Меловой период

Первые осознанные воспоминания Антона из детства, те, что он с лёгкостью мог бы описать в подробностях, не казались ему особо захватывающими. Так отчего же тот день врезался в память? Утро было душным. Оно застало в больничной палате — крошечной неуютной комнатушке, выкрашенной в разбелённую бирюзу. Здесь не было занавески, способной удержать хоть чуть оставшейся с ночи темноты и прохлады. Ничто не мешало августовскому солнцу мазать рыжим жаром по щекам и затылкам четырёх мальчишек, требовательно трепать спящих за плечи назойливей медсестры на обходе. С тихим стоном повращавшись в липкой постели, шумно проскрипевшей ржавыми пружинами в ответ, Тоша лишь выветрил из себя остатки сна. Забиваться поглубже, накрывать голову подушкой ему не хотелось. Дышать было и так слишком тяжело. Последняя неделя давалась Тоше с огромным трудом: грудь то и дело стискивало жгутами с сотней крошечных шипов, а сам он и хотел бы, чтобы мама не плакала, но нет-нет, да не удерживался от тихой и беспомощной жалобы: «Больно!», ведь он и правда страдал, но ещё сильнее хотел тёплых маминых ласк и жалостливо-нежных поцелуев; время на них строго ограничено, его мало. А больно было всё. Лежать, стоять, сидеть, ходить, говорить, кушать и даже смеяться, что Тошке с его игривым нравом казалось особо печальным. Впрочем, Тошиным соседям по палате уже перевалило за восемь, поэтому они считали себя слишком взрослыми для общения с малявками, так что поводов для разговора и, следовательно, смеха в любом случае не отыскивалось. Не то чтобы он не пытался поначалу. Ещё как пытался! Даже слишком. Может, это его и подвело. Так отчаянно хотелось нравиться, но он смущался и не знал, как правильно себя вести, фиглярничал, потому манеры его нашли клоунскими, а его самого радостно записали в больного не только физически, но и душевно. После обвинений в подобном Тоха быстро смолк, а ночью проплакал целый час в подушку. Ему было так горько, что он решил заесть это сладкими ирисками в гордом одиночестве, хотя мама и принесла их из расчёта на то, что он поделится. Мальчик был слишком мал, чтобы отдавать себе полный отчёт в происходящем, а итоговый диагноз, который до этого не могли поставить в течение почти полугода, звучащий как «липома в правой плевральной полости», он едва ли мог повторить без запинки и после тренировки. Полгода в больнице для пятилетнего ребёнка сродни веку в клетке. Полгода для молодых родителей — суровое испытание, когда сто раз на дню они то молят своего христианского бога, то слёзно проклинают его бессердечие, сквозь страх утешают друг друга ночью в постели, а утром всё сначала: папа на работу, а мама в магазин, покупать самые любимые Тошкины вкусности, готовить и ехать в больницу. Денег, как и у большинства в лихие девяностые, было мало, сами жили и питались скудно, но на любимого сынишку ничего не жалко. Антону не терпелось увидеть маму, ведь в раскраске оставался непокрашенным целый диплодок, а у него, как назло, кончились любимые зелёный и фиолетовый фломастеры. Оранжевым или красным портить величественного ящера не хотелось, о том он и заявил вчера в детской категоричной манере. Кроме того, сегодня ему обещали принести куриные котлеты и жареную картошку «как в Макдональдсе», а поскольку мальчик был очень разборчив в еде (или капризен, как считали медсёстры и воспитательницы в детском саду из прошлой жизни) и никогда не питался в больничной столовой, нетерпение было подкреплено воющим волком голодом. Но ни солнце, ни голод, ни тоска по маме, ни боль не стали поводом для подъёма. В голове у Антоши промелькнула вчерашняя фраза врача, отдалась внутри смутной тревогой. — Завтра у тебя, Антоша, последний день в стационаре. Последний… Что именно в этом слове так беспокоило — не объяснить да и не понять до конца. Однако всё вдруг стало казаться предельно важным. Каждая мелочь. Так что сегодня любому делу Тоша отдавался остервенело и самозабвенно. Он разглядывал трещины на стене, и в его воображении они становились худыми скелетообразными гигантами, бьющимися друг с другом копьями за скромную территорию бирюзовых земель. Разглядывал и иссушенных мотыльков да мух, застрявших между рассохшимися оконными рамами. По пути в туалет обошёл весь этаж, суя свой любопытный нос во всякую палату и всякую подсобку. Выяснил, что в дальнем крыле у какой-то девчонки сегодня день рождения: стены украшали шариками, а из перешёптываний стало ясно, что позже придут фокусники. Готовился настоящий праздник. Будь Тоша постарше, он ощутил бы ту взрослую печаль, что неизбежно приходит, когда речь ведётся об отмечании в больнице, тем более — в детской. Однако вместо печали и сочувствия его охватил порыв зависти. Мальчик не мог сформулировать почему, но ему показалось глубоко несправедливым, что его последний день — не день рождения. Что в повторяющемся однообразии казённого дома без друзей для него не нашлось такого же дня: с шарами, конфетти, тортом и поздравлениями. Но сегодня ведь его, его последний день! В голове сложилось: после «последнего» нет ничего. А если нет ничего, значит, он умрёт. Значит, завтра он будет уже не здесь, а на небе — с нимбом, ангелами и богом. Неведомый ранее страх пронзил Тошку с головы до пят. А потом — злость. Ему совсем не хотелось на небо, пусть облака были зефирными — тем более! Зефир он никогда не любил. А хотелось жуть как домой. Хотелось быть с родителями, тискать кота Тимку, лежать в своей двухъярусной постели со сказочным игровым миром внизу; её папа сделал сам и позаботился о доске во всю опорную стенку, на ней можно было рисовать цветными мелками. Тоша жутко гордился своим «логовом», его самодельностью и отцовской заботой. Хотелось слушать, как днём мама читает ему книжку за книжкой, а в темноте папины сказки на ночь, про Илью Муромца, например. У папы эта былина всегда кончалась по-разному, но всегда — хорошо, если только он не засыпал на середине, устав после работы. Только этого всего у Тоши больше никогда не будет. И даже тортика. От горькой несправедливости мальчик заплакал, чем тут же заработал насмешки окружающих ребят. В другое время он бы смутился, но сейчас ему было плевать, ведь это был его последний день и какая уже разница. Слёзы всё текли и текли, не желая останавливаться. Лишь когда медсестра позвала всех на улицу, он начал постепенно успокаиваться, ведь во дворе у него имелось занятие. Больница Раухфуса была уже третьей по счету, где Тошу пытались диагностировать, и первой, где раз или два в неделю ребят выводили гулять. Двор был небольшой, без игровой площадки, но киноварные стены с белокаменной оторочкой и засаженные клумбы создавали определённый уют, камерное очарование, ценить которое Тошка ещё не умел, но про которое думал: «Вот бы у нашей парадной так же, а то дорога, и нельзя ничего». Сейчас же Тошу больше занимало другое. Две недели назад мама принесла ему вишни. Он с радостью вгрызся в ягоду, совсем позабыв про косточку, оцарапал десну и недовольно скривился. — У-у-у. Ма, зачем эти дурацкие косточки? Мама приголубила его и пояснила: — Затем же, зачем и семечки, и зёрнышки, и жёлуди. Из этой косточки может вырасти новое деревце, и на нём будет не одна, а много-много вишенок. Тоша уже знал о садоводстве, помогал бабушке с дедушкой в огороде, но только сейчас понял, что даже из магазинных продуктов можно что-то вырастить и для этого совсем необязательно ехать на дачу. Вместо того чтобы выкинуть косточки, он аккуратно собрал их, а как выпустили на прогулку в следующий раз, весь извозился в земле, разрывая её руками и вызывая негодование усталых медсестёр, но пять косточек всё же успел посадить. Теперь каждый раз, стоило ему оказаться на улице, он в возбуждении нёсся к газону в надежде увидеть пусть небольшое, но уже настоящее деревце, своё собственное деревце, с наливными ягодками. Этого не происходило, и поначалу Антоша чувствовал себя обманутым, недоумевал, ведь время тянулось так долго: он был готов поклясться, что в сутках не меньше года. Потом его осенило: мама, чтобы цветочки росли, время от времени поливает их! Тогда понятно, отчего вишенка никак не кажет лист. В прошлый раз он носил воду от лужицы, образовавшейся в стоке у поребрика, прямо в горсти своих ладошек. За это ему снова прилетел нагоняй. В этот же раз Тоша поступил умнее и взял с собой металлическую кружку с облупившейся эмалью, наполненную водой. Он уже умерил свои ожидания и надеялся увидеть хотя бы юные, едва проклёвывающиеся росточки, но его ждало очередное разочарование. Значит, все его усилия оказались впустую. Чтобы не разреветься вновь, Антон упрямо взялся за дело. Смиренно, успокаивая себя: ничего, всё равно у него сегодня последний день, и ягодок он, получается, ну никак бы уже не собрал в любом случае. Кто-нибудь другой обязательно позаботится о деревцах; потом вся ребятня будет бегать вокруг его пяти вишенок и радоваться, а он будет летать, смотреть на них сверху и гордиться собой. Подумавши об этом, мальчик испытал такую подлинную гордость, будто был уже там, на небе, а вишенки выросли. Ему вообще нравилось воображать себя хорошим и полезным, истинным витязем из былины или канонизированным святым; казалось, если он сделал что в мыслях, считай, он сделал это и взаправду. После прогулки и принципиально игнорируемого Тошей обеда наступали часы приёма. Мальчик боязливо дёргался, то и дело кидал взгляд на дверной проём, ждал маму, но шли какие-то посторонние женщины. Антоша пытался занять себя общением с плюшевым ежом Нюффом, но нервное напряжение не давало ему погрузиться в игру. Так извёлся, что сперва глазам не поверил — сегодня его ждал сюрприз: мама к нему пришла вместе с папой. Тот работал сверхурочно и вообще брался за что угодно, лишь бы денежку приносило, с тех пор как трёхлетний Тоша проснулся посреди ночи и жалобно пропищал: «Кушать хочу…», а из еды дома была лишь пара луковиц. Но завтра его сына должны были перевести в операционную. Врач сказал, что пока сомнительно образованные «специалисты» мучили ребенка, опухоль успела немыслимо разрастись, и есть риски… Всё забылось. Сейчас они были единым целым, каким и должна быть настоящая семья. Просто обнимались все вместе, и чувство взаимной преданности охватывало каждого. Они болтали без умолку о коте Тимке, мультиках, погоде, соседях по коммуналке, Тошкиных рисунках, дне рождения девочки в конце этажа, и только под вечер, когда Тоша утомился, а живот требовательно заныл, былой страх начал выползать вслед за обронённым: — Тортика хочется. Мама погладила его по густым каштановым волосам, откидывая непослушные волны со лба, и пообещала: — Вот ты скоро вернёшься домой, и там тебя тортик будет ждать. Тоша очень удивился и хотел было возразить, ведь сегодня его последний день, а значит, вернуться он может только крылатым и белым, а им-то не до тортиков уж точно. Однако смолчал. Чутьём понял, что эти слова расстроят маму до слёз, как расстраивают его самого. Отпускать маму с папой не хотелось. Антоша цеплялся за папины сильные ладони, прятался в них лицом и тянул на себя, но когда почувствовал, что теперь родители точно собрались, что надо, что пора, не стал ныть и хныкать вопреки обыкновению. Отпустил. Долго ещё вглядывался вслед их удаляющимся по коридору силуэтам и перебирал в голове, всё ли рассказал, что хотел? Выходило, что всё. Вспомнил про принесённые вместо фломастеров цветные карандаши и взялся за них. Минута в минуту, к выключению света в палате, диплодок был старательно заштрихован зелёным и фиолетовым, как и планировалось. Тоша был доволен. Про вишни он маме с папой рассказал, а больше незавершённых дел не было. С отчаянным умиротворением, незнакомым прежде, Тоша безропотно улёгся в постель, потёрся нежной щекой о жёсткий накрахмаленный хлопок и отпустил все мысли. К концу своего последнего дня он был готов.