***
К припоздавшему завтраку явились все не менее припоздавшие Раммы, исключая самую важную персону — солиста никто не видел, и, по всей вероятности, его номер пустовал: если там кто-то и был, то лишь уборщица. А если что-то, то беззвучный писк ветерка, рвавшийся сквозь невинные оконные щелочки. Это меня немного встревожило, поэтому всю утреннюю трапезу я провела в грузных раздумьях: Рихард долго наблюдал за подобным моим поведением со стороны — после завтрака мы договорились встретиться у него в номере. В течение целого утра, вплоть до полудня, от Линдеманна не следовало никаких вестей — Круспе убеждал меня, что все в порядке, однако чуяло мое сердце, мол: — Я не знаю, не дави. — Я и не пытаюсь, — возразил гитарист, удобнее усаживаясь в кресле. — Всего лишь настраиваю тебя на более позитивный лад и... — Хватит, — оборвала я. — Не нужно. Тот негодующие притопнул ногой, оставляя на ворсистой поверхности ковра след от яро впившейся в мягкую ткань подошвы. — Не нужно? Ты серьезно? — усмехнулся мужчина: в воздухе повисло напряжение от сего разговора, я нервно сдавила пальцами ладонь. Может быть, Лин выехал куда-то в город, может, решил прогуляться где-то в далеких от отеля окрестностях, а, может, вообще переосмыслил все бытие после пережитой ночи и свалил в аэропорт — словить первый же рандомный самолет в Лос-Анджелес, где в скором будущем сможет начать жизнь заново в качестве писателя: он углубится в свое хобби, воссоздав из него нечто большее, распыляя свои фантазии и пикантности в каждую аккуратно выведенную на бумаге буковку. Окончательно забросит карьеру музыканта и по плавному течению нырнет в мир кинематографии, охватывая Ла-манш и пролив Дрейка... Заледенеет. Получит «Оскар»? Сменит имя? Сгорит во тьме, полыхая пламенем утраченной страсти, однако возродившись, подобно фениксу, и... — Рихард! — выкрикнула я, напыщенно обращаясь к нему. — Что не так?! — Ты у меня спрашиваешь? — он пожал плечами, и, поднявшись с места, приблизился ко мне. Его лицо выражало испуг от собственных же желаний, отчего я панически дернулась. У меня невольно свело мышцы от нежелания обсуждать с ним нечто душещипательное; ведь в его глазах настрой читался именно на эту волну. — По сути, я хотел обговорить с тобой совсем иные проблемы, которые меня интересу... — Нет, — прошептала я. — Рих, пойми, между нами не может быть... — Ничего, я в курсе, — он все равно обнял меня за плечи, вгоняя в ступор. Я терпеливо выдохнула. — Я хотел предупредить лишь, чтобы ты не отдавалась Лину сполна... Учитывая все пережитое, я была немного в смятении: жалеть ли мне о всех тайнах и близостях, которые мне удалось раскрыть Тиллю, или же опасаться многочисленных предупреждений со стороны, надеясь, что они были выпалены из побуждений нас рассоединить. Зависть? Возможно, но... — В самый первый раз, когда мне посчастливилось встретиться с тобой, — не разжимая объятий, продолжил Круспе, — я знал, что... Да и вообще! Мне всегда казалось, что, если судьба хоть как-то столкнет нас, я в тебя влюблюсь... И это случилось... «Нет-нет-нет, замолчи, умоляю...» Внезапно последовал стук в дверь, явившийся причиной моего поспешного избежания дальнейшей беседы: я, извиняясь, ринулась к двери. Стоило только отворить ее, как... «Слава Богу...» Я ошалела. Да и камень с груди упал: выдохнула, нелепо скосила губы в улыбке — как же он меня растревожил своим отсутствием... — Ну, вы даете, ребятки-и-и, — с ухмылкой потянул голубоглазый певец, опираясь о дверной косяк. Я кашлянула в замешательстве. Рихард же не не подал никаких признаков волнения или неприязни; окинув взором друга-коллегу, он махнул ему рукой, что-то пробубнил про вечернюю посиделку за рюмкой рома, а затем попросил оставить их с Линдеманном наедине. — Буквально на десять минут, — согласился Тилль. — Буду внизу. Я спустилась к столу, за которым бурлил активный спор Раммов о дальнейших планах и событиях их полной авангарда и экстрима жизни. Единственное, что мне оставалось делать — так это постараться не думать о возможной ссоре между теми двумя и радушно лепетать с остальными ребятами о нашей жизни и ее прелестях. Казалось, что изнутри что-то щекотало мои нервы, но к вечеру эти ощущения вовсе развеялись под наплывом всяческих событий. Единственное, что настораживало — хладнокровное взаимоотношение Рихарда к Тиллю, и наоборот. В таком духе прошли оставшиеся дни до праздника, и в канун Нового года я все же решила вписать свою кандидатуру в такую а-ля игру «Помири бывших друзей, не будь семенем раздора, глупая женщина!» Хотя моей вины особо не наблюдалось — мужские сердца, поглощенные моим шармом, беспрекословно подчинялись желанию изничтожить подле себя всех противников: даже друг друга! Всего лишь-то. Хах, мне даже смешно немного стало. Глупые мужчины. Прекрасные женщины! — Я не феминистка... — попивая чай, я закусила кусочек рафинада. Оливер с подозрением воззрился на меня: — Все в порядке?.. — М-м, да-да, а что?***
Белый зимний ливень. Буквально восемь букв, которые заставляют меня быть припечатанной к оконному стеклу, открывавшему вид на столь восхитительный панорамный обзор... Снегопад... Слышать пение любимого мужчины позади себя, периодически оборачиваться в его сторону и наблюдать, как он чиркает ручкой наброски новой песни в своем блокноте с кожаной, плотной обивкой — неописуемый восторг, теснившийся в моей груди: о том, что мы стали парой, пока умалчивалось — нет, не нужно было ни слухов, ни злобных завистливых обсуждений за нашими спинами... Нет, для всех мы просто коллеги, любившие поиграть любовников на публике. Что серьезного могло быть между нами? Ничего. Ни при каких обстоятельствах. Плюс ко всему тот факт, что наши приключения тоже имели свои границы — тридцать первого мы радушно встретили Новый год, поговорили по душам со всеми Раммами, жарили зефир на огоньках здоровенного камина, распевали всякие песни, танцевали, пускали петарды, пугая тем самым всех слабонервных постояльцев отеля… Да, мне запомнился вкус ирландского ликера, таявшего у Тилля на губах... Мне запомнилась каждая секунда, которую в тот день мы провели вместе; в двадцать шесть не всегда получается почувствовать себя шестнадцатилетним подростком, но Линдеманн — он именно тот, кто смог подарить мне то самое чувство трепетного волнения, то самое замирание сердца... Ту самую первую любовь, которая юлой завертелась где-то в глубине моей души в момент, как он ворвался в концертный зал, застав меня ошалевшей за роялем. Первая любовь... Нет, это не человек, который впервые в жизни смог привлечь ваше внимание и заставить вас беспрерывно мечтать о нем: первая любовь — человек, который окажется вам пожизненным идеалом, и с которым вы будете сравнивать все последующие... До самого конца.***
Четвертого числа у Лина был день рождения, который нам довелось крайне шумно и бурно отметить: однако уже в те дни меня начало что-то беспокоить, отчего просто невозможно было усидеть на месте и безмятежно стараться поддерживать дружелюбные беседы со всеми подряд: Круспе был крайне взволнован, Шнайдер и Лоренц пытались подтолкнуть Тилля на серьезную беседу о столь непредвиденных переменах в сфере моего настроения, на что в итоге все получали лишь отказ; они планировали грандиозную поездку в горы, на пару дней устроить развязные каникулы в пределах горнолыжного курорта с леденящими сердце и душу ощущениями... И самой очаровательной, свежей хвойной природой. Естественно, сему случаю посчастливилось предстать к нам в прощальных преддвериях январского месяца, что, по сути, было вполне замечательной идеей, которую все приняли с энтузиазмом и охотой; мои надежды на то, что плохое самочувствие было вызвано случайным и необъяснимым недугом обернулись крахом, раскалываясь в мелкую хрустальную крошку... Недуг был вполне объясним, чего я то ли страшилась, то ли об одном только этом и мечтала... — Ты уверена, что не хочешь вернуться? — Тилль крепко сжал мою ладонь в своей, заглядывая в глаза; разряды тока шибанули меня во всевозможные нервные окончания, я вяло кивнула, упираясь подбородком мужчине в плечо. Его уста осторожно коснулись моей полыхавшей в жаре щеки. Рихард выкуривал уже седьмую сигарету подряд. Шнайдер растерянно таскал чемоданы взад-вперед, отчего снег обрамлялся серыми завитками, оставленными резиновыми колесиками. Ридель и Лоренц запаслись аптечкой all inclusive, так что дорога могла казаться достаточно умеренной: спустя час меня стошнило в пути, в связи с чем кому-то пришлось возвратиться восвояси. Я начинала чувствовать, как давление происходившего лишало меня всего, чего я успела достичь за прожитое с Тиллем Линдеманном время, хотя это «происходившее», на самом деле, могло быть моим лучшим достижением за всю полностью прожитую жизнь...***
Через время самочувствие начало улучшаться, так что мне разрешалось самостоятельно совершать незначительные походы в столовую, в крайних случаях обслуживать себя медицинской помощью в аптеке на первом этаже, если вдруг у Раммов возникнут неотложные дела — переезд наступал нам на пятки. В затылки нервозно дышал второй этап мирового тура «Liebe ist für alle da», который обещал быть самыми горячим, самым чувственным и пламенным, самым... Самым настоящим. Двадцать восьмого числа группа Rammstein была готова водрузить знамя своей бесконечной победы над сердцами миллиардов фанатов их творчества, чему я бесконечно была рада — конечно, было неизвестно, что предпримут ребята, и сможем ли мы продолжить этот путь вместе... А, быть может, порознь. Мне оставалось верить в лучший исход предстоявших событий; выхватив упаковку из рук аптекарши, я торопливо раскидала в стороны свои благодарные возгласы, торопясь к себе в номер — мною управляло то, чего мне никогда не удавалось ранее испытать; пора уже было признать, что все эти подножки судьбы, жребием брошенные в адрес моего здоровья и общего женского состояния, изначально вырисовывали только одно. И ничто больше.***
Слабый стук в дверь нарушил молчание; подскочив с места и откинув к спинке кровати очередную затягивавшую книгу Агаты Кристи, я мелкими шажками последовала к порогу, дабы впустить неназойливого гостя, скромно просившегося внутрь. — Здравствуй... — последовало, как только стоило мне отворить дверь. — Я... Я на минуту... — Да, проходи, конечно, — с улыбкой ответила я, разрешая Рихарду пройти. Морально готовясь к их отъезду и зная, что встретиться нам может более и не посчастливится, я никак не могла скрыть своей печали; Бернштайн крепко обнял мои плечи, на что я ответила взаимностью, стараясь не проливать слезы, что столь яро рвались в свет... Сердце защемило от боли, от горечи расставания — тишина, тонкими облаками нависшая над нами, казалось, тоже вот-вот заплачет, польется на наши головы холодным, отчужденным дождем... Рихард... — Ты и правда лучшая, — обронил он. — И ты тоже, — подхватила я. — Я тебя люблю. Оставшиеся десять минут мы общались о том, каков путь до Люксембурга, и какие порывистые эмоции пожирали Рихарда: очередные бессонные ночи, извечные гастроли, фанатки, перепихивание – одно за другим, в душных номерах мотелей или же, напротив, в роскошных хоромах лучших санаториев и гостиниц... — Секс, конечно, превосходная штука, — тихо засмеялся Круспе, — но с тобой я счастлив даже просто поговорить. — Мне будет не хватать твоих ревнивых замашек, — я растянула губы в болезненной улыбке. — Как там Тилль? — У него, кажется, фрустрация, — Рихард пожал плечами. — Она у всех нас, ибо наш единственный смысл скоро отчалит. — Ой, да бро-о-ось! Шутливый смех заполнил комнату и стих в то же мгновение: Рих поджал губы, вновь повторяя, что ему и правда больнее некуда... И справиться с этой агонией будет крайне непросто. На прощание он протянул мне небольшой конверт, с просьбой, что распечатаю я его лишь тогда, когда благополучно доберусь до дома и меня вновь покажут по TV как самую востребованную и всеми обожаемую певицу немецкой оперы. Я дала согласие. — Мне... — замешкалась. Подумала о кое-чем главном, возможно, о том, что было способно предрешить исход, осветить финал; я потупила взор в пол, ноги слегка подкосились. Надо. Нужно. — Что такое? — Мне... Я должна поговорить с Тиллем, да и со всеми... Со всеми остальными попрощаться, сам понимаешь, — сбивчиво протараторила я. Гитарист понимающе кивнул, распахивая передо мной дверь. Моя рука крепко сжала тест, я ощутила, как сердцебиение достигло своего максимума; я ринулась вниз по лестнице, стараясь сдерживать восклицания радости, так как внезапно осознание моего счастья молотом ударило мне в голову. Линдеманн копошился в приемном зале в ту секунду, когда я ворвалась в холл с неутолимом намерением провести серьезный диалог; — Стеффи?.. — удивленно распахивая очи, промямлил Тилль. — Что случило... — Нам нужно поговорить, — хватая его за руку, отчеканила я. — В срочном порядке. Он накинул на меня теплое пальто и вынудил надеть перчатки с шапкой; у нее был чересчур нелепый помпон, зато тепло и без страха оказаться в постели с температурой за сорок — тем более, на тот момент этого стоило избегать как можно лучше. — Что нас ждет дальше, Тилль?.. — Знал бы я только, моя милая Стефани Вольф-Газенклевер... — его голубые очи сверкали на свету зимних солнечных лучей; он утопал в красоте сих белоснежных бликов, отчего я замирала в немом шоке. Мною овладевало бескрайнее чувство любви к этому человеку... С самых двадцати лет. С самого моего начала столь тернистого, но до безумия интересного и достойного пути. Пути истинной героини, черт побери! — Нас ждет непредвиденное счастье... Возможно, даже разочарование... — мечтательно пробормотала я себе под нос. Певец взглянул на меня, склонив голову; ледяной поток воздуха ударил в лицо, вынуждая зажмуриться. Я испытала обжигающие дыхание мужчины на своих губах — в глазах его блеснули скупые слезы, впрочем, как и в моих. — Я должен тебе кое-что сказать... — продолжил Линдеманн. — Я тоже. Однако, я внезапно утеряла способность читать его мысли: этот рассеянный взор, мутные сомнения, взыгравшие в его мимике... На меня обрушилось преждевременное поражение во всех жизненных этапах; солист группы Rammstein, стиснув пальцами мои предплечья, попросил о том, чтобы мы признались одновременно. Слова комком застряли в горле — мы все равно были готовы. — Раз... — Два... — Три... Вы когда-нибудь ломались от рук собственного мастера? Когда потрепанную куклу отыскивают на свалке, склеивают ее колотые раны, шьют ей новый костюмчик, накрахмаленный, выглаженный... А потом бац — снова об стену, сильнее, сильнее, чтобы все пружинки, чтобы все суставчики были раздолбаны в ошметки, в месиво, в мертвую гору утраченных надежд на новую... На новую, заслуженную жизнь. За борьбу с безграничным холодом, за войну с собственными демонами... У каждого из нас есть такое право, пока оно само... Пока оно само не уничтожит нас вдребезги. Мы досчитали до трех, после чего моя жизнь вмиг взорвалась, словно поле, усеянное минами. Я сказала: — Я беременна. Он признался: — Я тебя больше не люблю.