Бастард

Вели негодяя, немедля, убить, Вели баронессу вести в монастырь, Вели же, барон, только поздно, слышишь? Труворы в округе поют о Бастарде, Что был от измены рожден. Йовин «Бастард»

              — Живо сюда, несносный мальчишка! Я морщусь как от зубной боли, но покорно начинаю взбираться по крутой винтовой лестнице, ведущей из подвала. Туда, откуда доносится резкий и недовольный голос отчима. Мальчишка! Мне уже двадцать четыре года, а ко мне по-прежнему обращаются, как к ребенку, да и градация не меняется: когда я, по мнению отчима, «веду себя прилично», я «мальчик», когда нет — «мальчишка». И сегодня я его надежд явно не оправдал. Сегодня вообще не мой день. Эксперимент, на который я убил месяц работы и немалую часть своих сбережений, пошел книзлу под хвост, и на финальной стадии зелье... хм… взорвалось. Хотя нет, не так — оно не просто взорвалось, оно оставило чудную разлапистую хризантему копоти на потолке лаборатории, обрушило с полок колбы с готовыми составами и немного проело каменный пол. Примерно так. От взрыва меня спас мраморный алтарь для алхимических ритуалов, за которым я вовремя успел залечь. И спасибо ему. А вот от расправы отчима меня спасать некому… жаль. — Доброго дня, сэр, — подчеркнуто вежливо говорю я, появляясь перед разгневанным приемным родителем. Вежливость никогда не бывает излишней, хотя, если судить по стремительно наливающемуся гневом лицу «папА», сегодня она не поможет. — Вы желали меня видеть? Я бы на его месте над желанием еще подумал, потому что вид у меня ещё тот: мантия в подпалинах, лицо чумазое, еще утром чистые волосы напоминают серое мочало, выражение лица... не знаю, не следил. Вижу только, что ему и оно не нравится. — Да, я желал! — фи, и сразу на повышенных тонах. Как, интересно, он станет продолжать, если с самого начала выкрутил громкость на максимум? — Я хотел бы узнать, что ты такое творишь в этой своей норе, что у нас в гостиной рухнул стеллаж с китайским фарфором и на весь дом воняет какой-то падалью?! — Это всего лишь неудавшийся эксперимент, — тихо, в противовес отчиму, говорю я. — Прошу прощения, что потревожил вас и матушку. — Ты сам один сплошной неудавшийся эксперимент! — раздраженно шипит на меня отчим с высоты своего немалого роста. — Я позволил тебе устроить в собственном подвале это гнездовье не для того, чтобы ты пытался как минимум раз в месяц взорвать особняк! «…а для того, чтобы ты поменьше мозолил мне глаза, — мысленно добавляю я и также мысленно продолжаю. — Я так и знал, что от тебя будут одни проблемы. Мало того, что ты — несмываемый позор нашего рода, так ты даже не пытаешься быть полезен! Твои эксперименты рано или поздно погубят нас всех! И это вместо благодарности? Я принял тебя в семью! Я дал тебе свою фамилию! Я назначил тебе содержание и сделал все, чтобы ты вырос приличным членом общества! А ты… если бы только Элайза не просила за тебя, никчемный ты щенок, ноги бы твоей на пороге моего дома не было. С меня хватит! Твои выкрутасы окончательно мне надоели. Отправляйся в свою комнату немедленно и не попадайся мне на глаза в ближайшее время, иначе я не поручусь за твою безопасность. Но сначала…» — …убери за собой! Без магии и без домовых эльфов. Я отдам им соответствующее распоряжение. И чтобы никаких больше походов в лабораторию, Гилдерой Алиен! Он резко разворачивается на каблуках и быстрым шагом выходит из гостиной. Я пожимаю плечами и начинаю спускаться в сотворенные мною самолично ад и хаос. Стоило ли лезть наверх для того, чтобы выслушать речь, содержание которой за эти годы выучил от первого до последнего слова? Повод каждый раз новый, а суть все та же. Впрочем, забыл представиться — Гилдерой Фредерик Алиен. Несмываемый позор дома Алиенов, неблагодарный щенок и лучшее доказательство того, что мой биологический отец все-таки не был геем. Хотя даже я, глядя на его фотографии, порой сомневаюсь. Мне, как я уже говорил выше, в июне исполнилось двадцать четыре года, и я живу вместе со своей матерью Элайзой Мэрит Алиен, в девичестве Корригэн, и отчимом Джонатаном Чарльзом Алиеном в девичестве… Алиеном. Ещё у меня есть младшая сводная сестра Фелиция и совсем уж младший сводный брат Эдмонд. Да-да, знаю, в этой семье вообще любят вычурные имена! Только вот меня им все равно в этом не перещеголять. Гилдерой… это имя — мой персональный кошмар, с которым мне придется прожить всю оставшуюся жизнь. Что еще сказать? Ну, в принципе, чистокровный маг, работаю «черным мундиром» при алхимическом концерне отчима. Знаете, как он называется? «Алиен и Алиен»! Что за изобретательность, что за оригинальность! Поясню для порядка, что «черными мундирами» у нас называют отдел обеспечения контроля и безопасности. За специфическую униформу — что-то похожее на кожаный доспех, в некоторых местах усиленный полосами металла. О цвете сообщать, думаю, излишне. И никаких вам мантий на работе — еще бы! — не хватало только запутаться в длинных полах в тот момент, когда из вольера с живностью для экспериментов на тебя прет, проломив барьер, какой-нибудь мутировавший шерстепух с доброго тролля размером. Мне тоже было смешно, ровно до той поры, пока эта милая зверюшка не оттяпала пол ноги моему напарнику. Именно мы разбираемся с последствиями неудачных экспериментов и испытаний на животных, именно мы ликвидируем последствия взрывов в лабораториях, мы лезем в комнаты, заполненные вонючим дымом непонятного происхождения, и в лужи кислоты, спасая бесценное оборудование или пустоголовых сотрудников. Мы снимаем проклятия с артефактов и отлавливаем тех, кто пытается прихватить свою работу на дом, ну, или чужую работу… когда как. Отчим устроил меня на это «почетное место» через два года после окончания Хогвартса. На что угодно готов поспорить — в глубине души он надеялся, что я там убьюсь, решив тем самым проблемы дальнейшего моего воспитания и содержания. Но я, по обыкновению своему, «папА» разочаровал и умирать до сих пор не тороплюсь. Ускоренный курс при академии Аврората, тайком от отчима оплаченный матерью, сделал свое черное дело — научил меня парочке способов спасения шкуры, да и в школе я не совсем уж пинал флоббер-червей. Настоящих бойцов в Хогвартсе, конечно, не куют, но, говорят, после победы над Волдемортом и массовой встряски магического сообщества, качество образования там изменилось в лучшую сторону. Мне-то сравнивать не с чем, но охотно верю. Хотя бы потому, что если папашу когда-то взяли туда на работу, значит, уровень преподавания в Хогвартсе в те времена обретался где-то на уровне плинтуса. Да, за всеми этими откровениями я чуть было не упустил самый порочащий факт собственной биографии, над которым я, увы, не властен и из-за которого у меня постоянные проблемы с отчимом. Как я уже упоминал, я следствие давней интрижки моей матушки. С неким Гилдероем Локхартом, во времена вышеозначенной интрижки красавчиком, писателем и звездой британского магического сообщества. Во времена нынешние — неизлечимым пятидесятилетним кабачком на попечении больницы Святого Мунго. Любовь между наследницей неплохого капитала Корригэнов, только что по расчету выданной замуж за мага в полтора раза старше нее, и кумиром домохозяек Британии была страстной, но недолгой. А закончилась она скандалом, слезами и младенцем — то есть, мной. Причем сам скандал грянул тогда, когда мой папаша уже благополучно растворился в голубой дали, отправившись навстречу новым амурным приключениям: на свет появился я. И отчима я понять могу — золотоволосый и голубоглазый карапуз, родившийся у кареглазой брюнетки и черноглазого шатена не мог не вызвать у последнего некоторых сомнений. Со временем я перецвел, и волосы мои потемнели, но лучше не стало. Итак, мой компрометирующий облик навел господина Алиена на нехорошие мысли, а проверка крови вложила в его руки неопровержимые доказательства “злостного прелюбодеяния” супруги. Может показаться, что я штатный козел отпущения в своем семействе и что отчим только и делает, что угнетает меня со страстью мачехи при несчастной Золушке. Что ж, это не совсем верно. Господин Алиен меня не любит — это точно. Но с чего бы ему, спрашивается, меня любить? Однако он и по сей день нежно любит мою матушку. Настолько, что не только не выставил ее за дверь после содеянного, но и меня согласился не вышвыривать в сиротский приют. Если кто не понял, я этот жест с его стороны действительно ценю — он был бы в своем праве, даже если бы придушил меня в колыбели. Вместо этого он дал мне свою фамилию, поселил в собственном доме, обеспечил необходимыми любому ребенку вещами, вроде еды и одежды, даже в школу отдал, когда пришел срок, а позже оплатил мою учебу в Хогвартсе и по ее окончании пристроил на работу. Опасную, тяжелую, грязную, но хорошо оплачиваемую. И до сих пор не потребовал, чтобы я свалил из его поместья, хотя я уже давно совершеннолетний. Пусть он и надеется смутно, что я подохну в очередной заварушке, которые в огромном концерне случаются не так уж редко, пусть при каждом удобном случае и попрекает меня всем перечисленным выше, и пусть мне сурово достается за малейший мой промах, я считаю, что с отчимом мне повезло. Я его тоже не люблю и никакой сыновней нежности не испытываю, но, пожалуй, я его уважаю. И, пожалуй, я ему действительно благодарен. Где-то очень в глубине души. Но именно что в глубине, и явно не сейчас, когда я, скинув мантию, вручную драю лабораторию, прекрасно понимая, что без магии КПД всех моих усилий стремится к нулю. Копоть с потолка отмыть не проблема, как и осколки флаконов с зельями собрать: тут главное не порезаться. А вот оплавленное пятно на полу замазать трудновато. К остаткам же бесславно почившего модифицированного «Восставшего из могилы» (как у нас называют зелье, в десятки раз повышающее способность тела к регенерации) я даже прикасаться не рискну. Судьба гранитных плит под ногами слишком уж показательна. Придется подняться в комнату и захватить перчатки из драконьей кожи — черта с два их эта бурда возьмет. Возможно. Однако боги или кто там заправляет судьбой, решили всё по-своему. Уже на подходе к своей комнате я натыкаюсь на матушку, с отрешенным видом смотрящую в окно. Я сбавляю шаг, невольно ее разглядывая: красивая она у меня. Ей еще только сорок два, а выглядит она и того моложе, хотя в густых черных волосах уже и серебрится первая едва заметная проседь. Но фигура ее по-прежнему стройна, осанка безупречна, а взгляд молод и ясен. Короче, понятно становится, почему папаша Джон не может ей почти ни в чем отказать. Сам-то уже отнюдь не такой цветущий абрикос, скорее уж подсушенный кипарис. — Матушка? — кажется, она задумалась слишком глубоко, потому что от звука моего голоса чуть заметно вздрагивает. — Что ты тут делаешь? Не подумай, что я не рад тебя видеть, но… ты ко мне? — Здравствуй, Гил, — она слабо, как-то растерянно улыбается и делает шаг мне навстречу. В следующую секунду я чувствую прикосновение губ к своей щеке. — Я слышала голос Джонатана внизу... или, вернее, его крик. Что ты натворил на этот раз? — Ничего сверхъестественного, — я пожимаю плечами с независимым видом. — Так… взорвал нахрен лабораторию, и как следствие, у Джона какая-то священная горка с китайской посудой опрокинулась. Вот он и опечалился немного… Не волнуйся, ничего неожиданного. Рабочий момент. — Гил, — она с упреком заглядывает мне в глаза снизу вверх. Да, я на голову выше нее вырос, детинушка, — ну сколько можно все вокруг себя переворачивать вверх дном? Ты же уже взрослый мужчина, а ведешь себя как пятилетний оболтус. Она, чуть отступив, быстро и встревоженно оглядывает меня с головы до ног, но поскольку видимых повреждений на мне нет, успокаивается: — Бог с ней, с посудой, восстановить ее проще простого, но ты понимаешь, что мог пораниться? Понимаешь или нет? — Мама-мама… — на этот раз я, уже не сдерживаясь, хохочу в голос, — Мне уже не пять лет и мы говорим не о разбитой коленке. Поверь, достать меня задачка непростая — какому-то там булькающему котелку не по зубам. — Ты хвастаешься, — констатирует она и треплет меня по волосам как щенка, но тут же хмурится снова: — Прошу тебя, не говори о своей работе. Я тысячу раз просила Джонатана… — Но в первые десять ему хватило сил сказать тебе «нет», — отзываюсь я. — А на одиннадцатый я втянулся настолько, что сам уходить отказался. К нашему с Джоном обоюдному удовольствию. Что касается нынешних дел, то я должен вылизать лабораторию языком и сгинуть с монарших глаз на ближайшие пару дней, пока он не справится с искушением придушить меня голыми руками. Приказ принят, вот иду за перчатками. — Сам? — Домовикам мне помогать запретил их величество. В качестве дополнительной меры наказания. А призывать перчатки прямо из подвала я не рискнул — снесут еще по дороге что-нибудь… лучше уж прогуляться. Как видишь, не зря пошел… Я выжидающе смотрю на мать, и та под моим взглядом как будто гаснет. Уголки губ опускаются книзу, и в глазах появляется задумчивое, несколько печальное выражение. — Да, я хотела тебе показать… — она на секунду запинается и протягивает мне что-то. Только теперь я обращаю внимание, что в руке ее зажат «Пророк». Судя по всему, утренний. — И что я должен там увидеть? — спрашиваю я, послушно глядя на последнюю страницу, где обычно печатаются мелкие новости местного значения. Впрочем, я мгновенно понимаю, о чем пойдет речь, когда натыкаюсь взглядом на небольшую фотографию в черной рамке. Изображенный на ней мужчина то нервно косится на траурное обрамление, то пытается улыбнуться, выбрав позу поэффектнее. Здесь он еще молод и в себе. Я в который раз машинально отмечаю, что у него абсолютно мои глаза, мой нос, мои скулы и мой подбородок. Точнее, всё наоборот. — Локхарт умер, — сообщает и так уже очевидную новость матушка. — Вчера. Завтра состоятся похороны… Ты пойдешь?