Новый пантеон

«С чего он взял?! – в замешательстве воскликнула мысленно Лин, глядя на удалявшуюся экскурсию. – Плохого про Лермонтова не думали, иллюзон не трогали. Что ему сделалось?» Она постаралась представить себе Мишеля, но нечто странное творилось в её голове: образ поэта вырисовывался и тут же пропадал, размывался, таял. Означало ли это, что Лермонтов не желал её видеть? Что ж, и такое могло случиться. Лин достала табакерку, щёлкнула крышкой и огляделась. Лисичка резво выбежала из слоя темноты, окружавшего продуваемый ветром коридор, и засеменила к ней с умильным выражением на хитрой мордочке. – Прокатимся до мастерской Врубеля, там получишь понюшку, – лукаво улыбнулась девушка. Лисичка завиляла хвостом, выпрашивая аванс, но её хозяйка знала, что звёздная зверушка заснёт, едва понюхает табака. Поэтому закрыла крышку и встала на Треугольник. Очень скоро она сошла с него перед входом в мастерскую. Из-за приоткрытой двери доносились голоса. Дав обещанную понюшку и полюбовавшись на танцующую от радости Лисичку, Лин заглянула в ангар. Мастерская немного изменилась со времён её последнего визита. У стен рядами, пародией на иконостас, громоздились холсты с неоконченными и готовыми работами: военное облачение ратников, натюрморты с оружием, мужское платье всевозможных фасонов. Широкая и длинная картина, перекрывшая первый ряд полотен, неприятно поразила Линию. Снова её портрет, на этот раз в человеческом обличье. Никаких змей на голове. К переливчатой, пронзительно-синей ткани, драпирующей обманчиво-томно развалившуюся на оттоманке красотку, тоже претензий не было. Однако рапира, длиннющий хлыст, небрежно заткнутый за пояс, кобура на поясе, явно не пустая... Как же это напрягало! Напрягало и пугало. Особенно не по себе становилось от того, что иллюзон не имел лица. Нежно-бежевое пятно, чуть светлее шеи и висков, приковывало к себе взгляд. Этот иллюзон, как и предыдущие версии, был надёжно прикноплен к холсту. Насмотревшись до отвращения на новый портрет, Лин вслушалась: в мастерской всё это время кто-то разговаривал. Она открыла дверь шире. У художника, против обыкновения, собрались гости. Михаил Александрович Врубель стоял вполоборота к выходу; Фёдора Михайловича Достоевского она узнала по сутулой спине. Николай Степанович Гумилёв возвышался над собеседниками, как башня маяка над рыбацкими домами. Он стоял лицом к выходу и сразу заметил девушку, но виду не подал. Все трое вдумчиво слушали отрывистые объясения сухонького старичка. Тот сидел в кресле, единственный подлокотник которого напоминал изящную шею лебедя. Старичок был одет простовато: светлые панталоны, егерская куртка со множеством пуговиц. Из распахнутого ворота выбивалась тонкая рубашка. На одной ноге – мягкая туфля, другая нога обута в высокий сапог. Сочетание изысканности и безыскусности, юношеской живости и мудрости его на лице привлекали и будоражили. Такой человек не потерялся бы даже на фоне императора любой эпохи и государства – это было очевидно. Лин не решалась войти, но старичок заметил её и сделал знак рукой. Девушка присоединилась к маленькой компании. – Про вас говорим, – сказал Врубель, пряча в усы недобрую ухмылку. Гумилёв поглядел на него как на не в меру расшалившегося ребёнка и обратился к Лин. – Все благодарны вам: сделали хорошее дело – нашли замену Борису и Глебу. – Благодарны, а не похвалил никто! – перебил старичок. Гумилёв почтительно замолчал. – От вас, матушка, ждут, что к своему делу вернётесь, – говоря это, старичок на удивление живо поднялся, поклонился и сделал вид, будто собирается поцеловать руку даме, однако вернулся в кресло раньше, чем та успела шевельнуться. Лёгкая усмешка пробежала по лицам мужчин. В другое время Лин задело бы такое обращение, но именно с этим человеком всё было и неловко, и сподручно. Как с умелым аниматором, который на удивление всем химичит, смешивая огонь и мыльные пузыри. Странно ощущение, будто она знает его с детства, не покидало девушку. – Всегда и всем говорю: ученье – свет, а неученье – тьма. Однако зря дали сбить себя с толку. Оставайтесь на службе, какая вам назначена, – продолжал старичок, покачивая ногой в туфле в такт своим словам. – Теория же без практики мертва, посему читать теорию вам не буду. Её осенило: Суворов! Вот кто это. – Александр Васильевич, – осмелилась перебить она. – Я сначала мечтала попасть в отряд, но увидела иллюзонов и вот боюсь их теперь. – Кто напуган – наполовину убит, – кивнул генералиссимус и перевёл взгляд на Достоевского, а потом и на Гумилёва. – Не идти на поводу у Олега Ивановича, как бы ни настаивал! Не дело ей за иллюзонами бегать. – А как же «ученье – свет»? Если человек тянется к знаниям, так – пусть, – проговорил Врубель. Он сощурился, как будто против огня шёл. Но Суворов рассмеялся в ответ. – Лишь бы не покалечилась, правда? Фёдор Михайлович шумно вздохнул – разговор тяготил его. – Иллюзон Сталина невероятно разросся, пока мы тут за красными девами охотились, – сказал он и поднял печальный взгляд на девушку. – Линия, душечка, скажите Михаилу Александровичу, что дОлжно, и покончим с этим! – Да-да, я так и собиралась сделать, – заторопилась та. Досадливое выражение на лице Врубеля наводило на мысль, что затеянного он не одобрял. Но выбора ей не оставили. – Я отменяю своё разрешение. Пожалуйста, не рисуйте меня больше, – Лин улыбнулась приветливо и просительно. Так мило, как только могла. Врубель насупился ещё больше. – Этот портрет я уже начал. Новых ваших изображений не будет, обещаю. Но бросить неоконченную работу не могу. Хотите, расстреляйте прямо на холсте. Но только – вы лично! – Михаил Александрович погрозил кисточкой. Убийцы иллюзонов переглянулись. – Грех напрасно убивать, они такие же души, – вздохнул Суворов. – Вот как поступим. Вы... Он указал на Гумилёва и Достоевского. – Сей минут – на позиции. Исполнять приказы вашего начальства. Оба мгновенно исчезли из поля зрения. – Вы, – Александр Васильевич поклонился Линии, не вставая с места. – Берите свою упряжку и поезжайте вслед за мной. А вы... Тут уж художник отвесил нарочито любезный поклон. – Домалёвывайте вашу красоту небесную, но булавок не убирайте, – Суворов перекинул ногу, оседлав кресло верхом. Лебединая шея разогнулась. Большое и прекрасное созвездие, Лебедь вперевалку пошёл к выходу. Лин бегом направилась к Треугольнику, разбудила Лисичку и подхватила вожжи. Пару раз она оглянулась на Врубеля, но тот не провожал их, он придирчиво осматривал натюрморт, где в кучу были свалены штыки, нагрудники, пушки, щиты, штандарты и сабли, а опорой служила мортира. Когда Лебедь важно развернулся у ангара и вытянул шею, готовый к путешествию, Михаил Александрович вышел-таки из мастерской. – Светлейший князь, – переждав, пока Суворов отмахнётся от льстивого обращения, как от противной мошки, художник продолжил. – Пушки вышли тяжеловесными. И вот ещё: скопировал Колибри, вполне себе девичий пистолет. Он показал на открытой ладони игрушечный на вид пистолетик. Золотистый, как и прочие атрибуты войны с натюрморта. Суворов взял пистолет. – Благодарю, милостивый государь, облагодетельствовали, – на лице генералиссимуса отразились скепсис и внимательный интерес. – Засим позвольте откланяться, мы с богинюшкой отправляемся к реке Эридан.