***
— Он пришёл в «Мальвину» за полчаса до закрытия. Девочки отказались, а я взял его. Это было восемь лет назад, поздней осенью. Я тогда не разбрасывался клиентами: очень в деньгах нуждался. Да и понравился он мне. На нём был костюм, который сидел так, словно его на заказ пошили. Я впервые такое видел. Высокий, глаза чёрные с поволокой, кудрявые волосы. И причёска, как у певца из «Машины времени», — он изобразил шарик над головой. — Еврей, что ли? — Да. А я в тот день с матерью по телефону поссорился. Я приехал в Питер учиться, но денег не хватало, поэтому подрабатывал в салонах по выходным. На самом деле стричь мне нравилось больше, чем бухучётом заниматься. И получалось лучше. А мать осталась в деревне. Отец бухал, по пьянке лупил мать, а она пряталась у соседей и звонила мне. А что я мог поделать? Я жил в общаге в Петергофе — трое в одной комнате. Я хотел её забрать, но платить за учёбу, квартиру и жизнь — где взять столько денег? В тот день она опять звонила, плакала, а я наорал на неё, чтобы она бросала этого мудака. Потом сам плакал в туалете. Я очень её жалел, но помочь ничем не мог. Мне хотелось убить старого козла своими руками. Всю жизнь изговнял — и мне, и матери. Андрюша разлил в гранёные стаканы коньяк, молча выпил, отёр со лба пот и продолжил: — И тут он. Михаил Иванович. Уже разделся и сел в кресло, как зазвонил телефон. Я перебираю его мягкие кудряшки, а он кому-то в трубку: «Данька, ты ужинал? Обязательно поужинай! И суп не забудь, с твоим гастритом тебе непременно нужно есть первое. Я скоро приду. Целую, сынок». Сынок! Сю-сю-сю. Я спрашиваю: «Как будем стричь?», а он: «А что, есть варианты?» Я говорю: «У хорошего мастера всегда есть варианты», а он: «Ну покажи мне, какой ты мастер», а потом посмотрел на мои волосы — у меня тогда седые были, с голубыми кончиками — и добавил: «Мальвина». Я рассмеялась: — А я помню тебя с голубыми волосами! И что, ты ему показал? — Показал, не сомневайся. Начал с массажа головы. Тебе кто-нибудь делал правильный массаж головы? А! Вот и ему никто не делал. Он просто улетел. Лежал затылком в раковине, лицом вверх, а я его массировал и разглядывал. Красивый мужик. Одет со вкусом, пахнет Томом Фордом, из-под белой манжеты торчат золотые часы. Весь такой респектабельный. Чей-то заботливый муж, отец. Мне и без него хреново было, а тут ещё он — образцово-показательный самец. И чем сильнее мне хужело, тем злее я становился. — Со своим отцом сравнивал? — Да какое сравнивал? Червяка с орлом? Я просто люто завидовал этому Даньке. Представил хилого еврейского ребёнка в очках и со скрипочкой, и тарелку супа, стоящую на чистой скатерти, и большую говяжью котлету. Я тогда постоянно жрать хотел. А Миша по лицу моему догадался. Эмпат. Я стриг, громко щёлкая ножницами, и отхватывал пряди под корень, но он не смотрел, как я его оболваниваю, а смотрел на меня в зеркало. «У тебя что-то случилось?» — спросил так сочувственно, что у меня слёзы выступили. Да, блядь, случилось! Отец с ножом за мамкой гоняется, меня в шестнадцать лет выгнал из дома за педерастию, пенсию по инвалидности пропивает в первые три дня, а зарплату матери, которая нянечкой в тубдиспансере работает, отбирает в день получки. Вот что у меня случилось! — Я не знала… — Ну, мы с тобой тогда не общались, а позже у меня всё наладилось. И папаша сдох от белочки, и мать в Питер переехала. — Давай выпьем, только ты закусывай, а то совсем ничего не ешь, — предложила я, подцепив баклажанный рулетик. — И что дальше? Ты рассказал ему о своих проблемах? — В общих чертах. Сказал, что услышал его разговор с сыном и вспомнил своего спермодонора. Он сильно в душу не лез, но выпытал, что я учусь на третьем курсе, живу в общаге, подрабатываю. Потом рассказал, что его сын тоже на третьем курсе учится и тоже иногородний. Правда, живёт не в общаге, а в квартире покойной бабушки. А они с женой — в смысле, Миша с женой — живут в Мурманске, но часто навещают сына в Питере, потому что мальчик скучает и вообще не очень самостоятельный. Гастрит, геморрой, горячка родильная. Всё, как я предполагал. — Ты его совсем оболванил? — Нет, конечно! Я сделал ему креативную стрижку. Виски покороче, на макушке чуть длинней, растрепал в разные стороны и зафиксировал воском. — Андрюша всё показывал руками на себе. — Он обалдел. Смотрел на себя и не верил. Классно получилось. У Венсана Касселя похожая стрижка — не сравнить с причёской, как у молодого Макаревича, правда? — Значит, ему понравилось? — Ещё бы! Я ждал, он чаевые оставит, а он спросил: «Ты на сегодня закончил? Пойдём к нам ужинать?» Оказалось, они в том же доме, где салон, живут. Видишь, пожалел меня, в гости позвал. — Ты пошёл? — Конечно! Во-первых, я проголодался до обморока, а во-вторых, хотел увидеть, как живут нормальные люди. Как это, когда отец возвращается домой трезвый и без топора. Никто не орёт и не матюгается. Хотелось хоть немного залезть в чужую благополучную жизнь. У тебя такое бывало? Как будто заглядываешь в чужие окна: и подсматривать стыдно, и оторваться невозможно. — Было. До того, как замуж вышла. — Точно! Это от одиночества и неустроенности. Я обрадовался, что он меня пригласил. Мы прошли под аркой во двор и поднялись на третий этаж. Миша открыл дверь своим ключом, а Данька выполз в прихожую из дальней комнаты. Я чуть не засмеялся, когда его увидел. В точности, как я и представлял: хилый, сутулый, с тонким хрящеватым носом. Намного более еврей по виду, чем отец. Я потом узнал, что у Миши только мама еврейка, а отец русский, а у Даньки — папа, получается, наполовину еврей, а мама чистокровная. Я про жену Миши. Они по залёту женились, когда Мише восемнадцать стукнуло. Жена намного старше. Такая типичная. Она специально от пацана залетела, чтобы замуж выскочить, — никто, наверное, не брал. — Может, влюбилась? — Смешно. — И что, вы поужинали? — Поужинали. Данька с нами посидел, хотя видно было, что ему не интересно, кто я, зачем пришёл. Он вообще такой мальчик — весь в себе. Программист. Ели суп с фрикадельками, треску жареную. Водки выпили. Я предложил на брудершафт, Миша согласился, и я сразу перешёл на «ты». До этого мне неудобно было, всё-таки большая разница в возрасте. — Поцеловались? — Символически. А мне уже хотелось. Внутри всё дрожало. Да, у меня никогда не будет такого отца, как у Даньки, но у меня может быть такой любовник. А ведь любовник важнее отца, правда? Как ты думаешь? Если у тебя хуёвый папаша, но классный муж, это же перекрывает? Компенсирует? — Ты меня спрашиваешь? Я не знаю. У меня папа хорошим был, а муж… По-моему, это разные вещи, ничего не компенсируется. Наливай, Андрюша. — А говорила, что не пьёшь! — Когда?! Я говорила, что мне много не надо! Поезд летел по снежной тундре, в купе горели только маленькие лампочки у изголовья. Все коробки стояли открытые, и мы закусывали чем придётся. Честно говоря, я опять обжиралась на ночь глядя, а он откусил пол-ломтика сыра и больше к еде не притронулся. Он, словно маленькая собачка на холоде, дрожал всем телом. Мы пили и разговаривали, как старые друзья. Такие вещи сближают: поезд, темнота, алкоголь. Мне было интересно, неужели Андрюша ездил в Мурманск к этому самому Мише, с которым познакомился восемь лет назад? Неужели все эти годы они поддерживали отношения? — А дальше? Поели и?.. — И мне предложили остаться ночевать. Поздно уже было, и снег повалил. Я согласился, а Миша предупредил, что лишних коек нет, и спать я буду рядом с ним. Ха, испугал! Я сходил в душ, тщательно помылся, намазался каким-то лосьоном, понюхал Фордовские духи и зашёл в спальню. Кровать огромная, метра два в ширину. Там четверо легко бы поместились. Он, одетый в тёплую пижаму, лежал на краю кровати и читал книгу на английском. Мне снова показалось, что я подсматриваю в чужое окно. Всё было нереальным, словно во сне. Да и пьян я был. Я медленно разделся до трусов, надеясь, что он посмотрит и увидит, какое красивое у меня тело, а потом лег под одеяло. У меня так стоял! В двадцать лет у меня не было проблем с эрекцией. «Я тебе не мешаю? Сейчас дочитаю главу…» — сказал он. Таким равнодушным голосом, ужасно. Я подвинулся ближе и начал строить ему глазки: «Ты мне не мешаешь, но я должен кое в чём признаться». «В чём?» — он оторвался от книги и посмотрел на меня. «Миша, я гей». «Да неужели? А так и незаметно совсем», — засмеялся он. «Ты знал?! Тогда зачем пригласил?» Он положил книгу на грудь и спокойно спросил: «А что, геи есть не хотят? Или им легче, чем другим, ночью в общагу добираться?» И я заткнулся. Мне стало стыдно, что я пристаю к мужику, который проявил обычную человеческую доброту к ровеснику своего сына. Я подумал, что веду себя как глупый ребёнок. Он мне казался очень взрослым и опытным, и таким проницательным, как будто видел меня насквозь. Тридцать восемь лет. Это я сейчас понимаю, что он сам был в раздрае, а тогда я думал только о том, что я придурок. Ко мне с добротой, а я в ботинки пытаюсь нассать, как невоспитанный приблудный кот. — И ты перестал к нему приставать? — Нет, я уже не мог перестать. Чем добрее он ко мне относился, чем благороднее себя вёл, тем больше меня подмывало его соблазнить. Я прямо загорелся. Ну и что, что женат? Какая разница? Я же ничем ему не поврежу. Какой от меня вред? — Ты решил соблазнить натурала? — Ой, натурала! Ты веришь, что есть такие натуралы, которых нельзя соблазнить? — Да, верю. — Ну, верь, если тебе так спокойней, — Андрюша цинично заржал. — Но на всякий случай держи своего мужа одной рукой за яйца, а другой за жопу. — Фу! — Потом спасибо скажешь. Женщины понятия не имеют, как обращаться с мужчинами. Поэтому у вас столько проблем. — А у вас проблем нет? — Есть… Я ночью к нему подполз, уткнулся в спину. Чувствовал, что он не спит. Прижимался к нему, дышал в пижаму, а потом обнаглел и потрогал за член. У него тоже стоял. Сюрпри-и-из! Я прошептал: «Трахни меня. Или, хочешь, я отсосу?» Он не ответил, тихо в темноте поднялся и ушёл к Даньке. Подушку и одеяло с собой унёс. И книгу тоже. — Ну ты даёшь! — Я-то даю, да кто бы взял! Давай закинемся, а? — его затрясло крупной дрожью так, что зубы застучали. Он достал из кармана джинсов крошечную плоскую таблетницу с нарисованным сердечком, откинул крышку и протянул мне: — Будешь? — Что это? — Лекарство от разбитого сердца. — Не, моё сердце не настолько разбито. — А моё вдребезги, — он запил таблетку коньяком и продолжил: — А утром я проснулся от запаха кофе и пошёл на кухню. Думал, если он злится или в плохом настроении, то надо будет извиниться, но он жарил яичницу с беконом и сказал: «Доброе утро», как будто ничего не случилось. Он был в одних штанах, с голым торсом и мокрой головой. Я засмотрелся на его спину, худую, но мускулистую. Он явно занимался спортом, да и вообще был в отличной форме, учитывая преклонный возраст. Данька уже сидел за столом, сонно пил кофе, и я тоже налил себе чашку. Миша поставил перед нами тарелки, а сам достал гладильную доску и начал гладить рубашку. Я ел и не мог оторвать от него глаз. Из окна лился зимний свет, его кожа выглядела бледной, и только волосы на груди темнели, а на цепочке в такт его движениям качалась золотая звезда Давида. Она меня загипнотизировала. Я вдруг почувствовал, что мы принадлежим друг другу, — связаны крепко и надолго. Не как сын и отец, но так же неразрывно. Может быть, даже неразрывнее, потому что между отцом и сыном не всегда любовь и понимание, а между влюблёнными — всегда. Мне казалось, мы судьбой предназначены друг другу, и теперь встретились, и всё будет хорошо. Я открыл рот: «Извини за вчерашнее…», а он постучал пальцем по своим губам — сделал тайный знак, чтобы я заткнулся. Мы были словно заговорщики в своём особенном мире, недоступном для других людей. — Ты влюбился. — Да. Тем утром я в него влюбился. Жевал бекон, улыбался и думал: «Это мой мужчина, господи, это мой мужчина!» Он тоже мне улыбался, но ещё ни о чём не догадывался, — Андрюша громко рассмеялся. Его лицо покраснело, и он перестал вздрагивать. Я не знала, что он принял. Да мне всё равно было: взрослый человек, что хочет, то и глотает. Я вот тоже глотала жиры и углеводы, свой личный наркотик. — И когда он догадался, что вы созданы друг для друга? — А я не стал ждать, пока он догадается. Мужчины не слишком догадливы, им лучше всё прямо говорить. Он улетал в Мурманск. Сказал Даньке, чтобы тот его не провожал, а я напросился с ним в Пулково. Наврал, что мне по пути в Петергоф, хотя это нифига не по пути. Он не возражал. На прощанье обнял своего вялого Даньку, расцеловал в обе щеки и потрепал по кудрявой голове, а я стоял и опять завидовал. Но уже не так сильно: я знал, что нас связывает нечто большее, чем родственные чувства. В такси он сел вперёд, поэтому поговорить не удалось, но в аэропорту я отвёл его подальше от людей и заявил: «Миша, я влюбился в тебя». У меня поджилки тряслись, но я должен был это сказать. Я не мог отпустить его без признания. Он ответил: «Ты такой ребёнок ещё, ты просто по родителям скучаешь». Ага, так по папке скучаю, что аж член встаёт! Я так ему и сказал. «Так ты про член или про любовь?» — спросил он, и я понял, что облажался. Он притянул меня, как куклу, поцеловал в щёку и взъерошил волосы: «Прощай, Мальвина». Ушёл в зону досмотра, а я глядел ему вслед, как зачарованный. Когда его самолёт взлетел, мне показалось, что мир опустел. Вот реально, впервые в жизни я почувствовал запредельную пустоту вокруг себя. Это было очень страшно, словно все умерли, а я случайно остался в живых. Зато внутри родилось что-то такое, что стоило целого мира.Часть 1
1 октября 2015 г. в 12:41
Я давно обещала сестре приехать к ней в Мурманск, познакомиться с новорождённой племянницей. Хотела весной, потом летом, но вырвалась лишь в декабре. Неделя пролетела в суете, но нам с Наташкой удалось и погулять, и посекретничать, и детство вспомнить. Зато мой муж, который остался в Питере на положении временного холостяка, то ли в загул ушёл, то ли в корпоративный запой, и мы несколько раз поссорились по скайпу. Поэтому из Мурманска я возвращалась в плохом настроении, раздумывая, может, следовало наказать мужа, и пусть бы встречал Новый год в одиночестве.
Обратный билет получилось купить только в спальный вагон, на вечерний поезд. Денег было жалко, но я подумала, чем меньше людей, тем лучше. Сказывались усталость и суматоха последних дней. Еды специально не взяла: после Наташкиных пирогов с палтусом джинсы не застёгивались, а живот вываливался, как у беременной. Поставила на столик бутылку воды и завалилась на мягкую полку. Эти новые вагоны очень комфортные: широкие диваны, телевизор над дверью, кондиционер. Я собиралась проспать минимум пятнадцать часов.
Сосед появился за минуту до отправления. Сначала пахнуло арабскими духами, потом сигаретами и коньяком, а потом я разглядела попутчика. Андрюша Воробьёв из салона «Мальвина», недалеко от нашего дома на Московском. Я нечасто у него стриглась — только когда моя мастерица Дронова отбывала в отпуск, на курсы или в очередной краткосрочный декрет. Она мне его и посоветовала, типа, очень талантливый мальчик. Ну просто сказка. Он и правда хорошо стриг и красил, но я к своей мастерице привыкла, да и болтать с ней было интереснее. С Андрюшей мы тоже болтали, но не о мужьях и детях. У него не было ни первого, ни вторых. Обычно мы обсуждали сериалы, реалити-шоу, редко книги, читать он не любил.
Он небрежно пихнул чемоданчик под свою полку и водрузил на стол несколько картонных коробок и ланчбоксов с логотипом популярного мурманского ресторана. Потом глянул на меня яркими блестящими глазами и широко улыбнулся:
— Кажется, мы знакомы? Ты — Вера.
— А ты Андрей. Давно не виделись, — я тоже улыбнулась, мысленно прощаясь со своими планами.
Не друг, не приятель, да и как собеседник скучноват. Спать будет мешать. Судя по запасам еды, собирается устроить праздник живота. Ему-то хорошо, у него жир через ремень не переваливается. Стройный как кипарис — вернее, тощий до изнеможения. И что-то с лицом сделал: губы неестественно пухлые, гладкий до зеркального блеска лоб, брови вразлёт, а щёки глубоко запали. Русые волосы небрежно собраны в хвостик. Выглядит на двадцать, хотя ему под тридцать. Вагон дёрнулся и медленно поплыл от залитого огнями перрона в полярную ночь.
Он наклонился ко мне и приподнял с плеча прядь, разглядывая на свет:
— Хороший цвет. Я всегда говорил, тебе тёплая рыжинка пойдёт, а ты всё «пепельный, пепельный». Никогда не спорь с профессионалами, им виднее! Ну что, по коньячку? — и потёр руки, как заядлый алкоголик.
Он выставил бутылку иксошного коньяка и принялся с треском вскрывать ресторанные упаковки. Его движения были резкими и торопливыми, словно он сильно проголодался. Рулетики из баклажана, печёночный торт в лоточке, нарезки из сыра, мяса и рыбы — как для компании голодных мужиков. Может, рассчитывал, что попадётся кто-то поинтересней, чем старая клиентка. Старая не в смысле возраста.
— Да я не особо пью…
— Вер, у меня сегодня день рождения! Представляешь, в день зимнего солнцестояния. Самый тёмный день в году.
Я подавила вздох и села за стол:
— Ну наливай тогда, именинник. Только каплю, много не лей.
Через час мы опьянели. Я размахивала руками, как он, и уже не замечала его повышенную нервозность. Он больше не казался чересчур дёрганым. По телевизору крутили «Служебный роман», но звук мы выключили, чтобы не мешал. Под полом тихо и уютно стучали колёса, а за окном от края до края расстилалась непроглядная субарктическая тьма. Мы крепко зацепились языками. Я уже рассказала о сестре и племяннице, о кровососе-начальнике, о закидонах мужа, и теперь мне не терпелось узнать, что в Мурманске делал Андрюша. Он отнекивался, хотя я видела, как его распирает. Его лицо влажно блестело, а глаза светились в полумраке.
— Да мне неудобно! Это такие дела…
— Какие? Гейские?
— Откуда ты знаешь? — вскинулся он.
— А ты думал, по тебе не заметно? — и мы оба заржали.
— Он то же самое сказал, когда мы впервые в кровати оказались, — вырвалось у Андрюши.
— Кто он?
— Миша. Михаил Иванович.
— Так официально?
— Он был в два раза старше меня, когда мы познакомились. Ну почти в два. Мне двадцать, а ему тридцать восемь.
— Ого, мужчина в самом расцвете? Рассказывай.
— Это дебильная история. От начала до конца.
— Я люблю дебильные истории.