне, тем самым он в чем-то помог и себе самому? Хотелось бы мне верить, что наша встреча стала для него некой отправной точкой, чем-то, что принесло в его жизнь дуновение свежего ветра. Хотя кем-кем, но человеком, способным растормошить и развеять затхлость, внести в жизнь огонь я никогда не была. Скорее уж наоборот. Сдержанная и спокойная я всегда умиряла пыл энтузиазма окружающих людей. Плохо это или хорошо, судить не мне, но ведь, наверное, миру нужны не только бурные реформаторы, но и рассудительные консерваторы, которые не позволят первым испортить все хорошее, созданное веками жизни множества поколений. Все в мире должно быть уравновешено.       Нащупав в кармане длинной сорочки, непривычного мне старого покроя, в которую я переоделась, когда осталась одна, карты, поразмыслив несколько секунд, достала их и опустилась в кресло. Сложно сказать, что конкретно мне бы хотелось спросить у них, поэтому, перетасовав колоду, я наугад, стараясь ни о чем не думать, вытащила первую попавшуюся карту. Пусто. Нет, карта выпала, но для меня она как бы пустая, я не чувствую и не слышу ее. Возможно, дело в неспособности сейчас сконцентрироваться. За окном уже сгустились сумерки и комната постепенно погружается в темноту, а вместе с этим пропорционально возрастает и моя тревога. Страшно и даже несколько жутко находиться в столь большом и мрачном доме в полном одиночестве.       Нужно отвлечь себя. Убрав карты обратно, я вытащила с полки показавшуюся мне интересной книгу, зажгла лампу, и вновь устроилась в широком кресле, подобрав ноги под себя. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я провалилась в темноту, наполнившуюся неясными образами и обрывками голосов. Даже во сне я ощутила мучительный укол: вновь вернулись кошмары. В глубине души, я надеялась, что больше не увижу этих картин, по-прежнему сохраняющих размытые черты. Я попыталась вслушаться в далекие голоса, но от моего усилия они подернулись еще большим шумом. Тогда я отпустила их, позволив течь в своем направлении. В уши мои точно хлынул поток раскаленной воды, закручивая в безудержный водоворот чужих воспоминаний и мыслей. У меня перехватило дыхание, и провалилась в синеватую мглу. Откуда-то издалека, точно из самого сердца окружающего меня тумана прорезался пронзительный, полный отчаяния вопль мольбы. «Прошу вас, не трогайте его!»       Я вскрикнула от ворвавшегося в разум страха и пронзившей меня боли. А потом шум резко исчез, точно кто-то незримый выключил звук, и меня окружила звенящая тишина, только вдалеке едва различимо слышался тихий шелест дождя. И смутное ощущение, словно кто-то трясет меня за плечо. Я скривилась, ощущая, как мгла вокруг сжимается и начинает стягиваться в тугую воронку, бесшумно поглощающую меня. С охватившей тошнотой, туман вокруг завертелся, сменяясь яркими многоцветными всполохами, я ощутила глухой удар и открыла глаза, вновь не сдержав испуганного вскрика, заметив возвышающуюся надо мной тень. Лампа уже перегорела, и я видела лишь очерченный тусклым лунным светом силуэт, в котором с запозданием узнала Бориса, вмиг ощутив, как меня затопляет волна теплого покоя.       – Ты ворочалась во сне, – донесся до меня голос Дракулы.       – Наверное, тело затекло, – неловко соврала я.       Борис сидел на полу возле кресла, в котором я задремала; уже переодевшийся в привычную домашнюю одежду, он все равно выглядел измотанным, точно все дни своего отсутствия ни разу не спал. В сумраке лицо его казалось особенно бледным, с залегшими под глазами темными пятнами, сейчас выделявшимися еще сильнее обычного; волосы, все еще немного спутанные, собраны в неряшливый хвост, черный халат матово отражает падающий на мужчину лунный блик. Он по-прежнему смотрит на меня, отчего жгучее смущение разливается по щекам и шее пунцовыми пятнами, которые, на мое благо, в темноте Борис заметить не мог. Я надеюсь, не мог. Чтобы заполнить возникшее молчание, обратилась к мужчине с мгновенно возникшим вопросом:       – Как ты себя чувствуешь?       Утомленно потерев пальцами глаза, Борис вздохнул.       – Я устал.       Мне захотелось как-то помочь ему, приободрить, но, не имея такого опыта, я попросту растерялась, не зная, что могу сделать, а что вызовет у Бориса раздражение. Мужчина тем временем не шевелился, так же молча скользя взглядом по моему лицу, а мне впервые не захотелось отвести взгляд. Странное, непривычное чувство разлилось по венам, теплом пронизывая грудь и пальцы рук, ставших вдруг очень горячими. Борис пошевелился и, задумчиво погладив подбородок, произнес:       – Ты оказалась права.       – В чем? – я удивленно приподняла брови, приподнимаясь в кресле.       – В предсказании ты была права: выбери то, что слева, и неудача минует тебя, – я хотела уточнить, что он имеет в виду, но Борис уже сменил тему. – Ты ужинала?       Я покачала головой.       – Тогда, может быть, поедим вместе?       Дождавшись моего согласия, Борис с заметным нежеланием поднялся на ноги, направляясь прочь из библиотеки. Где же он пропадал все эти дни, раз так вымотался? На кухне я предложила сделать ему кофе, но Дракула отказался и скрылся в погребе, откуда вскоре вернулся с запыленной бутылкой вина, которую вытер валявшимся на столе кухонным полотенцем, придирчиво разглядывая темное стекло. Я поставила на плиту разогреваться ужин и вспомнила про оставленную Борисом книгу. Бросив, что сейчас вернусь, выбежала в коридор, спеша в комнату, откуда принесла обратно бардовый том. Борис слегка удивился, увидев его в моих руках, но тут же губы его тронула вкрадчивая улыбка. Принимая книгу он, как бы невзначай коснулся моих пальцев, ощутивших пьянящее тепло его кожи. Не отнимая рук, Борис процитировал:       Не обрываю лепестки чудес у мира,       Не убиваю       Я разумом тех тайн, что на пути       Моём встают       В цветах, в глазах, губах или могилах.       Свет других –       Он душит магию секретов сокровенных       В глубинах тьмы.       И тайны мира ширятся границы       От света моего.       Как лунные дрожащие лучи       Не уменьшают, а приумножают       Великую ночную тайну.       Так я в чудесном трепете священном       Обогащаю сумрачные дали.       И всё, чего никак нельзя понять,       Становится всё больше непонятным       Для меня –       Ведь я люблю       Цветы, глаза, уста, могилы.       Не дожидаясь моей реакции, Дракула забирает книгу из моих онемевших от его прикосновения рук и откладывает ее на полочку, бормоча, что главное не забыть потом, куда положил. Мотнув головой, тем самым сгоняя легкое оцепенение, покрывшее тонкой сеточкой кожу, и ляпнула первое пришедшее на ум:       – Эм, спасибо за хорьчиху, Борис, она очень понравилась Камелии.       – Да уж, сестра у тебя та еще, – усмехнулся он, – доведет любого.       – Но не тебя, – не преминула заметить.       – Я говорю только то, что считаю нужным сказать.       – Тогда, – спросила я, садясь на стул напротив Дракулы, – может быть, ты скажешь, о ком постоянно говорит Петша? Ну, существо, что стоит неизменно у окна в его мастерской. В прошлый раз он своим вопросом едва не довел Камелию до нервной икоты. Это шутки у него такие или легенда какая есть о том месте?       Борис не ответил, поднялся и, подойдя к шкафу, достал из него два бокала, а вернувшись, сел обратно, разлив вино; тонкое стекло покрылось белесой испариной. Сделав небольшой глоток, он прикрыл глаза и, наконец, ответил:       – На этом месте стоит божество.       – И ты его видел?       Борис смерил меня тяжелым долгим взглядом, прежде чем подтвердить.       – Да.       – Как он выглядит? – я поддалась чуть вперед.       – У него нет лица, это сверкающий сгусток серебра. Божества его уровня безлики.       – Почему же божество его уровня живет в подобном месте?       – Потому что ему там нравится, разве не хорошая причина? Тебе, например, нравится здесь, хотя я бы не нашел ни одного человека в здравом уме, которому бы понравились подобные развалины. Если только он, безусловно, не чокнутый фанатик вампиризма, возомнивший себя очередным Джонатаном Харкером.       – Большинству людей я покажусь не в здравом уме, так что это все объясняет.       – Может быть, ты просто всегда встречала не тех людей?       – Как и ты?       – Ну, если нас таких только двое, то вот она удача, и мы встретились. Выпьем за это? – он лукаво улыбнулся, приподнимая влажный от холода вина бокал.       Я кивнула, прикоснувшись губами к леденящему стеклу, сделала глоток, ощущая, как терпкая жидкость обжигает горло. Тяги к алкоголю я не испытывала никогда, поэтому вкус кажется немного неприятным, однако распаляет в теле еще контрастное, очень приятное тепло, невесомой дрожью скользнувшее по телу. Борис больше ничего не говорил, лениво перебирая вилкой еду на тарелке и что-то негромко мурлыча себе под нос. Ощущение парящей безмятежности окутало меня вязкой вуалью, жаром ложась на веки, проходя по губам и спускаясь к шее и ниже.       – Завтра вернемся к тренировкам, – выдернул меня из сладкой истомы Борис.       – Хорошо, как скажешь, – не видела смысла спорить я, хотя особого горячего желания не испытывала. – Прости, я не удержала Камелию, она забралась в ту комнату, которая теперь используется в качестве чулана. Она ничего оттуда не взяла, но переворошила вещи прилично. Еще раз извини. Если нужно, я все приберу.       – Могла бы их хоть выбросить, они не принадлежали моей семье.       – Тогда зачем ты их хранишь?       – Руки не доходят выбросить. Как и картинки моего родственника. Этот дом большой, в большинство помещений я не заходил уже много лет, так что мне совершенно нет дела, чем они завалены и как выглядят.       – Разве тебе никогда не хотелось, чтобы дом выглядел… как раньше?       – Ничего не может быть, как раньше, – отрезал Дракула.       – Но ведь, – я запнулась, поймав его взгляд, но все же продолжила, – ты не думаешь, что твои родители желали, чтобы ты становился затворником в собственном доме? Чтобы закрывался от всего на свете, погружаясь только в тягостные воспоминания и раз за разом возвращая себя из настоящего мгновения в ту ночь. Я думаю, когда твоя мама столкнула тебя в реку, она хотела подарить тебе жизнь, а не сделать пленником чувства вины. Ведь ни она, ни… я не считаем тебя виноватым. Виновата глупость, предрассудки и жажда героизма, но никак не ты.       Мне хотелось поддержать Бориса, но, кажется, я лишь больше растормошила его рану и взбаламутила гнев, так что теперь посмотреть на него я не решалась. Однако мужчина не кричал, не злился, недвижимо и безмолвно смотря на меня. Кожей чувствуя его взгляд, я занервничала и отпила из бокала, едва не закашлявшись от защипавшей небо жидкости. Когда я все же повернулась к Борису, тот задумчиво буравил взглядом столешницу; уловив движение, мужчина поднял на меня взгляд, встретившись с которым я вновь уткнулась в свой бокал.       – Выстроенные стены, что мы возвели вокруг себя, не разрушить за один день.       Услышав бархатный голос Дракулы, я вновь посмотрела на него.       – Хочешь посмотреть мой последний заказ? – спокойно добавил мужчина.       Я только кивнула, чувствуя, как мешаются мысли то ли от вина, к которому я не привыкла, то ли от близкого присутствия Бориса, сейчас ощущаемого как-то по-особенному остро. От меня не ускользнуло, что мастерская была заперта на ключ, правда, не знаю, закрыл он ее до своего ухода или уже после возвращения. Прислоненное к стене в противоположном углу мастерской стояло нечто вытянутое, закутанное в густо-синий бархат. Приблизившись к нему, Дракула стянул ткань, под которой оказался, ограненный золотой вытянутой в каплю рамой, увенчанной отлитой миниатюрной короной, портрет девушки. Устремленные в вечность глубокие карие глаза даже на заметно истертом временем и, кажется, водой, холсте смотрели точно живые, наполненные спокойствием и неизъяснимой мудростью; густые каштановые волосы покрыты ниспадающим на плечи темно-красным капюшоном.       – Я редко принимаю заказы на реставрацию картин, для меня это тяжело.       – Что с ней произошло?       – Она принадлежала потомку древнего аристократического рода, а потом ее украли. Глупцы умудрились повредить ее, так и не успев сбыть. Их поймали, и владелец привез картину мастеру Петше на реставрацию. По обыкновению Петша не берет картин, так как я ими заниматься не люблю, а сам он уже плохо видит, но ее хозяин давний его друг, так что отказать мастер не смог. Завтра займусь ею. Хм, когда-то я уже реставрировал одну картину, и она так и осталась у меня.       Борис отворил дряхлую дверцу, которая вела в помещение, где мне еще не доводилось бывать. Комната оказалась без окон, но в отличие от кладовой, здесь было чисто, а все вещи аккуратно расставлены и обернуты пленой или тканью, что-то убрано в коробки. В одной из таких, бледно-желтой в цветную полоску он перевернул несколько тряпичных свертков, вытащив один практически с самого низа. Отбросив светлую ткань, он протянул мне едва ли больше обычной фотографии картину в тонкой деревянной раме. Я приподняла ее, чтобы лучше видеть на падающем из основного помещения свет. На светлом фоне была в изящной небрежности нарисована нежно-сиреневая веточка крошечных цветов с сидящей на ней черно-серой бабочкой, кажущейся призрачной, точно некий волшебный дух.       – Можешь поставить ее в комнате, – кивком указал на картину Борис, – дарю.       – Спасибо, – я подняла взгляд на мужчину и благодарно улыбнулась.       В помещении, мне казалось, воздух накалился, а может быть, это внутри меня стало так жарко. Я чувствовала, как меня заливает ощущение искрящейся эйфории, мягко переходящей в вязко обволакивающее тепло. Пытаясь отвлечься, я обвела комнату взглядом, с удивлением заметив в углу удивительную статую в рост человека, изображавшую изящную девушку в кажущейся настоящей легкой тоге, воздушными складками струящейся по ее телу. В кудрявых, собранных в витиеватую прическу волосах, выделяется веточка незабудок. Восхитительное творение.       Поймав мой взгляд, Борис приблизился к статуе.       – Много лет назад ее отдал на реставрацию Петше какой-то господин, но так никогда за ней и не вернулся. Координат его так же не было известно, а потому статуя осталась во владении мастера и долгое время прозябала в одиночестве в доме Петши, после оказавшись здесь, – Борис выдохнул, – где так же прозябает в одиночестве.       Дракула задумчиво провел длинными пальцами, кажущимися в свете огней бледными, точно молочный туман, по изгибам мраморного плеча, спускаясь к локтю и точно поддевая кажущуюся невесомой ткань. Я лихорадочно сглотнула, ощущая, как жжение расползается по телу, смешиваясь с желанием, чтобы Борис коснулся меня. Осознав охватывающие меня чувства, я спешно отвела взгляд, списывая все на вино.       – Она… – заметив, что Борис внимательно смотрит на меня, я смущенно запнулась.       – Ты не хочешь спать?       – Нет, – его вопрос обескуражил меня. – А вот тебе стоит лечь.       – Не хочу, – упрямо скривился мужчина. – Побудешь со мной?       От его вопроса жар снова прилил к лицу, отдаваясь на губах сладковатым привкусом. Я кивнула, и Борис, набросив на картину покрывало, погасил свет и закрыл за мной дверь. Выцветшие ковровые дорожки поглощали наши шаги, отдающиеся от стен приглушенным шелестом. В спальне Борис передвинул столик к камину, поставив его возле узкого дивана, а сам склонился к поленьям, разжигая огонь и бормоча, что соскучился по звуку горящего дерева. Я неловко опустилась на мягкие подушки украшенного золотистой вышивкой дивана и наблюдая за плавными и величественными движениями Дракулы. Закончив с камином, мужчина завел граммофон, поставив новую пластинку, и покои заполнил звук переливчатой мелодии, совсем не похожей на ту потусторонне-жуткую арию, что он обычно слушал.       Неразборчиво проворчав, Борис вышел из комнаты, вскоре вернувшись с принесенными из кухни нашими бокалами и другой бутылкой вина. Вопреки тому, что я ощущала раскаленный жар и легкое головокружение, в глазах Бориса не было даже намека на помутнение его холодного разума алкоголем. Наполнив бокалы, Дракула опустился рядом со мной, отстраненно вслушиваясь в звуки льющейся из граммофона мелодии. Дрожащей от волнения рукой взяв фужер, я поднесла его к губам и ощутила, как туман наползает на сознание с каждым новым глотком. Поленья тихо затрещали в камине, наполняя покои Дракулы острым запахом сухого дерева. Мгновенный озноб прошиб меня, когда пальцы Бориса коснулись моих волос, сердце забилось в бешеном ритме, и, шумно выдохнув, я посмотрела в бледное чуть напряженное лицо мужчины.       – У тебя приятные волосы, – чарующие нотки его голоса проникали под кожу.       – Я всегда хотела, – прошептала точно чужим, севшим голосом, – короткую стрижку, но Наставник запрещал мне стричься, даже ровнять кончики, неизменно повторяя, что в волосах скрыта огромная сила и их длина имеет большое значение. И потому я не обрезала волосы с одиннадцати лет, как бы того ни хотелось.       Ох, зачем я только все это говорю. Жар от плавящего кровь вина, смешавшегося с палящим смущением, сделал воздух душным и вязким, казалось, я ощущаю его, точно незримое, но плотное облако, скользящее по коже. Осторожные пальцы Бориса перебирают пряди моих распущенных волос, едва касаясь кожи головы, отчего взгляд все сильнее подергивается туманной дымкой. В бирюзовых глазах отражаются огни трепещущего пламени, переплетающиеся с внутренним темным огнем самого Дракулы, неровные тени скользят по его уставшему лицу, тонким сомкнутым губам.       Поддавшись пьянящему ощущению, сжигающему меня изнутри, сметающему все незримые границы разума, я поддалась вперед, касаясь его поцелуем. Губы Бориса сухие и теплые, я чувствую его тяжелое дыхание и сильнее прижимаюсь к мягким губам. Ладони непроизвольно скользнули вверх по мужским плечам¸ руки обвили его шею, ощущая щекочущие жесткие волосы; я стянула удерживающую их ленту, тут же соскользнувшую на пол. Мир сжался до пределов соприкосновения с кожей Бориса.       И я поддалась еще ближе.