ritmo – bronze clouds
Сехун отлепляется от стены и с тяжким вздохом ловит пробегающего мимо Лу Ханя за шкирку. Дергает его на себя и, губами припечатав вечно красное ухо, шепчет: — Сигареты есть? Лу Хань вжимает голову в плечи и сует дрожащую руку в карман форменных брюк. Вынимает измятую пачку и вкладывает ее в ладонь Сехуна. Тот мигом его отпускает, и китайчонок галопом скачет прочь. Сехун пересчитывает сигареты, поджимает губы — мальчишка точно припрятал с полдесятка для себя — и сует пачку в карман пиджака. Оборачивается к ребятам и знаком показывает, чтобы шли за ним. Коридоры школы кричат на разные голоса. У каждого поворота, у каждого тупика и закоулка — своя тональность, гамма, полутон. Сехун чувствует их больше кожей и легким покалыванием в кончиках пальцев, нежели слышит. Для других их вообще не существует. Он здесь единственный волк, и порой от этого делается невыносимо тоскливо. Он хочет поговорить о песне стен с кем-то, кто поймет его без слов, но таких, наверное, в природе-то не существует. Конечно, есть Сухо, есть отец, мать, дед, соплеменники, но говорить о мире людей в пределах резервации не принято. Стая на то и стая, чтобы все человеческое оставлять вне ее узкого круга. Сехун закрывает глаза и последние коридоры минует вслепую. Он чувствует, как расступается перед ним воздух, как то же самое делают учащиеся. Они все считают его ненормальным, психопатом с манией величия, но никто не скажет этого прямо. Они прячут, прячут от него, слепого, свои глаза, лица прячут, опускают головы и вжимаются в стены, уступая дорогу, потому что боятся. Боятся больше, чем презирают, и это бесит. Ни один из них не достоин полноценной ненависти, потому что ненавидеть можно лишь равного. Того, кто не боится смотреть прямо в глаза, прямо в лицо говорить, что думает. Вот такие люди заслуживают сильных чувств. Сехун сжимает челюсти так, что боль пронизывает виски и полости носа, и ногой толкает входную дверь. В лицо ударяет промозглый осенний ветер. Он несет в себе запахи мокрого асфальта, грязи и бензина. Немного — древесной коры и кожи. Ею здесь пропахло все. Кожа, волосы, пот. Дешевые духи и дезодоранты, отцовская пена для бритья и нестиранные кеды. Человек. Здесь все пахнет человеком, и Сехун не может не наслаждаться этим запахом. Он вдыхает его полной грудью и со свистом отпускает в дождливое небо. Открывает глаза и останавливается в шаге от края крыльца. — Ты посмотри, воробьи решили перышки помыть. — Тао опускает руку Сехуну на плечо, и тот дергает им, чтобы скинуть ее. Тао тут же сует ладони в карманы брюк и встает по левую руку от Сехуна. Справа пристраивается Ифань. За братьями давно закрепилось погоняло "Тень", но Сехун для точности присвоил им порядковые номера. Ифань как старший стал Тенью-1, а Тао — Тенью-2. Называть их так, впрочем, оказалось утомительно, и Сехун ограничился Первым и Вторым. — Смотри, все в сборе. — Первый криво усмехается и пальцем тычет — как это некрасиво и раздражает — в компанию ребят, что сбились в кучу у лавочки. — Эй, пернатые! — во всю глотку орет Второй, и Сехун, скривившись, затыкает левое ухо пальцем. Второй тут же виновато улыбается и дергает плечами. Птицы тем временем нахохливаются и вскидывают свои четырехглазые головы. Исин трет нос натянутым по самые пальцы рукавом джемпера, Кенсу бросает на них яростные взгляды, чем смешит Первого, Чанёль зажимается и плотнее придвигается к Джонину, который сидит на лавочке. На лице последнего только слепой не прочтет слишком дерзкого "ох, как вы заебали". Это смешит уже Сехуна. Эти парни еще хуже тех, что шарахаются от него в коридорах школы. Они не просто трусы. Они трусы и слабаки, которые мнят себя выше других только потому, что в тесте на уровень интеллекта обошли их на десяток баллов. Сехун не выносит умников. Потому что ни один из них не скажет о нем того, что может сказать самый вшивый волчонок. Ни один учебник, ни одни курсы не расскажут им, как выжить в лесу, как охотиться и как не стать жертвой другого охотника. Ни одна научная передача, ни один семинар, ни один сраный реферат не объяснит, как пластырь, который Сехун носит на шее, скрывает его настоящую сущность. Ни одно уравнение не решит задачу под номером "О Сехун". Ни один общий знаменатель не укажет на то, что он — глава школьной банды, парень, который держит в страхе весь район — омега. Омега, который каждые два месяца запирается в спальне и рыдает навзрыд из-за того, что из его задницы выделяются феромоны, привлекающие к его дому всех способных к размножению альф. Ни один мозговитый ублюдок этого не скажет. И поэтому Сехун шлет их со своими учебниками и формулами нахуй. Они ничто в сравнении с законами природы. Вот единственный учитель, к которому стоит прислушаться. — Пойдем, посмотрим, что они там читают? — Второй переминается с ноги на ногу. Его распирает от любопытства. Тетрадь в руках Кенсу выглядит слишком заманчиво. Джонин перехватывает его взгляд, толкает Кенсу в бедро и дурными бифокальными глазами показывает на Второго. Кенсу вспыхивает и яростно захлопывает тетрадь. Подрывается на ноги и, стянув с плеча рюкзак, закидывает туда тетрадь. — Что ты там прячешь, Мешок?! — орет Первый и скатывается с крыльца. Чанёль бледнеет, Исин прикрывает нос обеими руками, а Джонин встает между Первым и Кенсу. Одергивает край пиджака и вскидывает голову. Он ниже Первого на добрые полголовы, что, впрочем, не такой уж и недостаток. В этом долбаном месте все ниже громилы Ву на добрые полголовы, а то и больше. — Чего тебе надо? — Голос у Джонина сухой и ломкий, как сучья, собранные для костра. — А ну гони сюда рюкзак. — Первый останавливается в полуметре от Джонина, но на него не смотрит. Протягивает руку и дергает пальцами, поторапливая Кенсу; взгляд прилип к его лицу. Сехун закатывает глаза и, скрестив руки на груди, ленивым шагом пересчитывает ступени. Их — как это скучно — все еще девять: не больше, не меньше. Второй катится за ним. — Там учебники, громила. Мы домашнее по истории повторяли. Если ты не в курсе, сегодня тест. — Джонин делает шаг вправо, полностью прикрывая Кенсу. — А чего вы тогда тетрадь заныкали, а? — Первый ухмыляется и не очень изящным движением отталкивает Джонина в сторону. Тот налетает на лавочку, охает и хватается за ушибленную голень. Сехун секунду смотрит в его болезненно искривленное лицо и оборачивается к Кенсу. Мешок мертвой хваткой вцепился в рюкзак, но сил в тоненьких руках мало, и за полминуты он сдается. Тетрадь оказывается у Первого. Хватает одного взгляда, чтобы понять — это альбом для набросков. Второй подбегает к брату и заглядывает ему через плечо. Сехун бросает взгляд на крыльцо и, сделав шаг назад, вынимает сигареты и зажигалку. Пока два дебила ржут с рисунков сопящего от злости и обиды Мешка, Сехун курит и думает о том, что скоро начнутся затяжные дожди. А это значит лишь одно: его свободе придет конец. Сигарета теряет вкус и отправляется под носок стоптанного ботинка. — Наржались? А теперь вернули пацану альбом. — Сехун передергивает плечами; по коже бегут мурашки. Правда, вызваны они не холодом, а мыслями о будущем. Джонин тут же оказывается рядом и выхватывает у Первого альбом. Второй делает страшную рожу, на что получает презрительный взгляд из зазеркалья. Джонин обладает уникальным по своей мерзости характером, отчего Сехун готов — практически — его возненавидеть. Они возвращаются в школу, и Сехун решает, что тест по истории он напишет как-нибудь в следующий раз. Когда он, дождавшись звонка на урок, снова оказывается во дворе, накрапывает нудный серый дождь. Сехун закуривает еще одну и, потерев отошедший конец пластыря, вразвалочку направляется к воротам. Путь до резервации долгий, и он с огромной вероятностью промокнет до нитки, но это не пугает. Больше, чем запах человеческой кожи, Сехун любит аромат дождевых капель на волчьей шерсти.***
Это случается слишком быстро. Небо словно мокрая от слез салфетка, земля уже не впитывает воду, и дождь превращается в грязевые потоки. Сехун боится смотреть на календарь, но незнание дат не отменяет ненавистной течки. Наутро субботы он просыпается с дикой горячкой и жутким желанием насадиться на чей-нибудь член. Мать отсылает отца прочь, приносит Сехуну завтрак в постель и говорит, что пора. Сехун ждет этих слов, поэтому завтрак остается нетронутым. Он не притрагивается ни к обеду, ни к ужину, а к утру следующего дня превращается в комок воспаленных нервов. Кожа горит и реагирует на малейшее прикосновение. Пижамные штаны прилипли к бедрам, а простыни пахнут так, что тянет проблеваться. Сехун стонет в кулак и сползает с кровати. На дрожащих ногах добредает до ванной и целый час торчит под душем, пытаясь вымыть из себя себя. В комнате его ждет поднос с завтраком и приготовленный костюм. Его сложно назвать свадебным, да и то, что случится сегодня вечером, на свадьбу не похоже, хотя для стаи имеет важность куда большую, чем все обряды и церемонии, вместе взятые. Сехун смотрит на белоснежную рубашку и думает, что умрет от боли, если прикоснется к ней хоть пальцем. Мысль о том, что кто-то другой будет ее снимать с него, вызывает приступ тошноты. Сехун опускается на корточки и, сжав зубы, смотрит перед собой. Он старается не моргать, и у него это неплохо получается. Слезы застревают в глотке, и Сехун медленно, глоток за глотком, выпивает их, не давая перелиться через край. Выбор есть всегда, думает Сехун, когда стягивает со спинки стула тщательно выглаженные брюки. Выбор есть всегда, но не у всех, думает Сехун и, кусая язык, чтобы не закричать, одевается. Мать ждет его за дверью, и он впускает ее в комнату, позволяет уложить волосы и приколоть к ним невидимками вуаль. Эта нелепая имитация фаты смешит и раздражает одновременно, и Сехуну приходится взять себя в руки, чтобы тут же ее не содрать. — Ты ему очень понравишься, вот увидишь, — говорит мать и отступает от Сехуна на шаг, чтобы убедиться: она все сделала правильно. — Конечно, мам. — Сехун выдавливает из себя улыбку, которой она не увидит. Конечно, он понравится своему альфе: у него ведь тоже нет выбора. Они истинные, они не могут не понравиться друг другу. Именно эта часть всего происходящего Сехуну не по душе. Его отвращает мысль о том, что за него выбор сделает природа. Что его существо само решит, кого ему любить до потери чувств. Кому отдаться, за кого отдать: все, до последнего вдоха. Сехун не хочет таких сильных чувств. Он хочет по-человечески. Хочет влюбляться и расставаться, хочет случайных встреч и ничего не значащих улыбок. Хочет секса без обязательств. Хочет встречаться с девушками, украдкой дрочить на парней и… быть как все. Он хочет быть человеком, и поэтому с ненавистью смотрит на свое отражение в зеркале. Вуаль скрывает его глаза, но он знает, что в них прочтет: отвращение и нескрываемое презрение. Он больше всего на свете гордится тем, что родился волком, и так же отчаянно, до исступления, это ненавидит. Он смог принять свою звериную сущность, свою силу и мощь, но не смог смириться с тем, что природа сделала его омегой. — Сухо отвезет тебя, — говорит мать ласково и кончиками пальцев проводит по рукаву сехуновой рубашки, разглаживая несуществующие складки. Сехун переводит взгляд на мать и спрашивает чужим голосом: — Кто я, мам? — Что за вопрос, сынок? — Она неловко улыбается, не понимая, о чем он говорит. Никто не понимает. И не поймет. Никогда. Сехун осознает это так отчетливо, что хочется расхохотаться. Разреветься и умереть. Но вместо этого он срывается с места и бросается прочь из этой комнаты, из этого дома, из этой жизни. Ноги несут его к морю. Он понимает это, когда оказывается на пустынном, черном от волн, что разбиваются о песок, пляже. Скалы нависают над неспокойной водой бесполыми лицами, тучи греют над ее соленым дымом свои беспалые ладони, а галька тихо скрипит, напевая скучный мотив, под подошвами новых туфель. Сехун смотрит на них сквозь слезы, поднимает голову, оглядывается по сторонам и, вдохнув пенный воздух полной грудью, кричит, пока не немеют легкие. Тогда он, поскальзываясь на каждом шагу, бросается к воде. Она ледяная и отбирает остатки дыхания. Сехун сопротивляется с полминуты, а затем гребет к берегу. Смерти он боится больше, чем любви. Сухо ждет его у скал. Стоит, спиной прислонившись к щербатому камню, и смотрит под ноги. Сехун подходит к нему и, стуча зубами, позволяет брату поправить сбившуюся вуаль. — Знал я, что ты что-нибудь учудишь, — вздыхает он и, выпятив нижнюю губу, оглядывает Сехуна с ног до головы. — Ну, ничего: скоро согреешься. Сехун представляет, как его будут греть, как чужие руки стащат с него мокрую одежду, как сухие, горячие губы оставят свои метки на коже, как темный, налитый кровью член заставит гореть изнутри. От этой мысли становится жарко, а по телу бегут мурашки, которые больно кусаются, соприкоснувшись с ледяной одеждой. Кровь ударяет в голову, перед глазами все плывет и кружится, и Сехун беспомощно хватается за воздух, и тот еще секунду удерживает его на ногах. Этого достаточно, чтобы Сухо подхватил его под локоть и притянул к себе. Прижал холодную ладонь к щеке и, похлопав ее несильно, заглянул в глаза. — Все будет хорошо. Слышишь меня? Он твой альфа, он не сделает тебе больно. Он тот, кто будет оберегать тебя, заботиться о тебе, любить. Среди людей ты никогда не найдешь такого. — А если мне это не надо? Если я не хочу, чтобы обо мне заботились и любили? Если я хочу... — ...свободы? — Сухо усмехается, и от этого делается не по себе. Брат редко ведет себя вызывающе, потому что по натуре скромный и тихий. Он бета, он от рождения не такой, как все: избранный среди избранных. — Сехун, ты будешь свободней, чем кто-либо из людей. Тебе не придется ни о чем думать. Все это ляжет на плечи твоего альфы. Он будет кормить тебя, поить, одевать и греть. Он будет исполнять все твои желания и капризы. Потому что это — его долг. Быть альфой — это посвятить жизнь своему омеге. — А рожать детей? Вести хозяйство? Это не считается? — Тебя никто не заставляет рожать детей прямо сейчас. Я видел твоего альфу, я говорил с ним. Он... — Сухо запинается и переводит взгляд на беснующееся море. — Он что? Договаривай. — Он отличается от своих состайников. О нем не говорят. Даже за спиной, шепотом. Он... — Заканчивай, пожалуйста, предложения, — по слогам цедит Сехун. Он ненавидит недоговоренность. — Мне с этим парнем жить. — Он переродок. Сехун бледнеет и на шаг отступает от Сухо. Смотрит на него и пытается вспомнить, как раньше у него получалось дышать. — И это, — со свистом выдыхает он, — ты называешь "свободой"? Я никогда не буду свободен рядом с существом, которое... — ...почитается как бог? Он сильнее нас всех, он умнее нас всех, он из нового поколения. И ваши дети будут такими же. И дети ваших детей. И отношение к вам будет другое. Вы сможете выбирать свое будущее. Вы даже сможете уйти, жить среди людей. Переродки выше законов стаи. Сехун дышит шумно и часто и глотает нерожденные слова одно за другим. Его трясет, но холода он больше не чувствует. — Почему я? — говорит он как можно тверже. — Потому что ты сильный. Потому что ты не такой как все. Ты всю жизнь выделялся. Вел себя как альфа, потом — как человек. Природа нашла тебе подходящую пару. Не каждый омега сможет ужиться с переродком. — Понятно. — Сехун тоже оборачивается к морю. Из-за вуали оно кажется пестро-серым, в дымчатых разводах темноты. — Я провожу тебя. Сехун кивает и, развернувшись на пятках, шагает прочь от моря, прочь от пряного неба и своей неудавшейся человечности.***
В комнате остро пахнет цветами: полевыми, чуть подсушенными. Это медоносы — Сехун задыхается их сладостью. Вокруг царит багряный полумрак. Светильники у изголовья кровати дают слишком мало света, да и тот съедают абажуры. Они тяжелые, матово-красные, с черным отливом. Бахрома понизу кажется сгустками крови. Сехун облизывает губы и проходит вперед. Встает у кровати — широкой, прикрытой льняным покрывалом, — и переводит дух. Рубашка неприятно липнет к спине, брюки уже срослись с бедрами. Собственный запах кружит голову сильнее, чем аромат цветов и чужой кожи. Он кажется знакомым, но угадать его обладателя не получается. Сехун знает, что лучшим решением будет подождать, и опускается на край кровати. Покрывало тут же промокает, и на один источник тепла становится меньше. Запахи и краски жухнут, смягчаются, растекаются по коже и венам, и Сехун успокаивается. С чувством освобождения приходит холод. Сехун мечтает выпутаться из одежды, но встречать альфу в чем мать родила не решается. Он не знает, что творится в голове у переродка, а подставляться раньше времени не хочет. Он усаживается поудобней и считает секунды. На четвертой сотне пятой тысячи сбивается и, закрыв глаза, проваливается в льняную пропасть. Сердце проворачивается штопором, вгрызается, врывается, ввинчивается в грудь изнутри, и Сехун прижимает к ней ладони — одна на другую — и слушает, как в нем бьется не его жизнь. Испуганная, всполошенная, растрепанная, как воробей, вырвавшийся из лап кошки. Дверь открывается практически бесшумно, и если бы не закрытые глаза, Сехун бы не услышал этого. Он вздрагивает, локтями упирается в кровать и приподнимается. Смотрит сквозь сизый туман вуали на входящего и... Мать вашу, этого не может быть! Сехун бездумно открывает рот и пялится на альфу так, как не пялился ни на кого за всю свою жизнь. Дверь закрывается. Мягко, словно по бархату, щелкает замок. Альфа склоняет голову набок и с неприкрытым интересом оглядывает Сехуна. От этого становится неловко и очень хорошо. Сехун не чувствует рук и валится на спину. — Боже мой, кого я вижу, — тянет альфа и звериным — беззвучным и изящным — шагом подходит к кровати. Взбирается на нее, встает над Сехуном на колени и плавным жестом поднимает вуаль. — Привет, — шепчет едва различимо и улыбается, лаская его лицо взглядом. Сехун хочет ответить, но не может. Все, на что он сейчас способен — это дышать через раз и, не мигая, смотреть на переродка. Тот ловит его взгляд, секунду удерживает и отпускает. Вынимает из волос невидимки и вместе с вуалью бросает их на пол. — Почему ты весь мокрый? — Смуглые, бесконечно горячие пальцы пробегают по шее, отводят в сторону ворот рубашки, касаются ключицы. Сехун закрывает глаза и со стоном откидывает голову назад. Он не то что говорить не может — он живет через вдох. В этот миг он понимает две вещи. Первое — Сухо ему нагло врал, когда говорил о свободе, и второе — ему на это наплевать. — Знаешь, ты меня удивил. Я был уверен, что ты альфа. — Переродок склоняется над Сехуном, и его дыхание повторяет путь пальцев. Сехун зажмуривается и глухо стонет, за что хочет и не может себя возненавидеть. — Посмотри на меня. Сехун покорно открывает глаза и видит перед собой бронзовые, как облака после вечерней грозы, глаза переродка. Вот зачем ему нужны очки, понимает Сехун и внутренне содрогается от смеха. Он истеричный, и припадок совсем близко, но альфа не дает ему случиться. Он касается щеки Сехуна ладонью, гладит ее со звериной нежностью, и Сехун забывает обо всем на свете. Он перехватывает его руку и губами прижимается к запястью. Обжигается собственным дыханием, но все целует и целует, впитывая в себя запах своего альфы. Это нечто потрясающее, за гранью восприятия, и Сехун понимает, что был бы дураком, если бы лишил себя этого. — Как мне тебя называть? — все же, он находит силы, чтобы произнести это вслух. — Кай. — Переродок гладит губы Сехуна большим пальцем. — Почему не Джонин? — Сехун целует его пальцы, ладонь, снова запястье. Оно широкое, жилистое, в бороздах вен и бледных шрамах, оставленных медвежьими когтями. — Потому что Кай и Джонин — две разные личности. — Какая из них настоящая? — Та, что принадлежит тебе. Сехун судорожно выдыхает и зажмуривается. В голове вспыхивает новое солнце, испепеляет мысли и чувства и оставляет на их месте обнаженное, раскаленное добела желание. Потребность принадлежать другому. Другим обладать. Быть единым. Быть целым. Быть космосом, богом быть. С ним. Вдвоем. Всегда. По венам растекается запах полевых трав: горькой полыни, душистого шалфея и пьянящего люпина. Сехун изгибается всем телом, комкая покрывало, и Кай подхватывает его под поясницу, не дает опуститься обратно на кровать. — Холодный такой... — на выдохе говорит он. Сехун согласно кивает и слизывает с губ непрошенные слова. Он не узнает себя. Не может поверить, что существо, сейчас мечтающее отдаться Ким Джонину — воробью со слишком острым клювом, — и есть О Сехун, который всего пару недель назад решил, что этот воробей достоин его ненависти. Кай опускает его на кровать и, не сводя глаз с лица, принимается за пуговицы на рубашке. Он раздевает Сехун не медленно, но и не поспешно, отчего терпеть это становится невыносимо. Сехун ерзает на кровати, комкает отсыревшее покрывало в дрожащих пальцах и кусает губы, чтобы не стонать и не шептать бездумно: "Кай, Кай, Кай..." Когда между ними остается лишь один слой одежды, Кай подтягивает Сехуна к подушкам, укладывает на них и устраивается между просяще разведенных ног. Сехун цепляется за его плечи, вздрагивает всем телом, чувствуя под пальцами силу, о которой даже не подозревал, представляет, что с ним может сделать альфа, и едва не рыдает от накатившего желания. Оно выжигает в нем остатки сопротивления и доводит чувствительность до предела, когда терпеть становится невыносимо. Кай гладит его по волосам, касается скулы, боковой поверхности носа, губ. — Я еще ничего не сделал, а ты уже мой. — Кай усмехается и взглядом трогает уголок сехунового рта. Сехун открывает его, стонет беззвучно, и Кай наконец-то его целует. Сехун сдирает с него одежду и срывает голос, умоляя о вещах, за которые вряд ли сможет себя простить. Кай берет его властно, напористо и жадно. Лен покрывал, шафран и алые пятна света — все смешивается, растекается по коже потом и дрожью, мурашками и глубокими царапинами, темными отметинами и синяками. Сехун цепляется за собственное дыхание, сосредотачивается на нем, но оно подводит его, ускользает, растворяется в стонах и глухих вскриках, в бессвязном бормотании и звуках далекого шторма. Пару раз ему кажется, он слышит гром, но гроз в ноябре не бывает, и он отпускает эту мысль на волю, и она бескрылой птицей уносится прочь, задевая налету занавески. Он кончает три раза, и каждый все больше похож на смерть. На четвертый раз они занимаются любовью. Кай делает это так нежно, что Сехуну становится больно. Он плачет и просит, чтобы Кай никогда не останавливался. Кай целует его виски, гладит липкие, потемневшие от кровоподтеков бедра и обещает намного больше, чем Сехун решился бы попросить. — Как ты это делаешь? — севшим голосом спрашивает он, когда небо за окном начинает сереть. Кай гасит свет, и они лежат, сплетаясь телами, в синем полумраке, обмениваются невесомыми прикосновениями и ленивыми поцелуями. Кай гладит его плечо и говорит, не сводя с него глаз: — Становлюсь человеком? Не знаю. Я переродок. Наверное, в этом весь секрет. Но у тебя тоже неплохо получается, правда. Ты смог меня обмануть. — Не до конца. — Сехун губами трогает его подбородок. Он слегка колется, но ему это нравится. Кай пальцем ведет вдоль позвоночника, и Сехун прогибается под его прикосновением. Тело покрывается гусиной кожей; под ней морской водой растекается дрожь. — Откуда у тебя шрамы? — чтобы отвлечься, спрашивает Сехун. — У переродков очень сложные отношения с жизнью. — Кай усмехается и опускает голову на подушку. Прикрывает глаза и из-под ресниц смотрит на Сехуна. Они отливают гранатовым. — Зачем ты носишь эти уродские очки? — Ты только что ответил на этот вопрос. — Тебе нравится, когда над тобой издеваются? — Мне нравится, когда меня не замечают. Твои дружки слишком тупые, чтобы превратить мою жизнь в ад. — Я не хочу, чтобы о нас узнали. Не хочу меняться. — Хорошо. — Кай кивает; пальцами касается венериных ямок и опускается ниже. Сехун закрывает глаза, откидывает голову назад и подставляет горло под поцелуй. — Какой у тебя цикл? — Кай целует его нежно и влажно, и Сехун не сразу находит в себе силы ответить. — Четыре через два, — говорит он, когда голос наконец-то возвращается. — Ох, значит, у нас еще два дня... — Кай опрокидывает его на спину и устраивается сверху, — ...чтобы узнать друг друга лучше. Сехун кивает, понимая, что для разговоров им придется подыскать другое время.***
— Хреново выглядишь, — со знанием дела говорит Первый и хлопает Сехуна по плечу. Тот дергает им, скидывая руку приятеля. — Тебя избили? — вмешивается Второй. В голосе — неподдельная тревога, даже ужас. — Нет, не избили. Некоторыми придуркам нужно запретить, — "трахаться", проносится в голове, но Сехун вовремя прикусывает язык и раздраженно заканчивает: — Садиться за руль. — Тебя сбила машина?! — Второй переходит на ультразвук. Сехун вздыхает и прочищает ухо. Мимо проносится Хань. Сехун нехотя отлепляет себя от стены и ловит китайца за шкирку. Тот бесформенным кулем повисает на его руке. — Сигареты? В ладонь ложится нераспечатанная пачка. Лу Хань скачет дальше. — Пошли. — Там же дождь... — начинает Первый, получает убийственный взгляд в ответ, закрывается и послушно тащится за Сехуном на выход. На крыльце блядски холодно и мокро, но возвращаться в школу желания нет. — Гляди, ебанутые. — Второй вытягивает руку, которая навигатором указывает на юго-восток. Сехун трет глаза и поворачивает голову в указанном направлении. Исин тут же прикрывает лицо руками, Кенсу поджимает вареники-губы и взглядом мечет в братьев молнии, Чанёль ерзает по лавке, а Джонин, подперев подбородок рукой, со скучающим видом калякает что-то в тетради, что лежит на коленях Кенсу. Над ними возвышаются два черных зонта, и дождь заливает лишь пожелтевшие, разбитые кеды. Сехун врастает в крыльцо и, тяжело сглотнув, отводит взгляд в сторону. Сует мигом размякшую ладонь в карман, кое-как добирается до сигарет. Курить не получается: сначала не прикуривается, затем дым попадает не в то горло. — Что, опять рисуночки рассматриваем, пернатые? — орет Первый и двумя прыжками спускается с крыльца. Второй семенит за ним. Сехун сплевывает сквозь зубы, щелчком сбивает с сигареты пепел и, затянувшись напоследок, идет за ними. Когда между лавкой и братьями остается меньше метра, Джонин нехотя поднимается, вырывает из рук Кенсу книгу и сует ее Первому под нос. — Всемирная история, — подчеркивая слова на обложке ногтем, говорит он. — Читать умеешь? — А в тетради что? — Первый отталкивает руку с учебником в сторону. — Конспекты. Представляешь, они входят в обязательную программу. — Джонин улыбается натянуто, но братья, как обычно, не обращают на него внимания. Первый хватает тетрадь, листает ее, сминая страницы, а затем с наигранным "упс" роняет в лужу. Сехун считает воробьев, что расселись на ветках давно не плодоносящей яблони. Не отрываясь от своего занятия, выбивает новую сигарету, закуривает. Ему скучно, но он рад этому. Сейчас он больше всего боится, что его развеселят. Например, смачной дракой, где Тени узнают, почему с переродками нужно только дружить. — Ничего, высохнет. — В голосе Джонина — ни единой эмоции, отчего у Сехуна мурашки по всему телу. Он бросает на него взгляд украдкой, на что получает короткое, словно невзначай брошенное: — Курить, к слову, вредно. Сехун только чудом не закашливается. Дергает рукой с сигаретой, и та отправляется в полет до ближайшего бордюра. — Начитались? — Сехун оборачивается к приятелям. — Идем: у меня задница замерзла. Джонин трогает уголок рта языком, незаметно подмигивает и отворачивается к лавке. Сехун течет в штаны, и это даже не метафора. Его жизнь никогда не будет прежней. Он лишь чудом остается на ногах. Первый и Второй бредут за ним, перебрасываясь несмешными шуточками и пачкой жвачки. Уже у входа в школу Сехун притормаживает, дожидается, когда друзья растворятся в полумраке вестибюля, и выбрасывает сигареты в урну. 15-16 сентября, 2015