***
Когда сквозь утреннюю дымку проступили ворота Перивантума, Хоук облегченно выдохнула. Последний флакон лириумного зелья она выпила еще прошлым вечером, и его действие стремительно иссякало. От передозировки руки у Хоук сотрясал мелкий тремор, а глаза светились голубым. Хоук мутило, а разум почти перестал воспринимать все вокруг, концентрируясь только на нитях магии, связывающих ее и израненную Варанью, лежащую на закрепленных между лошадьми носилках. Пошли пятые сутки без сна; мерный лошадиный шаг укачивал, дремота то и дело накрывала душной пеленой, от которой раскалывалась свинцовая голова. Изабела не давала ей уснуть: разговаривала, тормошила, ловила за плечо, когда Мэриел клонилась набок, рискуя вылететь из седла. Хоук не помнила, что она отвечала, и в глубине души была уверена, что отвечала невпопад. Дорогу она не видела вовсе: с тех самых пор, как все ее внимание приковала умирающая пациентка, Сто Столпов расступились, утонули в мареве лириумного опьянения и растаяли. Была лишь растрескавшаяся тропа, носилки и качка лошадиного шага. Даже думать о том, чтобы поскорее упасть в набитую колючей соломой постель на первом же постоялом дворе, не получалось: магия, непрерывным потоком льющаяся из пальцев, забирала с собой все, оставляя звенящую пустоту. Она не понимала, что делает не так и от чего Варанье становилось хуже, едва прерывалась целительная нить. Андерс бы точно справился, отыскал бы причину еще там, у заваленной ныне пещеры; может, тоже выжал бы себя досуха, залатывая израненное тело эльфийки, но сделал бы это разом. И с Вараньей все было бы в порядке. В том, что с ней все будет в порядке после ее неловкого вмешательства, Хоук уверена не была. — Еще немного, — подбодрила Изабела. Ее конь трусил рядом, и монотонный стук копыт заставлял клевать носом. — Хоук! Не спи! — Не могу больше, — прошептала Мэриел. Губы у нее побелели. — Тогда бросай. Я еще тогда не поняла, почему ты не дала Фенрису отплатить сестричке за все хорошее, не понимаю и того, зачем ты сейчас ее спасаешь. В словах Изабелы не было никакого вызова: ей в самом деле куда важнее было, чтобы тевинтерская магесса, похоже, знатно надорвавшаяся в бою с порождениями тьмы, не утащила за собой Хоук, имеющую дурацкое обыкновение всех спасать. Тем не менее, именно такой эффект все сказанное и возымело: Хоук выпрямилась, вцепилась одной рукой в поводья и уставилась на Варанью — и как будто сквозь нее. Магия струилась по ее телу, и Завеса легко колыхалась от движений за ней. Весь долгий путь Хоук чувствовала, как к ней слетаются жадные, алчущие, голодные, как предлагают, умоляют, требуют: впусти нас, и мы дадим тебе сил спасти эту душу! Чувствовала, но не слышала. Сосредоточенная на Варанье Хоук закрывалась от демонов Тени с легкостью, которой сама не ожидала. Она больше боялась заснуть: в дреме, между сном и явью, все становится ирреальным, разум с готовностью обманывается, а на уловку попасться так легко. — Упрямая, как... бронто, — вздохнула Ривейни. — Это сестра Фенриса, Изабела, — мягко заметила Хоук. — Его единственная родня. — И что? Эта «сестра», как я помню, не задумалась о родственных узах и выдала Фенриса Данариусу. Ради чего? Чтобы стать ученицей магистра? Ты же не оправдываешь ее, потому что... — Нет, — поспешно перебила Хоук. — Но я знаю, что это такое — терять семью. И хочу верить в то, что когда нибудь у Фенриса и Вараньи появится возможность все наладить. Изабела цокнула языком. Серьги в ее ушах зазвенели, когда она покачала головой. — Семья Фенриса — мы, подруга. И кровное родство здесь ни при чем. — Я знаю. Просто... — Смотри! — Ривейни щелкнула пальцами и указала вперед. — Мерриль ведет к нам помощь. «Очень кстати», — пробормотала Хоук. Когда-то давно, когда она сама была щуплой веснушчатой девчонкой, отец любил приговаривать: делай, мол, до тех пор, пока не почувствуешь, что больше не можешь. А потом перешагни через эту черту и сделай еще. Правда, обращался он все больше к Карверу: младшему Хоуку в детстве недоставало терпения в обращении с мечом. Когда у Карвера не выходило сразу, а тело отвечало на упражнения усталостью и болью, он бросал клинок — не самый лучший, конечно, но отцу и матери пришлось несколько месяцев экономить, чтобы его купить. Малькольм верил в сына даже тогда, когда он сам в себя не верил. И сейчас эти слова удивительным образом поддерживали саму Хоук. Их было пятеро — пятеро магов, во весь опор мчащих за Мерриль. Снег и дорожная пыль клубились под копытами их коней, почти не касающимися земли. Они приближались стремительно: только что маленькие, будто игрушечные фигурки наездников росли на глазах, и вот уже Мерриль натянула поводья, выпорхнула из седла и побежала к ней, раскинув руки. — Сюда! — крикнула она, взмахнув рукой. — Скорее! Ее провожатые обступили носилки. Один из магов — смуглый, в дорогой бархатной мантии, расшитой серебром — поймал узкую голову пегой кобылки, на которой ехала Хоук, в ладони и потрепал гриву между чутких ушей. — Даже не знаю, кому здесь больше нужна помощь, Мерриль, — бросил он с мягкой насмешкой в приятном голосе. — Я бы с большей охотой предложил ее твоей подруге. Еще у него был бархатный, прямо как его одеяние, взгляд. И щегольские усики над верхней губой. Хоук очень хотела ответить, что с ней все в порядке, тем более что почувствовала: сгрудившиеся над Вараньей маги уже занялись ею, и она может отпустить нить, связывающую ее с эльфийкой. Она правда хотела. Но темнота сомкнулась над ее головой и заглушила все — даже навязчивые шепотки демонов Тени.***
Хоук чувствовала, что что-то забыла. Что-то очень важное, значимое, что-то, что она вот-вот держала в руках — держала так крепко, что неприятно сводило кисти. А теперь — упустила, и в ладонях было гнетуще пусто. За закрытыми глазами закружились последние события: перевал Ста Столпов, порождения тьмы, смертельно раненая Варанья, растянувшийся до бесконечности путь до Перивантума. Что-то важное, но упущенное в дреме, связывало все это нитью, прошивало насквозь. Воспоминание обрушилось на нее лавиной — она отчетливо ощутила, как между пальцев текла целительная энергия, не дававшая Варанье умереть. Хоук спохватилась, потянулась к Тени — в груди ухнуло пустотой, дернуло, выволокло из туманной дымки полусна, и тогда Хоук проснулась окончательно. Ожидала она чего угодно, но только не мягкой перины под собой, горы подушек и полупрозрачной завеси балдахина, отделявшей ложе от комнаты. Хоук приподнялась — тело откликнулось на движения ломотой, а в тяжелой голове страшно загудело. Рассудив, что торопиться ей теперь уже, пожалуй, некуда, Мэриел поправила подушку и опустилась обратно, чтобы разобраться со спутанным клубком памяти и неясными видениями, сочащимися сквозь пелену сна, больше похожего на падение в черную бездонную пропасть. Хоук покрутила запястьями и размяла кисти: руки слушались плохо и мелко подрагивали — следствие лириумного похмелья. Такой разбитой она чувствовала себя, разве что, на Глубинных Тропах — когда они, наконец, выбрались и зафрахтовали судно, Хоук проспала весь путь до Киркволла. Тогда она радовалась забытью — это позволяло не думать о судьбе Карвера и не мучить себя, пытаясь подобрать слова для матери. Она подумала о том, что стоило бы узнать о судьбе Вараньи, и наткнулась на стену внутреннего безразличия. Испугалась, почувствовав себя стоящей на краю и заглядывающей в бездну — в ту самую, в которую Андерса погрузили с головой. Хоук подскочила, отбросила в сторону одеяло и схватилась за виски — голову стиснул стальной обруч. Борясь с приступом тошноты, она спустила на укрытый коврами пол босые ноги, приподняла темно-синюю завесь и аккуратно, стараясь не наклоняться особо, нырнула под нее. От пестроты ковра в глазах зарябило: Хоук выпрямилась и зажмурилась, дожидаясь, пока ее перестанет шатать. К затейливо резному стулу она двинулась медленно, придерживаясь за встречающуюся по пути мебель. Ноги по щиколотку утопали в ворсе ковра. Кто-то разобрал ее вещи и оставил на спинке штаны мягкой кожи, рубашку, простота кроя которой с лихвой компенсировалась качеством ткани, и дублет: золотое шитье по густому изумруду бархата. Хоук не спеша оделась, терпеливо воюя с пуговицами и шнурками. Гребень нашелся в дорожной сумке — та покоилась на мягком пуфе у туалетного столика. Выбеленный дуб, золоченый металл фурнитуры, чистый, незамутненный овал зеркала — Хоук не помнила, чтобы богатейшие дома Киркволла могли позволить себе такую мебель. Если постоялые дворы Тевинтера обставлены так... Быть того не может, отмахнулась она, тщательно расчесывая растрепанные локоны и разглядывая в отражении убранство комнаты. Ничего лишнего: широкая кровать, комод и платяной шкаф, пара кресел на гнутых ножках и оттоманка, небрежно прикрытая выделанной полосатой шкурой какого-то диковинного зверя. Вышитые, украшенные кистями подушки были всюду — несколько даже брошены на пол. Ни один постоялый двор не станет тратиться на такую роскошь. Итак, подумала Хоук, перебрасывая волосы за спину, где же она, дыхание Создателя, находится? Есть только один способ узнать. Хоук сунула ноги в сафьяновые домашние туфли, тоже вынутые из дорожного мешка. Двигаясь все так же неторопливо, она подошла к двери: такой же выбеленный дуб, витиеватая резьба и металл, как будто врезанный в полотно щита не столько для крепости, сколько для красоты. Поддалась она легко — стоило лишь потянуть за ручку. Ни замков, ни охраны в коридоре, освещенном только нежным вечерним светом, льющимся из высоких стрельчатых окон. Никто не пытался ее удержать. Как-то плохо это вязалось с представлениями о Тевинтере, навеянными жуткими рассказами служителей Церкви. Хоук тихонько шла наугад, прислушиваясь к шорохам и звукам. Оценив длину коридора, она пришла к выводу, что находится в небольшом особнячке — поместья в Верхнем городе Киркволла, пожалуй, и то были больше. Зато таких изысканных ковров и тончайших пелерин невозможно было сыскать во всем юге, а столики и треноги, расставленные в углах, сами по себе выглядели произведением искусства — что уж говорить о вазах, в которых стекло переплеталось с обожженой глиной! Чья-то умелая рука собрала букеты из сухостоя, ничуть не уступающие по красоте букетам из живых цветов. Где-то внизу звенела утварь, стучали шаги и слышались голоса. Хоук, перегнувшись через перила, оглядела квадрат холла: все та же мебель, букеты и безликие картины, развешанные вдоль стен — и поспешила вниз. В одном из голосов, звучащем громче прочих, ей явственно чудился выговор Изабелы. Сама Ривейни нашлась в просторном гостевом зале: удобно устроившись на софе, она лениво перебирала прозрачный, будто стеклянные бусины, виноград в серебряной чаше. Мерриль была тут же: скинув туфли, долийка с ногами забралась в кресло и погрузилась в чтение, но, услышав шаги, подняла голову. Хоук остановилась в арочном проеме. — С добрым утром, спящая красавица, — помахала Изабела. — Сколько я... — Трое суток. Хоук перевела взгляд на Мерриль. Та покачала головой. — Она не шутит. — Ох... Возникла острая необходимость куда-то сесть. Изабела подобрала вытянутые ноги под себя и подвинулась. — Ну... — растерянно заключила Мэриел, присаживаясь. — По крайней мере, времени вы не теряли. Где мы вообще? — Всего лишь у меня в гостях. У проема с другой стороны комнаты, прикрытого все такой же полупрозрачной темно-синей завесью возник человек. Хоук узнала его по голосу: глубокий бархатный тембр, пронизанный искрами иронии. Смуглый, темноволосый и темноглазый — его лицо, вспомнила Хоук, было последним, что она видела прежде чем потерять сознание. — Дориан Павус, — с поклоном представился мужчина, и в его движениях было что-то одновременно и галантное, и беззлобно насмешливое. — К вашим услугам. Хоук поспешила встать. В глазах тут же потемнело, комната завертелась, и ноги стали ватными. Она покачнулась и неловко плюхнулась обратно, сжав пальцами виски. — Лириумное похмелье, — Дориан понимающе кивнул и прошагал к столу: ажурная ковка и витраж стекла. Он наполнил одну из глубоких чаш из кувшина, пересек комнату и протянул ее Хоук. — Пройдет. В чаше оказалось не вино, как Хоук предположила вначале, а густой сладкий нектар, пахнущий сочными, спеющими под знойным солнцем фруктами. — Спасибо. И за гостеприимство тоже. Маг небрежно махнул рукой. — Пустяки. Не мог же я позволить городскому совету решать вашу участь — они бы не договорились до сих пор, а стоять посреди дороги несколько утомительно. Пыль и грязь, к тому же, плохо выводятся с бархата. Игривая несерьезность, сквозящая в его тоне, могла бы раздражать, если бы не была такой очаровательной — Изабела уж точно была в восторге. — Должен признать, — добавил Дориан, — что такая самоотверженность редко встречается среди нашего брата. Это... производит впечатление. — Хоук хлебом не корми, только дай кому-нибудь помочь, — заметила Изабела. — Варанья — сестра моего друга, — Мэриел хмуро посмотрела на Ривейни. Та только плечами пожала и бросила в рот еще несколько виноградин. — Не такая уж хорошая сестра, чтобы из-за нее загонять себя в могилу. — Поздно! — Хоук махнула рукой, присмотрелась к чаше с виноградом и выудила горстку. Она вдруг осознала, что страшно голодна. — Я уже сделала. Что с ней, кстати? — Она в лечебнице, — сказал Дориан, вернувшись к столику с кувшином. Себе он тоже плеснул нектар. — Почти пришла в себя. Думаю, что ее можно будет навестить через пару дней, если такое желание возникнет. Хоук медленно кивнула. — Да. — Изабела издала нечленораздельный возмущенный звук, но Хоук продолжила: — Я хотела бы с ней поговорить. Но сначала я хотела бы позавтракать. Просто умираю с голоду.***
С Вараньей Хоук встретилась в зимнем саду. Под стеклянным куполом, преломляющим масляные лучи тевинтерского солнца, зеленели вьющиеся плющи и распускались цветы всевозможных расцветок и форм — не сравнить со скромными белыми звездочками, усыпавшими луга Ферелдена. Среди резных листьев высоких комнатных деревьев сновали мелкие золотистые птахи: их чириканье эхом отдавалось от стеклянных сводов. Где-то журчала вода: Хоук осмотрелась, выискивая миниатюрный фонтан, но за плотным лесом папоротников и фикусов так и не нашла источник звука. Варанья сидела в кресле качалке, накрывшись пледом. Еще позавчера Хоук, глядя в зеркало, думала о том, что выглядит ужасно, но Варанья больше походила на живой труп. Кое-как собранные волосы стали тусклыми, кожа посерела, глаза глубоко запали — Мэриел даже подумала было, что эльфийка заразилась Скверной и теперь медленно умирает. Но глаза у нее, хоть и безмерно уставшие, не покрылись белесой пеленой, губы не посинели, а под тонкой кожей не проступила сетка чернеющих вен. Беспокойные руки эльфийки дергали край пледа, разглаживали плотное плетение шерстяных нитей, словно она старательно хваталась хоть за какие-то ощущения. — Хоук, верно? — выговорила она, когда Мэриел остановилась в нескольких шагах. — Даже смешно. Я дважды обязана тебе жизнью, но знаю твое имя только из чужих уст. Варанья говорила сухо и надтреснуто, да и вообще слабо напоминала ту девушку, с которой Фенрис встречался в «Висельнике» тысячу лет назад. Которая, поправила себя Хоук, выманила его для Данариуса. — Лето?.. — начала Варанья. — В Киркволле, — сказала Хоук. Она подтянула к себе плетеный стул. — Тебя-то не должно удивлять то, что он не горит желанием даже близко подходить к Тевинтеру. — Он говорил что-то о?.. — Нет. Варанья вздохнула. — Было бы глупо надеяться на то, что он меня простит. — Может, для начала стоило бы сделать хоть что-то, чтобы у него была на то причина? Ты привела к нему Данариуса, и он бы снова сделал Фенриса рабом. Как, по-твоему, простить такое? Ответа Варанья не дала, да Хоук и не ожидала его особо. Она вообще перестала понимать, зачем ей эта встреча. Сначала Хоук хотела убедиться, что с Вараньей все будет в порядке — наверное, Изабела права, и в ней действительно живет какая-то глупая внутренняя потребность знать наверняка, что она сделала все возможное, чтобы как можно меньше людей вокруг оставались в беде. Потом — посмотреть ей в глаза и найти там хоть какой-то отголосок вины за сделанное. А сейчас Варанья выглядела незнакомой, чужой женщиной, которой пришла пора платить по счетам — неважно, перед Создателем или кем еще. Варанья подняла на нее ничего не выражающие глаза. Почти как у Усмиренных. — Я твоя должница, Хоук. — Я сделала это не ради тебя. Ради Фенриса. Ты — его единственная родня, как ни крути. — Тогда прими мою ответную услугу. Ради Лето. Чтобы он знал, что мне действительно очень жаль. Есть что-то, что я могу для тебя сделать? «Из этого кресла — ничего», — хотелось сказать Хоук, но она удержалась. Варанья хотела искупления — быть может, даже больше, чем жить. Первый порыв, конечно, был отказаться — взыграло столь любимое Изабелой благородство. С нуждающихся, в конце концов, платы не взимают. С другой стороны, отказывать было опрометчиво. Она, Изабела и Мерриль одни в чужой стране со своими порядками, и их и в Перивантуме-то приняли без вопросов только из-за израненной Вараньи: сберечь ускользающую жизнь на тот момент оказалось важнее, чем заниматься расспросами. Потом еще Дориан: играючи уладил возникшие проблемы, демон его разберет, на кой ляд ему это все. Но на этом запасы удачи вполне могли исчерпать себя, и дальше будет не так легко, а сама Хоук по-прежнему не знала, к кому обратиться за помощью в ее деликатном деле. Все, что она знала о Тевинтере, превращалось в небылицы с каждым днем, проведенным в Перивантуме. Вот уже и оказалось, что не каждый маг, живущий здесь, — страшный и злобный Магистр, завтракающий кровью младенцев. Если Варанья, прожившая здесь всю жизнь, могла хоть как-то помочь, отказываться было по меньшей мере опрометчиво. — Можешь, — кивнула Хоук. И рассказала ей все.***
Когда Хоук покинула лечебницу — сквозь огромные окна зимнего сада Варанья видела, как она, закутавшись в плащ, бодро шагает по улице — эльфийка потянулась к цепочке на шее. Исхудавшие пальцы нащупали прохладный кристалл, сжали граненый камень, и тот ответил сиянием, поначалу слабым и дрожащим, но все больше крепнущим. — Я встретилась с Хоук, как ты и хотел, — выдохнула Варанья, откинувшись на спинку. Она бесконечно, смертельно устала, и даже эта капля магии заставила пот струиться по ее обескровленному лицу. — Через дюжину дней она будет в Минратоусе, если ничего ее не задержит. Она тяжело вздохнула, будто собираясь с силами, и прикрыла глаза. Кристалл все так же источал свет. — Теперь мой долг оплачен?..