Новый пантеон

«Чернота, чернота, кромешная тьма. Непроглядный мрак! Словно вокруг – абсолютное ничто. Хотя… пространство кажется плотным». Девушка пошарила ногой и ничего не ощутила. «Странное место без осязаемых очертаний. Ни пола, ни потолка! На чём я держусь?» И тем не менее, она без проблем стояла где-то посреди неопределённости, погружённой во тьму. Таращилась, жмурилась, трясла головой и снова озиралась. «Вот жуть! Темным-темно, но не пусто. Кто-то копошится. Совсем рядом, как будто перед глазами, – мысленно лепетала она, пугаясь всего, что вокруг шелестело и шепталось. – Божечки-кошечки, тут всё кишит какими-то тварями!» Ей было страшно, хотелось сбежать, только она не знала – куда. Оглядеть себя она боялась: подозревала, что её внешний вид – та ещё подстава. Что-то невероятно провальное ощущалось в собственном теле – лучше не знать. Не вникать, не признавать... И всё-таки она опустила глаза. – Ай! АЙ!!! Руки полупрозрачные и слегка светятся! Длинная, словно в бесконечность уходящая ночная рубашка, и та плотнее на вид… «Мать-мать-мать!» – она принялась хватать себя за волосы, щёки, плечи. Всё было на месте, но при этом странное не-ощущение себя давило и заставляло думать: а ЧТО я теперь? Она и знала ответ и не хотела его знать. Принять была не готова. Надо было поскорее отвлечься, не думать, и она стала вглядываться во тьму: должна же прийти откуда-нибудь помощь! Её не трясло от страха – страх просто появился и остался с ней. И на него отзывались кое-какие существа. Мохнатые, задиристые, омерзительно весёлые. Прежде они скромно сидели в тени, но теперь стали смелей. Одно протянуло корявые, покрытые свалявшейся шерстью пальцы к подолу ночной рубашки. Другое подкралось сзади и, нацелившись на щиколотку, заскрежетало-захихикало. Девушка отскочила, но вопреки ожиданиям, не споткнулась и не провалилась неведомо куда. «Пока стоим! Хоть что-то позитивное. Теперь надо активнее высматривать, не идёт ли кто на выручку…» Она снова завертела головой. Идёт! Идёт!!! Очень далеко, с ходу и не различишь, высветилась небольшая группа. Фигуры вдали были такими же полупрозрачными, как и она, разве что не светились. Двигались они спокойно, уверенно. И наглые твари не смели их задирать! Она побежала туда, подавляя лишние размышления, и всё же они просачивались в сознание: «Надо же, бегать я могу. Пока неважно, куда наступаю и что над моей головой. Вот догоню тех ребят – поговорим. Всё должно разъясниться». Укрытое тьмой пространство было немилосердно: сколько бы девушка ни бежала, цель оставалась невыносимо далеко и постепенно тонула бескрайнем мраке. А девушка всё бежала, молотя пятками по ровным, прессованным залежам неизвестной субстанции. Волосы и подол ночнушки развевались на ветру. «Всё равно, бежать – не стоять. Хоть не цепляются, и то хорошо. Вот только... В боку от пробежки не колет. И усталости нет. Дыхания нет вообще, как с самого начала не было боли. Ничего нет. Двигаться могу. Думать – легко! Разговаривать… Боже мой, боже». С каждым шагом ей становилось всё горше. Не от того, что она не ощущала, тёплая ли, холодная ли, шершавая ли, гладкая ли поверхность под ногами. И не из-за того, что дух не перехватывало от быстрого бега. Надсадно щемило душу от догадки: «Умерла. Всё-таки умерла!» И этот факт ужасал своей необратимостью. Совсем недавно она была жива. Жива и счастлива, как может быть счастлива молодая женщина, которой сказали, что от опасной болезни, внезапно поразившей её, вылечиться при современных лекарствах вполне реально. Она была полна надежды, которой делилась с другими. Она вела влог о том, что лечиться можно и нужно, о том, как она справляется, о том, что всё ещё впереди... Пока во время стрима, на середине песни, на полянке среди ромашек под пронзительным голубым небом не ощутила, что воздуха в лёгких нет, перед глазами темнеет, руки и ноги покалывает и вся она словно уходит под воду... «Я умерла. Умерла, умерла, умерла. Нет, не верю! И не стану об этом думать. Лучше волноваться о том, сколько времени уходит на бессмысленный бег». Она замедлила шаг – тоска навалилась беспощадно и неотвратимо. Там, в мире под солнцем, у неё было имя: Линия. Линеечка, Линусик, Лин. Были летучие студенческие годы и популярный канал на ютьюбе. А что осталось? И что теперь? «Что делать в этом кромешном мраке, если не бежать? Я вообще не понимаю, где я? Зачем я здесь?» – И вот теперь, когда мы знаем, зачем мы здесь... – прозвучало рядом с ней. О, да. Мчаться, сосредоточив взгляд на цели, безусловно, полезно. Но глупо – можно пропустить что-то важное. Линия развернулась: неподалёку остановился и невозмутимо взирал на неё статный, подтянутый и стильно одетый мужчина средних лет. Его лицо выражало тихую, строгую печаль. И до чего знакомо было это лицо! Лин заторможенно отметила про себя, что в этом жутком мире есть цвета. Например, одежда на странно-знакомом человеке была тёмно-синей. Чем дольше Лин стояла на месте, тем больше деталей проступало из окружающей черноты: мужчина держал в руках обруч, а вокруг столпились то ли люди, то ли духи, настолько прозрачные, что их было трудно разглядеть. Их одежду развевал буйный ветер, который разметал бы всю группу по сторонам, если бы не скрепляющий обруч. Мужчина в синем рассматривал озадаченную девушку. – Вот, например, – наконец, заговорил он. – Сильнейший ветер, на который вы жаловались, не уносит и даже не сбивает с ног нашу соотечественницу... «Действительно. Ветер же! – осознала Лин. – Я всё время из-за него дрожу, хоть мне и не холодно. Этот ветер заставляет дрожать». – ...А само место подсказывает, что очутилась она здесь недавно. Но мы по традиции не выражаем соболезнований, ведь естественная смерть... «Да что он знает о моей смерти!» – девушка хотела крикнуть "чёрта с два!", но не успела. Её остановил негромкий и при том очень внятный голос. – Не надо вам этих неприятностей. Назовёте – покажутся. Биться потом с ними, а вы не умеете, – произнёс кто-то за её спиной. Она оглянулась: невысокий, не юный, однако и не старый, одетый в простецкие чёрные джинсы и голубую олимпийку, в белых растоптанных туфлях – он был до того знакомым, что Лин пискнула: «Господибожемой!» Новый собеседник неодобрительно покачал головой. – Никого не поминайте всуе. Будем вежливы. – Вы... – Лин повернулась к народу у обруча, указывая пальцем на заговорившего с ней человека. – Высоцкий же! – Да, – ответил Владимир Семёнович. – А экскурсию ведёт Михаил Афанасьевич Булгаков. Вы только от радости не кричите. И ещё. Лично мне искренне жаль, что вы умерли. – Но это же... Вы же… – повторяла Лин упрямо, избегая слова «мёртвый». Страх отступил, его сменила истерика: оказывается, смерть любит поиздеваться. Встреча с кумирами сотен тысяч людей тому подтверждение. Один умер семьдесят пять лет назад, другой – тридцать пять. И оба – до сих пор здесь. – А всё-таки вы не торопитесь с выводами, – посоветовал Высоцкий. – Раз пропустили начало объяснений, послушайте хотя бы окончание. И он указал на Булгакова. Михаил Афанасьевич как на канонном фото имел вид лютый и участливый, был при бабочке. Руки сложены в замок, осанка полна достоинства. Лин не хотелось экскурсий, слишком взволновала её встреча с двумя великими людьми прошлого. Девушка обошла кругом маленькую группу и бесцеремонно уставилась на писателя, который с неизменным спокойствием продолжил рассказывать о ветре, что несёт всех, кто умер и забыт, к следующему рождению. – И раз человеку отведён один день жизни, а это приблизительно тысяча земных лет, то душа волей-неволей его проживает. – А почему именно он водит экскурсии? – вернувшись к Высоцкому, спросила Лин шёпотом. – Вергилий же должен быть... – Во-первых, тысяча лет, отведённая Вергилию, давным-давно прошла. Вы бы и сами вспомнили, конечно. А во-вторых, каждый, кто дерзнёт описывать загробный мир, да ещё станет знаменитым, обязан объяснять после смерти своим читателям, чем различаются реальность и литературный вымысел. Вон, поглядите, – Высоцкий указал на души, к которым она так долго бежала. – Это итальянцы. – С ними, наверное, Данте? – Какая вы умница, богиня! – Эй, – погрозила пальцем девушка. – Вы заигрываете. – Ничуть. Молодая, красивая... Лин расстроилась. Да, была молодая-красивая. А во что превратилась? Вроде не совсем бесплотный дух, светится не хуже Булгакова с Высоцким, ноги слушаются и руки сжимаются в кулаки, даже какая-никакая одежда есть. Но что её ждёт? «Как начну перерождаться, каждый раз придётся переживать страх смерти заново?! Мучительные ощущения, –подумалось ей. – Я не рассчитывала на загробную жизнь, но если она существует, то где тут рай? Хотя, что уж там... В рай меня не примут». – Вот поэтому надо слушать, когда я рассказываю, – в голосе Булгакова послышалась укоризна. – Многие вопросы отпали бы сами собой. Экскурсантов как не бывало. Испарились или разбежались – Лин не заметила. Михаил Афанасьевич спрятал обруч за спину, достал папироску, другую без видимой охоты предложил Высоцкому. Тот кивнул на карман джинс, из которого торчала пачка сигарет. – Вас встречать пришли, а вы... бегаете. Нехорошо, – обратился к девушке Булгаков; похоже, настроение у него было хуже некуда. – Вы меня встречали?! – ахнула Лин, но увидев, как оба собеседника качают головами, отчего-то вдруг разозлилась. – А что мне было делать?! Я оказалась там одна, вокруг творилось непонятное, сам чё... Высоцкий схватил её под локоть, чтоб не вздумала чертыхаться. – Вот вы всё хотите выругаться, – назидательно произнёс Михаил Афанасьевич. – А того не понимаете, что здесь всё ужасающе прозрачно. Каждая мысль как речь звучит. А произнесённое слово воплощается в существо. – Ту штуку тоже я вызвала? – Лин не любила, когда её отчитывают, кроме того, она осознавала, что ей бы в голову не пришла подобная "штука", и всё же ткнула пальцем в сторону, туда, где из мрака выкарабкивалась человеческая фигура непропорциональных размеров. Предмет и в самом деле неординарный. Фигура была втрое крупнее обычного человека. Изящности в ней не наблюдалось. Эластичная оболочка светло-серого оттенка не скрывала тусклое свечение. Что-то шевелилось внутри, но не казалось враждебным. От компании итальянцев отчалил некто в длиннополой красной одежде и довольно шустро двинулся к белёсой фигуре. Лин догадалась: Данте покинул свою группу. Ей даже почудились ругательства на тосканском наречии, которые она, конечно же, не понимала. – «Анон», «анон», почему он всё время повторяет это слово? Эта сущность какая-то плохая? Чего он злится? Вместо ответа Высоцкий и Булгаков ухмыльнулись. «Шовинисты! Если я чего-то не знаю, это не значит, что я тупая, – вспылила Лин, с досадой отмечая, что и после смерти взрывной и нетерпеливый характер доставляет ей неприятные переживания. – Нет, чтобы нормально объяснить! Будут вместо этого строить из себя умников». Не замечая сочувственных взглядов и сердясь на них обоих, девушка ринулась туда, где Данте бранил неуклюжее подобие человека. По искажённому гневом лицу поэта она поняла, что кто-то сильно провинился перед автором «Божественной комедии». Но вот она разглядела белёсую оболочку, и ей сразу же захотелось остановить Данте и даже оттащить от нелепой фигуры. Светло-серый «анон» оказался вместилищем сотен душ, полупрозрачных и готовых к судьбе, которую приберёг для них загробный мир. Данте же выглядел так, будто готов был перейти от ругани к рукоприкладству. Лин схватила поэта за рукав. – Согласен, надо это дело прекратить, – Высоцкий чуть ли не мысли её читал! Протиснувшись между девушкой и итальянцем, Владимир Семёнович заговорил с Данте тихо, увещевательно, но совершенно невнятно, а ветер тем временем медленно потащил «анона» прочь. – На тосканском наречии, – объяснил Булгаков, и он был здесь. – Когда Данте сердит по-настоящему, флорентийскими ругательствами сыплет. Переживать не стоит, он не станет вредить тем, кто внутри. Но вы правы: если оболочка прорвётся, ветер разнесёт беззащитные души по самым тёмным закоулкам этой сферы. Не то, что... Вот вы, к примеру, знамениты. О вас помнят, думают. За вас молятся. Это придаёт вам вес, позволяет стоять на ногах. Безвестные души плотности не имеют. И больше их, и появляются десятками. – А что Данте имеет против этого «анона»? Ведь это же из России, я правильно понимаю? Булгаков снова вместо ответа ухмыльнулся, но на этот раз доброжелательно, и сердиться на него не захотелось. – «Порошки» и «пирожки», – послышался голос Владимира Семёновича; бард помахал удалявшемуся Данте. – Жалею, что не дожил до этого изобретения. Прекрасная форма! Не хуже, чем рубаи! – Тем не менее, наш иностранный друг кипятится из-за двустишия, автор которого неизвестен, – не преминул поправить Булгаков. – «Земную жизнь пройдя до половины...» – «...Я вспомнил, что не выключил утюг». Ладно. Не «пирожок». Но остроумно же! – рассмеялся Высоцкий. – Данте обижается. В Италии-то комедию окрестили «Божественной». – Вы узнали самую малость о мире, в котором оказались, – повернувшись к девушке, Булгаков вновь сделался серьёзным. – Скорее всего, быстрое перерождение вам не светит. Девушка чуть не сказала: «Слава Богу», но вовремя осеклась. – Да, здесь всё изучается быстро, – продолжил Михаил Афанасьевич. – И языки освоите, и правила. Трудно другое... Но мы пока не будем о другом. На земле столько нового появляется – не уследить. Всякие мемчики, фан-арты… Высоцкий тронул его за плечо, как бы предупреждая. Лин перевела взгляд с одного мужчины на другого. Ну, фанбаза. Ну, мемчики. Завируситься и набрать миллиард просмотров можно в течение суток. Что особенного? Булгаков отвернулся, пробормотав: «Пётр Ильич, как нарочно, занят». – О! Идея, – вмешался Высоцкий. – Давайте мы вас познакомим с артистической тусовкой. Учёные-академики вас вряд ли заинтересуют... – Политиков ещё предложите, – перебил Михаил Афанасьевич. – Нет, а сразу пугать – нормально? – Пугать? К Врубелю никто не идёт. – Ну хоть за это спасибо, – Владимир Семёнович сощурился. – Я не хочу отбить у девушки желание что-либо делать. Людей и так мало. – А тусовка – к чему? – не отступал Булгаков. – Смысла в ней нет, пафос один. – Единомышленники – вот в чём смысл. Она же звезда. Лин негодовала: автор любимых книг ругается с автором любимых песен, и – о чём?! – Какого чёрта... – буркнула она. ОЙ!!!