Не могу больше

Он выстрадал его смерть, без сожаления отдав этому страданию всего себя. Но оказалось, в дотла сожженной душе еще оставалась та едва ощутимая точка, с которой можно было начинать новый отсчет, которую с огромным трудом, но все-таки можно было назвать источником возрождения. Все это страшное время она была, и сейчас неожиданно вернула его к жизни, помогла ему научиться снова делать простые вещи: жить, дышать, улыбаться и даже любить. Боль не ушла, она просто стала привычной, и с ней уже можно было смириться. Итак, Джон выстрадал его смерть. Но как пережить его возвращение, он не знал… * Чтобы как-то держаться, необходимо было все изменить. Так Джону казалось. Так он и сделал. Покинул навсегда Бейкер-стрит, ушел из хирургии и оборвал все привычные связи, прекратив общение со всеми из прошлой жизни. Легче ему, конечно, не стало, но все-таки это было движение, а куда — все равно. Единственным человеком, которого Джон не смог оставить совсем, была миссис Хадсон. Джон приходил на Бейкер-стрит с установившейся регулярностью: один раз в месяц. В теплой, уютной кухне они пили чай и никогда не говорили о Шерлоке. Наверх Джон не поднялся ни разу, даже в сторону покинутой им квартиры ни разу не посмотрел. Он возвращался домой больным, и долго потом его беспощадно грызла тоска, душила бессонница, и боль сжимала сердце так сильно, что невозможно было дышать. В такие дни ему все чаще вспоминалась война. Как оказалось, там все было понятно и просто, и, как это ни парадоксально, был хоть какой-то смысл. Теперь Джон воевал со своею памятью, и бороться с воспоминаниями оказалось намного сложнее. Как странно и страшно жизнь расставляет все по своим местам! Был Шерлок, был совершенно несносен, невыносим в своей спеси, надоедал суетой, раздражал неуемностью, и порой Джону хотелось не видеть его и не слышать, отдохнуть от него хотя бы неделю. И вот его нет. И оказалось, что только он и был нужен. Что с этим делать, Джон не знал. Самыми страшными и долгими в то время были его вечера. Днем еще можно было как-то держаться. Ночью спасало снотворное. Но вечер накрывал таким душевным уныньем, что хоть вой. Надо было идти домой, а дома у Джона не было. Вернее, он был, но туда ему было нельзя, там бы он точно не выжил. То место, где теперь ему приходилось существовать, он называл именно так — Место. Другого Дома у Джона быть уже не могло. Просыпался он всегда одинаково. С трудом выплывал из мутных, обезличенных снотворным видений, и вновь и вновь произносил: «Шерлок». Так начинался день. С его личной молитвы. Полгода он просто ждал неизвестно чего. Потом он стал ждать и надеяться. Только надеяться было сложнее. Когда надежда ушла, ничего не осталось. Идеальная, звенящая пустота. Лишь однажды он позволил себе сорваться: неожиданно для самого себя практически разгромил Место, сметая все на своем пути, метался, как запертый в клетке зверь, и орал до хрипов в горле: «Вернись! Вернись, черт бы тебя побрал! Так не бывает!» Потом наступила апатия и длилась неделю. Неделя полного небытия. Потом вернулась привычная уже боль, которой он даже обрадовался. Спасала рутина. Проснуться в гнетущей тоске — «Шерлок!», выпить черный несладкий кофе, покинуть Место и уйти на работу; провести монотонный день, отстрадать бесконечный вечер, выпить снотворное — все. Дни походили один на другой, но, как ни странно, именно это не позволяло Джону еще раз сорваться. Он цеплялся за эту рутину из последних сил и страшно боялся даже незначительных перемен. Самой ужасной в то время была мысль о том, что Шерлоку было больно. И страшно умирать. Джон молил Бога, чтобы Шерлок умер мгновенно, не поняв, что это последние его минуты, что он умирает. Но сам в это не верил. Шерлок падал и знал, что умрет, поэтому последние минуты уже не имели значения. Об этом Джон думал всегда, изводя себя день за днем. Один только раз он не выдержал и пришел туда, где лежал его окровавленный друг. Этого раза ему хватило. Оказалось, Джон в мельчайших подробностях помнит каждый миг того страшного дня, каждый звук. Особенно звук удара. Почему он так отчетливо слышал удар? Ему показалось тогда, что земля содрогнулась. Очень хотелось бежать, но Джон неспешно развернулся, с трудом переставляя ноги, и поклялся никогда больше не приходить сюда, хотя его мучительно тянуло на это страшное место — все время. Он никогда не предполагал, что можно так адски скучать. Нестерпимо, отчаянно, задыхаясь от бессилия что-либо изменить и исправить. Просто услышать голос. Это так просто. И так недостижимо. Время от времени звонил Лестрейд. Инспектор переживал гибель Шерлока неожиданно тяжело, уходя в длительные, отупляющие запои, во время которых изводил Джона звонками. Он молчал, надрывно вздыхал или говорил всегда неизменное: «Джон, как же так?» Рвал Джону сердце. Джон перестал отвечать на звонки. У кого еще его смерть вырвала кусочек сердца? Джон мог только догадываться. Он честно пытался выжить. Держался из последних сил. Когда в привычной лондонской суете, в гуще безликих теней вдруг промелькнул знакомый стремительный силуэт, Джон замер и долго стоял, со всех сторон обтекаемый спешащей, задевающей его плечами толпой. Это был последний предел. Дальше терпеть уже невозможно. Туго натянутая струна тонко звенела, готовая оборваться. Но — не оборвалась.