I have loved you since you were 18

В холодную осеннюю непогоду, на широкой лондонской дороге, что была залита дождями и изувечена черными колеями от господских карет, к избе, в одной стороне которой была почтовая станция, а в другой частные покои, подкатил закиданный грязью тарантас. Запряжен этот тарантас был в замечательную тройку, вот только от слякоти хвосты их слепились, а шерстка запачкалась. Управлял «машиной» здоровый грубый мужик в туго завязанном пальто, а в тарантасе сидел стройный мужчина в статной военной шинели. С шоколадными кудрями, пронзительными зелеными глазами и темными бровями; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый. Когда лошади встали, он выставил из тарантаса ногу в военном сапоге, и осторожно, придерживая руками в кожаных перчатках полы шинели, прошел к избе. - Налево, ваше превосходительство! – грубо крикнул «шофер» и мужчина, пригнувшись из-за своего высокого роста, зашел в сени. Озадачено оглянулся и, повернув голову налево, как кричал ранее мужчина, прошел в столовую. В столовой было сухо, тепло и опрятно: в углу сиял новенький позолоченный образ, под ним накрытый суровой белой скатертью стол и широкие деревянные лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново сверкала мелом; из-за печной заслонки сладко пахло пирогом – сочные томленые яблоки, пышное тесто и корица. Гость сбросил на лавку шинель, и оказался еще стройнее в мундире и военных сапогах, потом снял перчатки и устало провел бледной рукой по голове, прочесывая слипшиеся от влаги кудри. В столовой никого не было, и он нехотя прикрикнул: - Эй, есть кто? Тотчас за ним в столовою зашел темноволосый, маленького роста и красивый парень, похожий на голубых кровей особу; с еле заметной щетиной на впалых щеках, легкий на подъем, с упругой задницей под узкими брюками и спортивным, подтянутым животом под черной рубахой. - Добро пожаловать, ваше превосходительство, - сказал он, - покушать изволите или баньку прикажите? Приезжий мельком оглянул его острые плечи, стройные ноги в старых, поношенных ботинках и отрывисто, невнимательно ответил: - Баньку. Хозяин тут или служишь? - Хозяин, ваше превосходительство. - Сам, значит, держишь? - Так точно. Сам. - Это почему же? Вдовец что ли, что сам решил дело вести? - Не вдовец, ваше превосходительство, а надо же чем-то жить. И хозяйствовать я люблю. - Ах, вот как. Хорошо. Так чисто, приятно у тебя. Парень все время пытливо смотрел на него, слегка щурясь. - И чистоту я люблю, - ответил он, - ведь при господах вырос, как же не уметь прилично себя держать, Мистер Стайлс. Военный быстро выпрямился, в недоумении распахнул глаза и покрылся стыдливым румянцем. - Луи! Ты? – спросил он торопливо. - Я, Мистер Стайлс. - Господи, о Господи, - бормотал он, опускаясь на лавку и в упор глядя на него, - кто бы мог подумать! Кто бы мог подумать, что мы встретимся, Луи! Сколько мы не виделись? Лет двадцать? Двадцать пять? - Восемнадцать, Мистер Стайлс. Мне сейчас тридцать девять, а вам, наверно, под сорок пять? - Вроде того.. Боже мой, странно-то как! - Что странного, сударь? - Да все… Все странно, как ты не понимаешь! Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по столовой, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь густые кудри, стал расспрашивать: - Я ничего о тебе не знаю и не слышал с тех самых пор. Как ты сюда попал? Почему не остался при дворе? - Мне господа вскоре после вашего отъезда вольную дали. - А потом где жил? - Долго рассказывать, сударь. - Женат, говоришь, не был? - Нет, не был. - Почему? При той красоте, что ты имеешь? - Я не мог этого сделать. - Отчего не мог? Что ты хочешь этим сказать? - Ничего мне сказать. Помните, наверно, как я вас любил. Он утер выступающие слезы и, нахмурившись, опять зашагал. - Все проходит, мой друг, - забормотал он, - любовь, молодость - все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать». - Ну, это как кому повезет, - ответил Луи, - молодость у каждого проходит, а вот любовь – другое дело. Стайлс поднял голову, остановился и болезненно усмехнулся: - Ведь не мог же ты вечно меня любить! - Значит, мог. Сколько времени прошло, а я все об одном думал. Хоть и знал, что не вернетесь вы уже, что для вас это ничего не значило, но вот... Я же и руки сколько раз на себя пытался наложить, до того обидно и больно мне было. Вы ведь так бессердечно тогда меня бросили... А помните, время было, когда я Хаззой вас называл? А вы меня, помните, как? Бу. Всё стихи мне читали, да читали, про то, что любили меня с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, - прибавил он с недоброй улыбкой. - Ах, как хорош ты был! – качал головой Мистер, - Как горяч! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как все на тебя заглядывались? Что парни, что девушки… - Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдал я свою красоту, свое тело. Как же можно такое забыть. - А! Все проходит. Все забывается. - Все проходит, да не все забывается. - Уходи, - сказал Стайлс, отворачиваясь и подходя к окну, - Уходи, пожалуйста. И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил: - Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простил. Он подошел к двери, но приостановился: - Нет, Мистер Стайлс, не простил. Раз уж мы вспомнили о наших чувствах, скажу прямо: простить я вас не смог и вряд ли когда-нибудь смогу. Как не было у меня ничего дороже вас на свете тогда, так и сейчас нет. Оттого-то и простить я вас не могу. Ну, да не будем ворошить прошлое. - Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, - ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом, - одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно - жену я без памяти любил. А она изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал.. Пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здоров, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни. Шатен подошел и нежно поцеловал его в красную щеку. Стайлс поцеловал тоже. - Прикажи подавать... Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестен он был! Волшебно прекрасен!». Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал его в щеку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что он дал мне лучшие минуты жизни?» К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью: - А он, ваше превосходительство, все глядел в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать его? - Давно, Том. - Парень очень умный! Все богатеет... Деньги взаймы дает. - Это ничего не значит. - Как же не значит! Всем хочется хорошо пожить, да не все могут. А он парень не промах, но строгий! Если деньги вовремя не вернешь – пеняй на себя. «Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные!»

«Я полюбил тебя, когда тебе исполнилось восемнадцать, Задолго до того момента, когда мы оба поняли, чего нам хочется - Любить и быть любимыми...»

«Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил его? Что бы было тогда? Этот самый Луи не хозяин гостиницы, а мой муж, хозяин моего лондонского дома, отец моих детей?» Гарри прикрыл глаза и со скупой слезой, на нетронутом щетиной лице, улыбаясь, качал головой.