Меловой период

Явь путалась клубком, который котёнок гоняет лапкой. Разливающаяся онемением боль от укола, потом — хаотичный калейдоскоп картинок и событий. Будто в сумбурном сне, вроде нестрашном, но абсурдном, набившем оскомину. И не проснуться никак. Смутно — три постели, странные, высокие, будто из старого железного конструктора. Вообще всё такое холодное и злое и липнет комочками, как мультик «Премудрый пескарь», или «Бескрылый гусёнок», или «Потец», вот такое липкое, и злое, и холодное. Какие-то люди. Толпятся и смотрят, толпятся и смотрят, и толпятся, и толпятся, и смотрят, смотрят, смотрят. А пристальнее всех — глаза, близко-близко: голубые, с жёлтыми лучами и короткими ресницами, не загибающимися вверх, а смешно под углом торчащими вниз. У кабана, наверное, такая шерсть, как его ресницы. Щетина называется. Всё потухло. А потом, когда Тоша ненадолго пришёл в себя, были сумерки и тишина, и всё ещё липко и холодно, но уже не зло, только страшно. Он был один. Впервые в жизни он ночевал совсем один. Тело почти не ощущалось. Тоша попытался поднять ладонь, но не вышло. Он повернул голову. Силы кончились. С улицы проникал тусклый жёлтый свет, ложившийся полосами на стену и как сыщик фонариком дотошно выявляющий все её потёки и трещины. Тоша не мог наверняка сказать тогда, не вспомнил бы и после, но ему казалось, словно окно нараспашку, сквозит, серебряный тюль колышется и лижет лицо. Нет, это был не тюль. А призрак. Холодный призрак. Он хочет забрать Тошку с собой? Вихрем закрутить, запутать в призрачном серебре и забрать навсегда, даже не на небеса, не в волшебную страну Нетландию, подобно Питеру Пену, а туда, где вечный ужас и ночь. Во мрак подземелья со звенящими цепями, жидкой грязью вместо пола, а может даже и пятнами крови! В завывании ветра Тоша слышал далёкие голоса, зовущие его по имени. Тоша глядел во все глаза, страшась того, что должно было свершиться, и одновременно ожидая этого, боялся пропустить, но заснул, так и не дождавшись развязки. Последующие дни тянулись долго, отдавали душком хлорки и серой тоской. Не за что и уцепиться. В сознании Тошки след оставили лишь стыд, который он чувствовал, когда сурового вида тётки подсовывали под его бёдра ледяную металлическую утку, да лёгкое переживание за тихонько плачущего старшего парнишку на соседней койке. Он не пытался с ним заговорить: был не уверен, что язык послушается, и окружение не располагало. Но на всю жизнь запомнил взгляд, полный отчаяния, когда бледный парнишка с соломенными волосами опять всхлипнул, повернул голову и посмотрел ему в глаза своими — потухшими, водянистыми. Долго так смотрел, то ли с вызовом, то ли с просьбой. Антон не понял, а только сжался, как и всё внутри него. Довольно скоро (впрочем, Тоша не мог бы сказать точно, прошло два дня или три часа) мальчишку перевели, и стало совсем одиноко. Призрак больше не заявлялся, но про себя Тоша грустно подмечал, что даже с ним выходило веселее, чем вот так. Может, подружились бы? В подземелье вряд ли хуже, чем здесь. А мамы и папы ни тут, ни там нет всё равно. Потому никак не верилось, что мама и папа — не призраки. Что они правда приехали за ним на такси, что за окном проносятся солнечные улицы и праздно шатающиеся в середине буднего дня люди, живые настоящие люди, что рядом с ним на сиденье новенький плюшевый рюкзачок в виде тигра, в нем его раскраски и рисунки, а он сам лежит на маминых коленях. От непривычки и слабости голова шла кругом. Если это сон, то он не станет просыпаться. Когда он открыл глаза в следующий раз, то увидел залитый солнечным светом потолок, так близко, что можно коснуться рукой. Как дома. И подушка мягкая, в мелкий розовый цветочек, и одеяло пуховое. Тоже — как дома. В грудь упиралось что-то горячее и меховое. Обстановка вокруг казалась непривычной: вся мебель совсем другого размера, нежели он помнил. Только обои всё те же, голубоватые, с вертикальными полосами и цветками хризантем, похожими на морды недовольных лохматых псов. Чтобы окончательно доказать себе реальность происходящего, мальчик отдернул занавес у изголовья. Там, поверх хризантем-собак, по-прежнему было три синих человечка, выведенных его неуверенной рукой: большое чудище с чемоданом — папа, с бантом и треугольным туловом — мама, а похожее на букашку, меньше изображённого рядом кота Тимофея, угадывающегося по гигантским усам, — сам Тоша. Все на месте. А он сам? Он правда здесь? На месте? Мальчик откинул одеяло. Потревоженный Тимка тут же вскинул морду и вопросительно воззрился на Антошу. Тот потрепал его с улыбкой, перевёл взгляд на себя и замер. Было странно видеть на своем теле уродливое новообретение. Взбухший валик шрама тянулся под правой грудью от центра и терялся где-то на спине. Тоша осторожно пощупал его. Потом — коленки, запястья и шею, уже без такой опаски. Да, это он. Живой. Не призрак из подземелья. Свернувшись вокруг Тимки и уткнувшись лицом в персиковый кошачий бок, Тоша впервые плакал не от обиды, а от облегчения. Дома. Он был дома.