Step by step.

Джонхан плохо понимает происходящее уже после первого удара, пришедшегося слишком неожиданно ровно по скуле. За что? А черт его знает. Влетает ему буквально на ровном месте уже не впервые, поэтому удивления, как такого, нет. Есть злость. Всепоглощающая, животная: та, что поднимается изнутри и кипит, заставляя челюсти сжаться крепче, а руки легко трястись. И он не позволяет тупо бить себя, как было это всегда — вырывается, рычит и впечатывает кулак в чужую наглую рожу. Парней вокруг него четверо и идея повалить их всех к хуям кажется ему хорошей только на первых порах, когда скопленные обида и злость только-только взрываются вулканом. Чуть позже он осознает, как сильно ошибся. Вырывается, все еще пытается заехать всеми конечностями хоть куда и матерится громко, мотая головой. А взамен чувствует череду тяжелых ударов — они касаются всюду: обжигают скулы, нос, губы, касаются груди, боков, живота. Он чувствует себя особо омерзительно тогда, когда уже не сопротивляется и вскидывает помутневшие от боли глаза в небо. За что, черт бы все это побрал? За то, что родился? Были ли еще другие поводы? Чужой вопль раздался неожиданно громко, душераздирающе. Мгновение — и парня напротив, так четко отбивающего ритм кулаком по Юновскому лицу, уже нет. Он снесен, лежит на земле и пятится поспешно дальше, со страхом в глазах наблюдая за тем, как без особых усилий гроза школы раскидывает и трех оставшихся. Он рычит гортанно, зло, сопровождая каждое слово новым ударом куда попало, не жалея, изо всех сил.  — Говорил же не трогать его больше, уроды! Не чувствуя больше на себе чужих рук, Джонхан медленно оседает на колени, опираясь о землю руками, и не смотрит на то, что творится прямо перед ним. А в голове тысяча и один вопрос. Почему? Зачем этот парень делает это? Кому он — Юн — нафиг сдался вообще? Все вокруг стихает слишком неожиданно. Джонхан прикрывает глаза и старается дышать глубоко. А это больно. Больно, если честно, теперь все. Даже глаза открыть кажется ему уже невозможным. Чужие горячие пальцы касаются его щек неожиданно мягко, нежно, оглаживают по совсем свежим кровоподтекам и скользят дальше, принуждая его вскинуть голову. Юн заставляет себя медленно разлепить ресницы и смотрит на него как-то совсем вымучено. Шоколадные омуты Сынчоля перед ним наполнены непередаваемой заботой и беспокойством. Осматривает чужое лицо, вытирает подушечками пальцев кровь с разбитой губы и убирает в сторону прилипшие светлые пряди челки с лица. Джонхан едва различает слова.  — Урою всех нахер, уроды чертовы. А в голове крутится «зачем»? Сынчоль ему никто. Чем Джонхан заслужил такую неожиданную заботу? Думая об этом, он вновь прикрывает глаза и рискует полностью провалиться в темноту, опутанную алыми всполохами под веками и бесконечно голубым небом потом — когда сознание совсем перестанет чувствовать боль. Вместо нее легкость и тепло чужого тела, крепко прижимающего его — Джонхана — к себе. Сынчоль не смотрит на его синяки не потому, что Юн стал от них менее красив. Сынчоль не смотрит потому, что ему больно — где-то там, под ребрами.