Насколько... Насколько же это опасно — броситься во мрак рассудка, дабы сыскать там лучик живого света? Ведь его там, конечно же, никак не отыскать — не отыскать долгожданного и трепетного блаженства, не получить удовлетворения, не обнаружить своего спасения… Тяжело. Тяжело ощущать всю эту ношу на своих хрупких плечах, готовых проломиться, рассыпаться в пыль, исчезнуть — иногда это желание достигало максимума, терпеть такое было просто невыносимо, мучительно, сил не хватало совсем.
— Я ведь тоже… Безмерно в тебя влюблен… — отрывисто выдал Линдеманн, слегка поворачивая голову ко мне и ожидая реакции. Я нервно сглотнула, будто пыталась не заплакать навзрыд. — Ты это прекрасно понима…
— Даже, если, — всхлипнула я, ответно обратившись к человеку, лежавшему рядом со мной и без устали созерцавшему мое опечаленное лицо, — … это глупо.
Он раздраженно хлопнул ладонью по спальной тумбочке, заодно оперевшись на нее и приподнявшись с кровати: его взгляд бродил по всему моему телу, вгоняя меня в краску. Тилль дышал тяжело, точно ребенок, которому вечно снятся ночные кошмары, и…
Я не хотела становиться для него этим самым ужасом, ужасом неизбежным.
— Люди настолько пусты, что я порой не замечаю зрителей в холле, — усмехнулся Лин, задумчиво склоняя голову набок. Я хмыкнула, безмолвно соглашаясь с ним. Мужчина продолжил: — Лишь те полны чувств, кто молчит…
— И во взглядах чьих вечная грусть, — подчеркнула я.
— Уголки их очей вечно опущены, улыбаются они искренне только с теми, кого по-настоящему любят… Их улыбка настолько счастливая, что сердце замирает в конвульсиях… Невозможно! Ибо это счастье —оружие, что неимоверно быстро их же и уничтожит.
Я поджала губы, после чего оперлась на локоть, облокотилась о спинку кровати: Тилль крепко сжал мою ладонь в своей, затем поднес ее к бледным устам, нежно коснулся ими тыльной стороны и приложил к прохладной щеке.
Электрические разряды пронзили меня насквозь, я простуженно прокашлялась и глотнула горячего комнатного воздуха.
— Ты не веришь…
— Люблю, — возразила я.
А какой толк в том, чтобы скрывать свои чувства от человека, с которым судьба свела то ли по чистой случайности, то ли по единственному шансу? Какой толк в том, чтобы молчать, когда из груди рвутся истошные вопли, вопли о сильных эти эмоции, обдающих тебя жаром и своей неоспоримостью?! Какой толк скрывать, если вы вдруг… Никогда вдруг больше не столкнетесь, если жизненные пути разойдутся, а воспоминания, оставшиеся в образе мутных пятен, станут покрывать пятнами вас самих… Какой толк?
— Когда любимые покидают нас,— растерянно сказал Тилль, — они… Они все равно остаются рядом, представляя собой шорох листвы, песни назойливого ветра, мурчание уличных кошек… Их присутствие ощущается буквально везде, в тех мелочах, на кои мы почти никогда не заостряем внимания, и…
— Я покинула его, — с сожалением вымолвила я. — Покинула, даже нормально не объяснившись…
Густав искренне надеялся на то, что в тот день у нас это получится: получится открыться друг другу, опробовать на вкус сокровенные человеческие тайны, создать общую реальность…
— Стефани… — шепнул он мне. — Я хочу… Хочу завести ребенка…
В номере повисла свинцовая тишина, давившая своей мрачностью и отчужденностью. Тилль бережно приобнял меня за плечи, и я, более не сдерживая горьких слез, уткнулась ему в шею: он действительно понимал меня, возможно, даже желал помочь, но считал, что не был в силах помочь. Исцелить навсегда.
Поэтому он просто пригладил мне волосы, крепче прижал к себе и стал напевать до дрожи полюбившиеся слова: я мечтательно приподняла уголок губ сквозь постыдные рыдания, сомкнула веки, ощущая, как влажные кончики ресниц впились в кожу лица: душевный бисер все тек и тек, как весенняя речка…
Речка… Журчала, бурлила, была наделена объемом беззаботности и полета фантазии, молодости и полноты ощущений от этой чувственной весны… От этой весны в Париже, которая подарила ей право на достойное бытие!
— Отдохни… Ты устала… — чрез поглощавший меня сон расслышала я: обессиленно кивнув, я поддалась власти Морфея, испытывая бурю от хрупкого поцелуя Тилля, от бархатного покрывала, легшего мне на грудь.
А потом все погасло — сплошь тлевшие свечи в моем душевном склепе.
«Холодны эти зимние клятвы…» — подумалось Линдеманну, и он поглядел в потолок. — «И зимой у любви — безумно короткий век…»
***
Время крошилось, просыпалось сквозь пальцы и просыпалось каждый день в двенадцать ночи, устанавливая себе планку на обратный отсчет — беспросветно страдающий мученик, бегущий сам от себя.
— Доброе утро, ребята! — Кристиан, появившийся в обеденном зале совершенно неожиданно, помахал нам рождественской папахой Санта Клауса.
Бубенец задорно пискнул, отчего мы все растянулись в улыбках и пригласили клавишника потрапезничать в нашем теплом кругу.
Нас ожидал довольно занимательный и позитивный день: предстояло лепить снеговиков и втыкать в их мягкие и поддатливые тела морковки, украшать гостиничные номера своими собственными руками, докапываться до ресторанного персонала о предоставлении возможности заменить их на некоторый период и приготовить рождественские блюда не только для себя, но и для всех уважаемых посетителей и знатных гостей.
В принципе, осуществить нам удалось все — даже третий пункт в составленном плане, но Пауль, увы, разочаровал своей…
— Мне нужно больше кфаса! Кфа-а-ас!!
Ну, собственно говоря, он поджег кухню, переборщив с излюбленным напитком — как ему это удалось… Нет, никто так и не узнал, как ему удался такой позор.
— Сотри себе память, — подколол Кристофер, самодовольно глядясь в зеркало, висевшее на ближайшей к ресторанным кулисам стене: огни и газ полыхали, духовки накалывались, стейки поджаривались, а вино дивной струей разливалось по хрустальным бокалам — Рождество на пороге, дамы и господа!
Нам требовалось внести свою лепту в зиму, и без того прекрасную: поздним вечером, когда фонари и яркие гирлянды зажгли не только отель, но и его заснеженный сад, мы пуляли самодельными хлопушками и зажигали бенгальские огни.
Шампанское искрилось, все жители отеля кучками скопились снаружи и дивились: вот он, рождественский салют, писавший в вечерних небесах настоящих красот картины!
И до поздней ночи, до поздней ночи…
— Хочу поднять этот тост за вас, мои дорогие засранцы! — сдерживая пьяный хохот, распушился Оливер. — И за прекрасную леди, которая скрашивает наши будни, которые и так бурнее некуда!
— За даму сердца! — рассмеялся Флаке, демонстративно всасывая в себя алкоголь. — Да пусть все будет так, как этого желает Rammstein!!
Круспе и Линдеманн хлопками поддержали сие тосты, и я, подскочив со стула, начала бойко аплодировать безбашенным музыкантам: чувство восторга грело каждую клеточку моего организма, и, более того — спиртные напитки стрельнули в голову своим великолепием.
В связи с этим рождество было встречено воистину оперным концертом — былое было возвращено в реальность, мечта стать когда-либо знакомой с коллективом Rammstein оправдала себя целиком и полностью!
Но, несмотря на все плюсы, минусов избежать мы не сумели, да и неверных путей никто нам не показал: что могло бы назваться глупостью в тот момент — скрыто под покровом ночи, когда одежда была сорвана с наших тел, когда я не стала сдерживать порывов своей ненасытной души, когда самые первые, невинные, и в то же время такие порочные стоны начали птахами разлетаться по номеру и разбиваться вдребезги об его стены…
Когда я и Линдеманн впервые перешли границы дозволенного, ничего нельзя было назвать глупостью — его взор сразил мое тело своими оковами, губы и острый язык твердили о желании, да: слова песни переросли в нечто большее, корни углубились, дыхание учащалось с каждой секундой до самых пределов — нет, ничего нельзя было назвать глупостью!
И желанием Тилля я не решилась возвести преграду — я сама… Сама эту преграду разрушила.
— Я люблю тебя, Стефани Вольф-Газенклевер… — я в последний раз ощутила наше совместное усилие: затем наступила тишина, сопровождавшаяся покоем и безмятежным чувством эйфории.
Невозможно было описать это словами: наверное, даже эмоции тут были бессильны…
— Я тебя тоже… Тилль Линдеманн…
В комнату пробрался зимний сквозняк — шелковые снежинки начали виться за окном.
Несмотря на все плюсы, минусов избежать не сумел никто: поначалу путь мог казаться верным, но и на нем могли повстречаться ошибочные переулки и распутья.
