Туман

Туман не редеет, он бесконечен, у него синеватый оттенок холодного, разведенного молока. Черные голые ветки временами выныривают из него – и снова исчезают. Он приходит в сознание здесь, окруженный туманом, и ему требуется приложить чудовищные усилия, чтобы оторвать голову от земли. По крайней мере, по ощущениям они чудовищны. Он лежит пару секунд на боку, с открытыми глазами, мучительно медленно осознавая свою материальность. Потом осознает, что ему холодно, что он лежит на влажной земле, и лежать на ней неудобно. Тонкий голосок в голове, начинает зудеть: вставай немедленно, ты простудишь себе спину, ты простудишь себе почки – и он, опираясь на руку (ладонь сжимает подгнившие листья), резко привстает и быстро присаживается обратно. Темнота давит на глаза, и ему требуется переждать несколько секунд пока это пройдет. Или несколько минут, он не уверен. Он встает – криво заваливается на бок, но встает. И если до этого ему казалось, что ему на глаза давит – ему казалось. Перед глазами плывут зеленые искры, давит на уши, давит на виски. Он стоит, как новорожденный олень, и пытается сделать так, чтобы ноги выдержали его вес и не подкосились. Он не совсем уверен, в какой момент его уединение заканчивается. Птиц не слышно, если они есть. Животных тоже. Всё поглощает туман. Он не смог бы сказать, даже если бы захотел, когда именно пыльно-черный человек появляется рядом: его не было, он был смутно различим в тумане – он стал материален и теперь ладонью касается его щеки. Ему все еще трудно стоять на ногах, когда черный человек запускает руку в его волосы и больно сжимает, чужая щетина оцарапывает ему щеку и губы. Черный человек целует его и хрипло смеется, а потом прижимается лбом к его лбу и тяжело выдыхает ему в рот: – Ненавижу тебя, чертов придурок, – коротко стриженый незнакомец, с кругами под глазами, крепко сжимает его плечи ладонями, отодвигается и просто смотрит – и глаза у него совершенно сумасшедшие. Потом он, кажется, берет себя в руки, прочищает горло и говорит уже спокойно: – Амулеты не реагируют, значит, всё в порядке. Этот человек отпускает его и, поправляя на плече сумку, говорит: – Пойдем, нужно выбираться отсюда. Его мутит, но у него получается всё-таки выдавить из себя: – П-п-простите, я не уверен, что хочу куда-либо с вами идти. Незнакомец несколько секунд смотрит на него в упор, не мигая – или не секунд, он сейчас совершенно не уверен во времени. Потом так же неожиданно хватает за руки, переворачивает ладони, осматривает запястья. Сопротивляться не получается, голова всё еще гудит, тяжелая и ватная, всё это слишком похоже на сон. – Повернись. Человек в черном заставляет его открыть шею, потом снова разворачивает его, впивается ладонями в его плечи – больно, это больно – упирается в него глазами и говорит, хрипло и практически неразборчиво: – Кто я? – Что? – Как меня зовут? – П-п-простите, но я боюсь, что мы не знакомы. – Твою, блядь, ебаную мать, – говорит черный человек с убийственно спокойной интонацией, и каким-то странным образом это в его исполнении всё равно звучит приятно – выигрышное сочетание шепота и низкого тембра, наверное. – Как тебя зовут? – Я… Да, действительно. Какой хороший вопрос. Ну, так как же тебя зовут? – Я... не помню. Нет, подождите, это ерунда. Ну конечно он помнит, как его зовут. Как человек в здравом уме может не помнить, как его зовут? Как можно вообще забыть свое имя? Или фамилию. Или возраст. Как меня зовут? Как меня зовут? Как. Меня. Зовут. Я действительно не помню. Голова кружится и не выходит собраться с мыслями. Черный человек больно стискивает его запястье: – Пойдем, я должен тебя увести. Его тащат через туманный лес – да, это определенно очень странный и голый, и жуткий, но всё-таки лес. Гнилая листва липнет к подошвам, каждый шаг оставляется в этом естественном покрове вмятину. Как такое могло произойти с ним, как такое могло произойти?.. – Мистер, я не помню, как меня зовут. Сэр. Я не помню, как меня зовут, сэр. Нет, да какого черта?.. Он понимает, что его крупно трясет только тогда, когда черный человек останавливается и крепко берет его за плечи: – Тебя зовут Джон Сегундус, ясно? Всё будет нормально, но сейчас тебе нужно уйти отсюда. Черный человек вынимает из кармана квадратное зеркало и легко дует на него. Зеркало не затуманивается, как положено порядочному зеркалу, но идет рябью. – Оно такое маленькое. – Зато прямо связано с зеркалом в прихожей. Руку не отпускай. Они проходят насквозь. Их выбрасывает в маленьком помещении со шкафом и светло-серыми стенами. И ботинками. Очевидно, прихожая. Голос Черного человека над ухом продолжает монотонно говорить: – Суть в петле – зеркало не остается на месте, оно одновременно точка а, перемещающая объекты в точку б, и сам импульс перехода. – Меня сейчас вырвет, – вполголоса говорит он-Сегундус и черный человек замолкает, смотрит пару секунд на него, привалившегося к ближайшей стене, а потом начинает ходить из угла в угол, бормоча про себя, изредка бросая на него мрачные взгляды. У Сегундуса – так же, кажется, его зовут? имя не кажется знакомым – нет сил даже нахмуриться в ответ. Отлично, он видит стул. – Больница. Не больница. В больницу нельзя. Нет, ну конечно. Потом через пару секунд: – Джон, – требовательно говорит черный человек, никто не отвечает. Сегундусу паршиво, он не привык к своему имени, он даже не осознает, что обращались к нему. Человек останавливается. – Куда ты идешь? Сегундус выдавливает, еле ворочая языком: – Мне нужно присесть. – Ну так сядь на диван. Сегундус бросает взгляд на брюки – брюки в глине, и свитер, кажется, испорчен. – Я грязный, я его запачкаю. – Какая к черту разница. Просто сядь. Джон Сегундус упрямо ковыляет до стула и аккуратно помещает свое стремительно отключающееся туловище на сиденье, пытаясь изо всех сил не позволить себе просто рухнуть в процессе. Ему хочется закрыть глаза хотя бы на полсекунды. И он закрывает их, и открывает только, когда чувствует, что на нем расслабляют ремень. Черный человек спокойно стаскивает с него перепачканные глиной брюки и осекается, только подняв глаза и случайно встретившись с его ошарашенным взглядом. «Слишком естественно» – думает Сегундус, глядя в чужое носатое и черноглазое лицо, но он так обессилен, что у него даже не получается нормально паниковать. Ему хочется спросить, но его мозг в данную минуту не способен придумать более тактичный вариант вопроса: «мы что, вместе спим?» – и поэтому он продолжает молчать. – Подними руки, – говорит человек, если взгляд Сегундуса и был способен его смутить, то явно ненадолго. – Что? – Подними руки. Свитер. – Что? – Ты говоришь, что грязный, так снимай грязную одежду и ложись на диван. Или дай мне снять. Внутренний голос у Джона Сегундуса в голове обзаводится тихими паническими нотками: «Я в чужой квартире, у незнакомого человека, я не уверен, что знаю, как меня зовут, и мне было бы страшно, если бы мне так сильно не хотелось растянуться на ковре». Это ведь странно, что ему сейчас снова хочется отключиться, ведь неясно, сколько времени он провел в беспамятстве? – Я сам, спасибо, – выговаривает он кое-как, стягивает через голову заскорузлый от высохшей глины свитер, и, игнорируя как участие, так и тяжелый взгляд человека-в-черном, переползает на диван и остается сидеть там в одной рубашке и трусах. – Где мы? – Это квартира, – он молчит пару секунд, а потом всё-таки добавляет, – наша общая квартира. – И как долго это наша общая квартира?.. – Три года. – А-а-а… – Сегундус пытается быть вежливым. Даже если ему совсем не хорошо, он всё равно пытается быть вежливым. Он понимает, что еще немного, и он вот так просто и уснет – на незнакомом диване, в одних трусах. От его одежды пахнет странно – наверное, лесом и затхлостью, но определенно чем-то еще. Интересно, если он сейчас незаметно наклонится на бок и встретится виском с подушкой, это будет очень заметно? Он продолжает неловко сидеть на диване, только теперь уже бродит глазами по комнате, чтобы найти повод для разговора. – А здесь... э-э-э... мило. И фотографии в рамках. Слева в рамке – просто закат над горой, чья-то вытянутая рука в самом углу попала в кадр, наверное, фотографию оставили шутки ради, или из-за общих воспоминаний. С фотографии справа на него смотрит собственное улыбающееся лицо – он в вязаной шапке и замотан шарф, а у человека-в-черном длинные волосы и он смотрит в объектив с невыносимо мягким выражением собаки, которая стоически выносит маленьких детей и их ненамеренную фамильярность. Так значит это правда. Не то чтобы фотографии не могли быть подделкой – как технического, так и магического свойства, но всё-таки ему сейчас совершенно неясно кому и зачем нужно было бы так заморачиваться. Больше всего ему хочется сейчас остаться наедине и обдумать. Или выспаться, а потом обдумать. Но всё равно наедине. Ему нужно собраться с мыслями – а сейчас мысли расползаются во все стороны, и ему страшно хочется спать. Он смотрит на человека-в-пыльном-черном-пиджаке и, сглатывая комок в горле – этот человек всё еще может оказаться жутким сталкером – говорит: – А это зеркало всегда так используется? – По утрам это просто зеркало. Мне ведь стоит спросить, как его зовут, да? Он же мой парень, кажется. Эта мысль вызывает у него жуткое отторжение. – У нас есть общие знакомые? Понял ли человек в черном, почему он это спрашивает? В любом случае, он просто смотрит на его пару секунд, а потом начинает перечислять: – Стренджи, мой работодатель Гилберт Норрелл, хотя у вас с ним не лучшие отношения, Хонифут – твой приятель, его жена от тебя в восторге, Эмма Уинтертаун, – он хмыкает, – она мало от кого в восторге, но ты – один из тех, к кому она относится более или менее сносно. Она, не побоюсь этого слова, с тобой дружит. – Вот как. Сегундус снова тянется к их общей фотографии, берет её в руки, как будто ищет её поддержки. Эти люди, которых он не помнит, кажутся счастливыми. Ему действительно несколько минут назад хотелось упасть и умереть, сейчас, наверное, тоже, но желание помыться с каждой секундой становится сильнее. К тому же это отличная возможность оказаться наедине с собой и закрыться от черного человека хлипкой застежкой на двери ванной. Подумать. Хоть немного пораскинуть мозгами в полном одиночестве. – Здесь есть удобства? Я хотел бы принять душ, если можно. О, это была долгая фраза. Джону странно, что у него сейчас вообще получилось её выговорить. Черный человек смотрит хмуро и с сомнением. Но говорит: – Конечно. *** Ему хочется вспомнить хоть что-то, глядя на полочку с щетками, хотя бы которая из зубных щеток – его. Но всё, что он успел увидеть в этом доме, кажется ему совершенно незнакомым. Ни чувства дежавю, ни малейшего проблеска узнавания. И это абсолютно незнакомая маленькая ванная с белыми полочками, выложенная белым и голубым кафелем, с маленькими белыми птичками на голубой занавеске душевой кабины. Он смотрит на себя в зеркало долгие несколько минут, сравнивает с тем счастливым человеком с фотографии. Сравнение выходит, конечно, не в пользу его-теперешнего. Из-за мешков под глазами он выглядит просто жутко. Волосы слиплись, кусочки гнилых листьев выглядывают из спутанных прядей, в уголках глаз морщинки стали заметнее, а вена у глаза выпирает сильнее, чем раньше. И в целом, у него какое-то совершенно зеленое лицо – было бы здорово, если бы виной было плохое освещения в ванной, но почему-то он в этом сомневается. Он вздыхает, снимает рубашку и белье, укладывает их на стиральную машинку и запирается в душе. Душ – это счастье. Тугой напор при соприкосновении с его кожей на некоторое время отгоняет тяжелые мысли. Ему по-прежнему не комфортно, но на пару минут он почти об этом забывает. Есть только вода – он вспоминает о Чилдермассе и направляет водяные струи себе в лицо. Просто перестань думать о той пиздецовой ситуации, в которой оказался, хотя бы на несколько минут. Почему? Если они живут вместе, почему он оказался там, где оказался? Почему он провел там неизвестно какое количество времени? Почему он ничего об этом не помнит? Почему он не помнит несколько последних лет его жизни? Что он сделал? Что они сделали? Как это исправить? Из-за неожиданного стука в дверь он вздрагивает и холодеет. Глупо, конечно, но он сейчас не в лучшей форме, зато – в не знакомом окружении и он по-прежнему не уверен, что этот пыльный черный человек с черными глазами говорит ему правду. Он быстро выкручивает краны на душе – вода замолкает – и тревожно говорит: – Да? Голос черного человека из-за двери звучит еще глуше, чем раньше. – Я принес полотенце. Оставлю здесь на ручке. – Ладно. Черный человек, кажется, в нерешительности стоит возле двери, а потом говорит: – Я буду в гостиной. – Ладно. Сегундус спохватывается. Да, точно. – Я!.. я хотел спросить!.. Черный человек останавливается. – Да? – Если меня зовут Джон Сегундус. Как вас зовут? Молчание из-за двери. – Я просто понял, что у меня не было шанса спросить. Он оскорбился? Определенно, Джон, ты придурок. Если ты, конечно, Джон. – Джон. Да, быстро отвечает Сегундус. Потом понимает, что ничего не произнес, и наконец быстро выговаривает: – Да? – Меня зовут Джон Чилдермасс. – А. Сегундус судорожно пытается подобрать что-то, чтобы сказать. А потом просто сдается: – Мне кажется, это не лучший момент, чтобы такое говорить, – он нервно смеется, – но всё-таки приятно с вами познакомиться. За дверью опять молчат. Удаляющихся шагов не слышно, так что Сегундус вежливо ждет. – Не стой босиком на кафеле, – говорит Джон Чилдермасс и Сегундусу слышно, как он уходит. А потом его застает осознание: предполагается, что он должен расхаживать по квартире в одном полотенце? Он протягивает руку в щель от приоткрытой двери и нащупывает полотенце. Рядом с дверью стопкой лежит чистая одежда. *** – Мне нужно знать, есть ли новые отметины: родинки, шрамы, пятна – что-то незнакомое. Оказывается, что под черной курткой у Чилдермасса была, совершенно обычная серо-синяя футболка. Больше не получится называть его черным человеком и не думать об этом. Чилдермасс ловит его взгляд. – Хорошо, не будем оперировать понятиями «новое» и «старое». Ты видел что-то похожее на метку принадлежности? Сегундус сидит, подтянув колени к груди, Хлопчатобумажная футболка и серые мягкие штаны приятны на ощупь, что может быть лучше, чем хорошо вымыться, а потом надеть чистые, свежие вещи? Вспомнить, как тебя зовут, например? – Как она должна выглядеть? Чилдермасс закусывает костяшку пальца: – В этом вся соль – как угодно. – Разве она не должна гореть? – Она может гореть, но иногда смысл в том, чтобы она была незаметна. – Я не помню, как меня зовут, но я должен помнить расположение своих родинок? Чилдермасс смотрит на него секунду и Сегундусу слышится в этом молчании не произнесенная фраза: «Я помню все твои родинки». К его чести, Чилдермасс не говорит ничего подобного. – Тебя зовут Джон Сегундус, и да, можно не помнить главного, но помнить частности. *** Вечером, упреждая любые поползновения со стороны Чилдермасса, любые предложения ночевать вместе, которых Сегундус отчаянно пытается избежать – пожалуйста, ну пожалуйста – он как можно небрежнее говорит: – Это нормально, если я буду здесь спать? – и указывает на уже знакомый диван. Чилдермасс смотрит на него, смотрит на диван, приоткрывает рот, закрывает его. Говорит: – Абсолютно. Диван в целом вполне удобен. Фотографии, пожалуй, стоят слишком близко и вызывают у Сегундуса что-то вроде чувства вины, но он решает, что способен с этим справиться. У него долго не получается уснуть. Он не смог заставится себя вслух озвучить мысль, которая его волнует, оставляя её на утро: Дальше-то что? Что делать дальше? – и теперь остался с ней наедине. Ему слышно, как в спальне открывается дверь, как Чилдермасс, кажется, беззвучно стоит на пороге, вроде бы не двигается. Потом он закрывает дверь и выключает свет. Убежденный в том, что теперь до утра не может уснуть на новом месте и рядом с чужим человеком, Сегундус медленно соскальзывает в сон. Он просыпается от чужого присутствия. От чужой руки у него на плече, он чужого дыхания на волосах. Он рефлекторно отдергивается назад, так, что ударяется лопатками и затылком о спинку дивана. Сегундус пытается сообразить, где он, почему он здесь, фокусирует взгляд на лице Чилдермасса – да, туман, квартира, любовник, точно. Потом он осознает выражение на этом лице и ему в момент хочется провалиться сквозь землю. Этот грубый человек смотрит на него, как побитая собака. Небритая, коротко стриженая собака с печальными-печальными глазами. – Я… прошу прощения, – выдавливает Сегундус. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что он – не тот, кто должен извиняться в этой ситуации, но внутренняя вежливость берет свое. Чилдермасс отворачивается и говорит хрипло: – Глупости, я виноват. Это была отвратительная идея, никогда не стану повторять подобное. – Чилдермасс поднимается на ноги и отчетливо видно, как он берет себя в руки, у него даже спина ожесточается. – Я ухожу в комнату, пожалуйста, спите спокойно. – Я… – Джон, пожалуйста, спи.