Одиночество рядом с тобой

Первое письмо от Сурин пришло в конце марта. Нет, они и ранее ежедневно списывались и созванивались, но получить от малышки самое настоящее бумажное письмо в конверте, обклеенном марками, было непривычно и волнительно. У Чанёля целый день всё падало из рук, а мысли путались, но он так и не прикоснулся к письму, лежащему на краю его рабочего стола. — Да не мучай ты себя, прочитай! — настаивал Ифань, изредка забегая к другу, чтобы подписать документы. — Не сейчас. Дома, — угрюмо отвечал Пак, нервно потирая щетинистый подбородок. И лишь оказавшись у себя, покормив заскучавшего за день Рамона и основательно поужинав, Чанёль заперся у себя в кабинете и выложил из рабочего портфеля письмо. Погладил его ладонью, коснулся пальцами витиеватых букв, отмечая, как неуловимо изменился почерк Сурин. Хотел было плеснуть в стакан виски, но одёрнул себя — он уже месяц не пил и не планировал вновь начинать. Вместо этого Пак нетерпеливо поёрзал в заскрипевшем кожаном кресле, осторожно разрезал конверт и вытащил исписанный мелкими округлыми буквами лист. «Здравствуй! Я пишу тебе, потому что очень скучаю, и эту тоску невозможно восполнить, отправляя лишь короткие сообщения и слыша твой голос в телефонной трубке пару раз в неделю. А ещё я хочу, чтобы ты отвёл в своём столе отдельную полку для моих писем. Мне было бы приятно знать, что в твоей жизни есть особое место для меня…» — Глупая, — шепнул Чанёль, тряхнув головой и продолжив чтение. Сурин взахлёб расписывала свою жизнь в колледже, рассказывала о преподавателях и других студентах. С некоторыми она подружилась, других же сторонилась. Сетовала, что английские парни совсем ей не по вкусу, уж слишком слащавые и пафосные и держатся вечно особняком, смотря на девчонок, как на глупых существ. А вот от занятий Сурин, напротив, была в восторге. Преподаватели относились с пониманием к иностранным студентам, всячески их поддерживали, устраивали экскурсии по Лондону и следили, чтобы их не обижали. «…Я делю комнату с двумя девочками — Джуди и Сарой. Они обе классные, мы часто выбираемся в город, ходим в кино или просто гуляем. Как-то раз они спросили про моих родителей. Я показала им твою фотографию и сказала, что ты мой папа. Они ответили, что ты красивый и мы очень похожи…» Сурин жаловалась, что в Лондоне всегда серо и холодно, а из-за промозглого ветра, от которого никакая одежда не спасала, она простудилась уже дважды. Зато тут же заверяла, что внутри ей стало намного легче. Что невидимая пружина в груди медленно, но верно расправлялась, даруя долгожданное спокойствие и трезвость ума. И выражала искреннюю надежду, что Чанёль испытывал нечто похожее и что её поспешный отъезд не был напрасным. «…Вчера мне снилась мама. Она ничего не говорила, просто сидела на краю моей кровати и держала меня за руку. Я смотрела на неё — какую-то сияющую, прозрачную, и боялась отпустить. Я так много хотела ей сказать, но проснулась от звонка будильника. А потом весь день была сама не своя и оглядывалась на каждом шагу, словно надеялась её увидеть…» Чанёль потёр лоб, не решаясь продолжить чтение письма, и боязливо оглянулся в тёмный угол кабинета, где вечно гуляли тени и словно бы прятался кто-то невидимый. Сжал кулаки и заставил себя отвернуться усилием воли. «…А ещё мне недавно написал Сехун. Не знаю, откуда у него мой номер телефона, но я была рада его услышать. Мы с ним почти ежедневно переписываемся. Он всё-таки продул соревнования, расстался с Солой и теперь ищет себе новую девушку. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что в жизни всегда есть место настоящей любви. И счастлив тот, кто её познал. Потому что когда рядом есть тот, к кому ты стремишься, ради кого хочешь стать лучше и измениться — это настоящее счастье. А ещё Сехун написал, что ждёт моего возвращения. И знаешь, мне кажется, что я тоже хочу его увидеть. Потому что счастье не только любить, но и знать, что тебя искренне любят, тоже…» Чанёль перевернул последнюю страницу и вгляделся в расплывающиеся буквы. «…Скажи, Ифань присматривает за тобой? Он обещал мне не оставлять тебя и взять на себя заботу о твоём здоровье. Мы с ним почти каждую неделю списываемся, и он рассказывает мне о твоих достижениях. Так что я знаю всё-всё, не сомневайся! Я каждый день думаю о тебе, о своих чувствах. Не знаю, сейчас легче, чем было в декабре, но внутри всё ещё болит и ноет. Если бы ты только знал, сколько сил мне нужно было, чтобы решиться уехать. Когда я только переехала в Лондон, то плакала каждый день. Забивалась в угол кровати и ревела в подушку, чтобы никого не разбудить. Или часами торчала в туалете, вытирая слёзы бумажными салфетками и тут же их смывая. Я тысячу раз хотела всё бросить, вернуться к тебе и плыть по течению. Но потом понимала, что ещё рано, что ещё не время, что тебе так будет больнее, и упрямо шла на занятия и делала вид, будто я нормальная. Что я как все. И не хочу переспать с собственным отцом… А сейчас чуть-чуть отпустило. Плачу реже, и эта болезненная привязанность по капле ослабевает. Так что прогресс есть, определённо! Иногда, когда девочек нет в комнате, я встаю перед зеркалом, смотрю на своё отражение и с улыбкой повторяю: „Здравствуй, папа! Как твои дела, папа?“ Это всё так непривычно, даже дико, и я постоянно запинаюсь, и хочу всё бросить, и разбить проклятое зеркало!.. Но потом беру себя в руки и вновь проговариваю, смакуя каждую букву. Па-Па. П-А-П-А. Папочка…» Отбросив письмо, Чанёль закрыл глаза и не сдержал слёз — скупых, но от того не менее солёных. Невыносимо хотелось прижать к себе этого глупого запутавшегося ребёнка, поцеловать в макушку и пообещать, что всё будет хорошо, что они ещё непременно будут счастливы. С трудом взяв себя в руки, Пак сложил лист и попытался спрятать обратно в конверт, как неожиданно увидел лежащую внутри фотографию. Вытащив снимок, мужчина поднёс его к свету лампы и улыбнулся. На него смотрела смеющаяся Сурин — всё такая же бледная и тощая, в ярко-красной шапке с помпоном, из-под которой выбивались короткие тёмные волосы. Его девочка стояла на мосту, где двадцать лет назад фотографировался сам Чанёль, глядя на тёмную воду и кутаясь в длинное пальто. Те же перила, те же неспокойные чайки, попадающие в кадр. То же свинцовое небо, накрывшее непроглядной пеленой старинный город. И туман, расстилающийся под ногами. А она улыбалась. Через силу. Через расстояние. И спрашивала на обратной стороне снимка: «Ты напишешь мне ответное письмо?» Конечно напишет. Вот только о чём? То, что скучает и тоскует, и дураку понятно. А что ещё нового, заслуживающего внимание, произошло в жизни Чанёля? На Рождество он напился и спал на диване перед включённым телевизором, пока Рамон доедал пиццу, оставленную на столе. В новогоднюю ночь Чанёль развёл во дворе костёр, где сжёг мятный блокнот, фотографии Еын, её письма и прядь волос. На освободившееся место переложил папки с документами, до этого пылившиеся на столе. Натянуто улыбнулся и отправился спать. А с января попытался начать жить заново. Стал меньше пить, больше работать, реже ходить с Ифанем по кабакам. Продал дом бабушки, а вырученные деньги перевёл на счёт Сурин. Выходные проводил дома, в окружении хлопочущей Цзыань и вечно лающего в ожидании добавки Рамона. В начале февраля соседи продали дом. Чанёль в принципе никогда не водил дружбы с другими жителями, поэтому искренне удивился, когда в один из дней новая соседка пришла навестить его со сметанным пирогом, да так и повадилась ходить почти каждый вечер. Её звали Юин, она была на восемь лет младше Чанёля, работала в оранжерее и разводила новые виды цветов. Пару раз Пак приходил к ней и помогал перетаскивать коробки или передвигать мебель. Так он и узнал, что Юин живёт одна, если не считать вечно крутящегося под ногами неуклюжего корги. Юин развелась с мужем пару лет назад из-за того, что не могла иметь детей, поэтому и посвятила себя работе. Они часто проводили время с Чанёлем — вместе ужинали, смотрели телевизор, разговаривали или выгуливали на пару вечно лающих друг на друга собак. Между ними не было любви, но появилась привязанность и желание разбавить обоюдное одиночество. Пожалуй, Чанёль мог назвать эту нежную женщину, дом которой был полон цветов, своим другом, не кривя душой. А где-то месяц назад, возвращаясь с работы, Пак столкнулся с мнущимся у ворот Сехуном. Пригласив парня в дом, он и рассказал ему во время ужина, что Сурин уехала в Лондон и не сказала, когда вернётся. — Может, дадите мне её номер? — неловко спросил О, мешая в кружке сахар. — Зачем? Сехун упрямо молчал — то ли не находил слов, то ли считал, что ответ находится на поверхности. Чанёль молча вырвал из блокнота лист и нацарапал на нём ряд цифр. Он был уверен, что не сделает хуже, чем есть сейчас. И он бы слукавил, если сказал, что не пробовал на вкус волшебное слово «дочка». У него тоже получалось криво и нелепо. Простое слово казалось трудно выговариваемым и совсем не ассоциировалось с образом Сурин, особенно после того, что между ними было. Но Чанёль не отступал так просто и продолжал гонять это слово на языке, смаковать его и повторять перед сном сотню раз, как мантру. Возможно, так быстрее в него поверишь? Пошевелившись, мужчина обернулся на тёмный угол, сводящий его с ума. Он чётко видел там тень, извечно наблюдающую за ним из темноты и не дающую идти вперёд. Эта граница света и тьмы не позволяла ему уходить далеко, не давала отпустить себя. И почему он терпел это столько лет? Решительно поднявшись, Чанёль заскочил в гостиную, разбудив Рамона, увязавшегося следом. В кабинет мужчина вернулся с торшером в руке. Поставил его в проклятый угол, воткнул в розетку и включил, озаряя крохотное пространство ярким сиянием. — Так-то лучше! — улыбнулся он, почесав за ухом пса, пристально смотрящего на свет. А утром они отправились на уже привычную прогулку. Тем более, что был выходной и торопиться не было нужды. — Чанёль, ты с нами? — крикнула Юин, как раз закрывающая дверь на ключ и едва удерживающая на коротком поводке своего чокнутого корги. — Нет, мне сегодня в другую сторону! — крикнул Пак, застёгивая на ходу толстовку. Он открыл перед Рамоном дверцу автомобиля, перебрался за руль и завёл мотор. — Покажу тебе сегодня одно место, — улыбнулся он собаке, прекрасно понимая, что давно бы сошёл с ума, если бы был совсем один. За окнами машины проносился утренний, ещё сонный Сеул. Редкие прохожие жались к обочинам дороги, торопясь спуститься под землю, к спешащим по своим маршрутам вагонам метро, или втиснуться в неповоротливые автобусы, подолгу тормозящие на остановках. Весна уже давно отвоевала свои права у зимы. Деревья медленно зацветали, а остатки луж стремительно подсыхали под тёплым солнцем. Воздух был переполнен чистотой и свежестью, и предчувствие чего-то нового и трепетного томило душу в ожидании чуда. Свернув на неприметную улочку, Чанёль заглушил мотор и вышел из салона, осмотревшись. Сколько он здесь не был? Лет девятнадцать, это точно. А вроде бы всё так же — те же дома, обклеенные объявлениями заборы и магазинчик на углу. И деревья те же, только стали ещё старше и выше. Рамон шёл неторопливо, обнюхивая каждый куст и изредка поглядывая на сосредоточенного хозяина. Пройдя вниз по улице, Чанёль остановился рядом с раскидистым деревом и улыбнулся. И хотя в тот день шёл ливень, а сегодня было солнечно, он всё равно ощущал похожие чувства и будто бы сквозь время видел тонкий силуэт Еын и намокшие от дождя длинные волосы. Маленькие розовые губы шевелились, что-то говоря ему и растягиваясь в улыбке. И Чанёль подался навстречу, касаясь ладонью чужой щеки, но ощущая лишь пустоту. Разочарованно зажмурившись, он несколько мгновений стоял неподвижно, а затем достал из кармана кольцо и устало улыбнулся. Сев на корточки, положил украшение на землю и придавил тяжёлым камнем, для надёжности присыпав сухой листвой. — Прощай, — прошептал Чанёль, коснувшись шершавого ствола, наверняка запомнившего все влюблённые пары, прятавшиеся под ним от дождя и снега, как и произнесённые ими слова любви. Развернувшись, он направился к автомобилю, едва поспевая за торопящимся непонятно куда Рамоном. Усадив пса в салон, мужчина помедлил и набрал короткое сообщение. Через секунду телефон Сурин, лежащий на краю парты, тихо завибрировал. Спрятав мобильник под столом и покосившись на преподавателя, она открыла сообщение и с робкой улыбкой на губах прочитала: «Ты приедешь на весенние каникулы, дочка?»