Последний час Земли

Бывают минуты, за которые можно отдать месяцы и годы. Антон Чехов

      Сехун сползает по стене и, заткнув рот кулаком, рыдает. Слезы распирают его изнутри. Они густые, вязкие, чуть горькие и очень болезненные. Они выжигают глаза, проедают на щеках невидимые борозды. Сехун бы стер их, но руки не слушаются. Его трясет, и все, о чем он может сейчас беспокоиться – это твердый комок в животе. Он мертвый, уже больше суток мертвый, Сехун знает это наверняка. Парень, который осмотрел его бегло, подтвердил это. Его голос все еще стоит в ушах и звучит как сраный приговор.       Сехун валится на бок, всхлипывает. До дома всего полквартала, а там что-то, да найдется: он еще не все продал.       Сехун глотает слезы, давится ими, выкашливает с доброй половиной легких. Глотку саднит, во рту – привкус гнилой крови. Кожа горит, прикосновения к ней причиняют боль.       Сехун встает на четвереньки, цепляется за стену, поднимается. Взглядом обводит знакомый заулок. Прикрывает глаза и переводит дух. Его тошнит, но рвать нечем. Боль отбивает аппетит, горячка выжигает прочие потребности.       Бедра сводит судорогой, в коленях сухо щелкает, когда Сехун переставляет ноги: одну за другой, приволакивая левую, которая постоянно немеет и отекает.       Слезы катятся по щекам, срываются с подбородка и падают в синюю грязь. Сехун размазывает ее по дырявому асфальту подошвами ботинок и ломает ногти о неровную кладку стены.       На углу дома он притормаживает и, обняв себя за плечи, ступает на тротуар. Он идет медленно, не поднимая головы. Вокруг снуют люди. Они налетают на него, толкают, матерят. Они спешат. В воздухе пахнет паникой и отчаянием. Рыжее небо, отражающееся в мутных лужах, взбухает огромными волдырями, ломается и истекает гноем. Мерзостный запах забивает легкие, закупоривает поры, липнет к волосам.       Конец света близко. Слишком, чтобы что-то изменить.       Сехун и верит, и не верит в него. Он всегда был половинчатым, половинчатым он и умрет.       Он морщится от нового приступа боли и на секунду останавливается, чтобы справиться с головокружением. Трет плечи, успокаивает себя.       Все не так и плохо, Сехун, говорит он себе бодрым голосом, в любом случае, завтра тебя не станет.       Он улыбается этим словам и, путаясь в ногах, ускоряет шаг.       Подняться на свой этаж – вызов, который он принимает через силу. Разбитые ступени крошатся каждый раз, когда он спотыкается через них. Перила скрипят протяжно и тоскливо, но он все равно хватается за них, чтобы не упасть. Местами не хватает болтов, и крепления со скрежетом сдвигаются с места, угрожающе зависают над зеленоватой пропастью. Сехун старается держаться стены: он боится высоты, и лестницы для него – самый страшный из кошмаров.       Сехун добирается до четвертого этажа, вскидывает голову и смотрит в полосатую вышину лестничного колодца. Еще три этажа – и он на месте. Еще десять минут мучений, затем поиски чего-нибудь ценного – и снова на лестницу.       Тошнота подкатывает к горлу, и Сехун, не справившись с приступом, рвет. Из глотки ничего, кроме отвратительных звуков, не выходит. Сехун впечатывает кулак в пол и, уткнувшись в него лбом, заходится рыданиями. Снова рвет и снова кричит, разбивая руки о бетон.       Через пять минут, когда желудок успокаивается, и крик переходит в протяжный вой, Сехун доползает до ступеней и, цепляясь за перила, втягивает себя еще на один пролет. Выть он не перестает даже когда оказывается на пятом этаже. Там, рухнув на бок, он долго пялится в облезлую стену, считает трещинки на штукатурке и пытается угадать, какого цвета была дверь, что ведет в квартиру перед ним. Она приоткрыта, и пол перед ней залит тусклым, пресно-желтым светом.       Сехун перекатывается на живот и, отталкиваясь локтями, доползает до этого прямоугольника иллюзорного тепла. Прижимается к нему щекой и, вдыхая пыльный воздух, закрывает глаза. На секунду становится легче. Боль скапливается в голенях, свинцом наливает пятки. Живот немеет. Желудок согревается, и в горле больше не горчит.       Сехун протяжно вздыхает и понимает, что встать и двигать дальше у него уже не получится. Умереть вот так, в тепле, просто вдыхая и выдыхая, пока не остановится сердце, кажется блаженством.       Где-то в отдалении, за толстыми стенами дома, гудит город. Он объят страхом, он задыхается гневом, он рыдает навзрыд и истекает кровью. Человечество в истерике: оно доживает свои последние часы.       Сехун моргает. В ушах шумит, но приглушенно, словно сквозь пуховое одеяло. Пылинки медленно взмывают к потолку и мутными бриллиантами оседают на замусоренный пол. Сехун вытягивает руку, поворачивает ее ладонью кверху и смотрит, как она начинает мерцать. В костлявых пальцах – ни кровинки. Даже если бы конец света не случился, даже если бы плод не замер, он бы его все равно не выносил. Не в этой жизни. Быть омегой – не всегда привилегия. Быть омегой без пары – приговор.       Сехун сжимает пальцы и закрывает глаза. Он так и не научился удерживать. Свет ускользает, тепло тает, и внутри снова разрастается ком горечи. Сехун не может протолкнуть его в желудок, и он перекрывает доступ воздуху. Сехун кашляет и поднимает голову. Пыль золотит ресницы, и он с трудом моргает. Перед глазами плывет и двоится, и пол наползает на стены. Дверь отодвигается вправо, и Сехун видит пустой коридор и часть небольшой, залитой угасающим светом комнаты. Там нет ничего, кроме темного пятна паласа на полу и металлической кровати. У той стоит человек: Сехун видит потертые подошвы ботинок и черные джинсы.       Он приподнимается, опираясь на предплечья, и щурится, чтобы разглядеть получше. Он видит спину в поношенном пальто, склоненную голову в ореоле темных, давно не чесаных волос. В них запутался свет. Он широкими, смелыми мазками лежит и на кровати: на сбитом одеяле – безобразно-зеленом, в пятнах и подпалинах, – на подушке без наволочки и на восковом лице. Сехун знает этого человека: встречал в подъезде и на лестнице раз десять. Забулдыга и прожигатель жизни, он едва сводил концы с концами. Последний раз, когда Сехун его видел, он просил соседа с четвертого занять пару тысяч.       Мужчина не шевелится. Лицо застыло, черты его заострились. Волосы, редкими пучками торчащие за ушами и надо лбом, истончились, пожухли. Он мертв, и это не удивляет. На секунду, но Сехун ему завидует. Этому человеку больше не нужно ни о чем волноваться. Он уже пережил самое страшное – собственную смерть.       Сехун подтягивает тело повыше, упирается в пол ладонями и кое-как садится на колени. Он все еще не чувствует живота, а пятно света, что растекается по ногам, ласкает и согревает. Соседство крохотной надежды со смертью кажется нелепым, но в жизни такое часто случается.       Сехун прижимает ладонь к животу и, пошатываясь, поднимается на ноги. Человек, стоящий над мертвецом, шевелится. Слегка поворачивает голову, и Сехун видит его сияющий профиль.       Человек поднимает руку, проводит ею над телом и кладет ладонь на лоб мертвеца. Сехуна передергивает, и он отступает к лестнице.       В этом жесте есть что-то до нелепого знакомое, но Сехун не может вспомнить, что именно. Он делает еще один шаг назад, а мертвец вдруг содрогается, прогибается в спине и распадается на части. Миг ничего не происходит, а затем воздух взрывается пронзительным карканьем. Хлопают черные крылья, и на лестничную клетку вылетают вороны.       Сехун кричит, прикрывая голову руками, оступается, налетает на стену и падает. Птицы врезаются в него; крыльями стегают руки, плечи, спину. Острые когти впиваются в кожу, волосы, вырывают их клочьями. Сехун падает на пол и пытается ползти, но натыкается на стену.       – Вон, вон пошли! – кричит незнакомец, и птицы, визжа пронзительно, уносятся прочь. Эхо их голосов наполняет лестничный колодец, отражается от стен и камнем летит ввысь, чтобы затихнуть где-то под чердаком. Повисает тишина, наполненная тяжелым дыханием, тихими, похожими на скулеж, всхлипами-стонами и гулкими ударами двух сердец.       Сехун боится пошевелиться, опустить руки, открыть глаза. Все, что он чувствует – это тягучая боль в израненных руках и тупые, долгие спазмы в животе. Они отдают в ноги, отчего мышцы сокращаются, и он непроизвольно сучит ими, дергает, как в припадке.       Он слышит, как незнакомец подходит и останавливается в десяти дюймах от него. Касается его локтя, и даже сквозь плотную ткань пиджака Сехун чувствует, как дрожат его руки.       – Эй-эй, глаза целы? – шепчет незнакомец. В его голосе нет угрозы, но разжать пальцы, впившиеся в волосы на затылке, Сехун не решается. Его трясет, и всхлипы переходят в глухое рыдание. Он не может успокоиться, и слезы пробуждают боль. Он скулит, когда по-особенному сильный спазм прошивает внутренности, и перекатывается на бок, лицом к стене.       Рука незнакомца сползает на спину. Почему он все еще здесь, непонятно.       – Эй... – тянет он, и в голосе его слышатся дрожь, волнение и немного – испуг. Последний Сехун чувствует кожей: она покрывается мурашками. Он сильнее сжимает волосы, подтягивает ноги выше, но колени упираются в стену, а носки ботинок – в нижнюю ступень.       Ладонь все еще на спине, и от нее тепла – как от маленького солнца. Оно растекается между лопаток, скатывается густыми каплями по позвоночнику, скапливается у копчика и всасывается в кожу. Наполняет вены, разносится по телу и когда касается сердца, врывается в него жидкой лавой, Сехун чувствует то, чего не чувствовал очень давно: покой. Абсолютный, безграничный, неоспоримый покой. Умиротворение и – едва ощутимо – наслаждение.       Сехун открывает глаза, приподнимает голову и, отняв от нее руки, глядит через плечо.       Над воротом затертого пальто плавает две головы. Одна плотная, другая – дымчато-прозрачная. Обе темные от спутанных волос.       Глаза Сехуна бегают по лицам незнакомца, и когда они склеиваются в одно – смуглое и слишком знакомое в своей неузнаваемости – и их взгляды встречаются, он понимает, что для него конец света наступил досрочно. Он не знает, как и чем это объяснить, но впервые в жизни чувствует себя целым, законченными и бесконечным. Он вдыхает – с надрывом, присвистом, солью на губах – и, упираясь в стену предплечьем, садится.       Незнакомец смотрит на него потерянно, и по его глазам Сехун понимает, что чувствует он то же самое.       Они смотрят друг на друга так, словно делали это последнюю пару тысяч лет, и это узнавание, это заложенное внутри каждого из них ядрышко притяжения, оживает, расширяется, разрастается во все стороны, и Сехун уже не может вдохнуть, если не дышит тот, второй, чужак, ближе которого у него еще никого не было. Это длится не больше пары секунд, но за это время рождаются и исчезают Вселенные, стареют и умирают боги, и Сехун понимает, что вот оно, счастье. Он неосознанно улыбается, и боль расцветает на его губах бледным: пылью и сахаром.       Незнакомец судорожно выдыхает, моргает и отшатывается назад.       Сехун приходит в себя окончательно. Раны на руках вспыхивают огнем, по животу растекается ледяная вода. Сехун хватается за него, и его снова рвет, но на пол капает лишь слюна. Сехун утирает ее тыльной стороной ладони и роняет руку.       – Где ты живешь? – Незнакомец снова приближается. – Я помогу. Давай.       Сехун кивает и позволяет к себе прикоснуться. Парень подхватывает его под мышки и, поднатужившись, поднимает на ноги. Они разъезжаются, и Сехун хватается за напряженные предплечья, повисает на них и понимает, что сейчас снова расплачется.       – Где твоя квартира? – спрашивает незнакомец практически на ухо.       – На седьмом.       – Хорошо. Это недалеко. Где у тебя болит?       – Везде.       – Ладно. Я возьму тебя на руки. Хорошо? – Он говорит ласково, словно с ребенком, и Сехун не может этому сопротивляться: даже папа с ним так не говорил.       Он кивает и мертвой хваткой цепляется за воротник чужого пальто. Парень не без труда поднимает его на руки. Теперь его лицо так близко, что Сехун может рассмотреть каждую его черточку, но отчего-то оставляет это на потом. Должно быть, всему причиной страх, которым забита каждая пора, каждая трещинка на огрубелой коже. Такие лица – смуглые, обветренные, искусанные солнцем и голодом, встречаются только у двух категорий людей: бездомных и бракованных. Для бездомного от парня слишком хорошо пахнет, и Сехун с ужасом понимает, что дышит одним воздухом с тем, кто привел их мир к концу.       Бракованный смотрит на него и, кажется, читает мысли. Его лицо меняется, когда он понимает, что Сехун его узнал, но оба продолжают молчать, и это говорит сразу обо всем.       Бракованный идет медленно, боясь оступиться, а Сехун смотрит через его плечо на пятно света, что лежит на полу, и тепло, их связывающее, постепенно угасает.       На шестом этаже царит полумрак. Из облезлого коридора тянет сыростью и тленом. Горько пахнет подгорелым молоком и где-то далеко бубнит приемник. Вещают новости.       – Меня Сехуном зовут, – говорит Сехун, когда они оказываются на площадке между этажами. Бракованный переводит взгляд на него, смотрит в глаза – с легким опасением – и, разлепив потрескавшиеся губы, отвечает:       – А меня Джонином.       У бракованных не бывает имен – только номер под штрих-кодом, который выжигают, когда стирают метку, и Сехун надеется, что ошибся.       Они поднимаются на седьмой этаж, оставляют лестницу за спиной.       – Семьдесят четвертая, – говорит Сехун, и Джонин, кивнув, углубляется в коридор. Его тяжелые шаги отражаются от стен и меловой крошкой сыплются с потолка.       Дверь в квартиру не заперта, и Сехун не может вспомнить, запирал ли ее вообще. Он вытягивает руку, толкает ее, и она беззвучно открывается внутрь. В коридоре погром, который он учинил, когда искал хотя бы пару целых ботинок, дверь на кухню приоткрыта, из нее доносится треск работающего телевизора. Антенну нужно наладить, но некому и незачем.       – Сюда. – Сехун рукой указывает на единственную запертую дверь.       Джонин толкает ее плечом, но она поддается туго, и ему приходится поднапрячься, чтобы ее открыть.       Занавески опущены, и спальню заливает апельсиновый сумрак. Он густой, вязкий, чуть сладкий и обволакивающий. Сехун вдыхает его запах и на секунду чувствует себя так, словно ничего не случилось. Он дома, а дома он всегда в безопасности.       Джонин опускает его на кровать, и Сехун цепляется за ее край, чтобы не упасть. Он знает: если упадет – не встанет. Боль разрастается, захватывает спину и отдает в ноги.       – Чем тебе помочь? – спрашивает Джонин.       Сехун мотает головой.       – Ничем, ничем, – говорит он и, оттолкнувшись от кровати, встает.       – Я помогу, правда. Мне не сложно. Ты только скажи.       – Ничего не надо. – Сехун хочет, чтобы он ушел.       – Ты очень бледный...       – Уходи, пожалуйста... – Сехун едва различает собственный голос, но знает, что Джонин слышал каждое слово.       – К-конечно. – Он отступает от кровати, спотыкается через брошенный на полу коробок, полный потрепанных журналов, и отходит к двери. Смотрит на Сехуна секунду, но тот отворачивается к окну, и Джонин уходит. Сехун слышит, как за ним нехотя закрывается дверь, как шум его шагов обращается в тикающую тишину. Сехун опускается на колени и, цепляясь за стены, доползает до шкафа. Вынимает нижние ящики, выворачивает их содержимое на пол. Роется в нем дрожащими руками. Откладывает в сторону позолоченные часы с нефритовой камеей на крышке – все, что осталось от деда, – затертый бумажник из кожи какой-то рептилии и филигранное зеркало. Стекло треснуло, но оправа сохранилась идеально.       Сехун находит широкий шарф, заматывает в него скарб, туго связывает и сует за пазуху. Плащ заменяет короткой, но толстой курткой: чтобы сверток приняли за живот.       Дверь снова открывается.       Сехун вскидывает голову и с замершим сердцем смотрит в дверной проем.       – Смотри, у меня есть деньги. – Джонин запыхался от быстрого бега, лицо покраснело, на висках выступил пот. Он утирает его трясущейся рукой и подходит к Сехуну. Вынимает из кармана пригоршню измятых купюр и высыпает их на гору скомканной одежды. – Смотри. Они настоящие. Я откладывал... – Джонин все не может отдышаться. Смотрит то на Сехуна, то на свою заначку. – Я хочу помочь. Пожалуйста, дай мне тебе помочь. – Он заглядывает Сехуну в лицо, а тот не может поверить, что это происходит на самом деле. Он смотрит на деньги, и они действительно настоящие. Их достаточно, чтобы купить морфина и проспать собственную смерть.       Сехун протягивает руку, касается ближайшей банкноты пальцем. Джонин его не останавливает. Он и в самом деле отдает ему деньги.       К горлу подкатывает тугой комок. Сехун поднимает глаза и смотрит на Джонина. Хочется плакать, и Сехун не сдерживается. Он выдыхает через рот, закрывает глаза и, скомкав деньги в кулаке, плачет.       Джонин молчит. Дает ему выплакаться, а потом помогает добраться до постели.       – Что тебе нужно? Я достану, – говорит он тихо, а сам не спешит отпускать руку Сехуна. Пальцы у него сухие и теплые, чуть шероховатые и осторожные настолько, что это кажется противоестественным.       Сехун укладывается на бок, поджимает ноги и смотрит на Джонина из-под упавшей на глаза челки. Волосы давно пора подстричь, но это не имеет смысла: ни тогда, ни сейчас.       – Морфин. Мне нужен морфин.       Джонин поджимает губы; глаза бегают.       – Мне больно. Очень. Мне нужен морфин.       Джонин кивает и отпускает его руку.       Сехун смотрит, как он уходит, и пытается понять, что чувствует: облегчение или разочарование. Прислушивается к себе и понимает, что это надежда.       Сехун вводит лекарство в вену и, откинувшись на подушки, смотрит в потолок.       Джонин забирает у него шприц и кладет его на тумбочку, к полупустому пузырьку с лекарством.       Время перестает существовать. Сехун чувствует, как оно делает последний вдох и замирает, забирая с собой боль.       Приятная слабость растекается по телу, наполняет каждую клетку, усыпляет.       Сехун моргает, и потолок становится ближе. По нему снуют бледные тени от занавесок. Небо за окном обрело оттенок земли, но до вечера далеко. На город опускается туман. Он жемчужно-серый и держится на уровне четвертых-пятых этажей. Рассеянный свет, что он источает, напоминает свечение многоножек.       – Как там? – спрашивает Сехун тихо.       – Плохо. В городе практически никого. Все бегут, да только куда тут убежишь, – с горечью говорит Джонин и опускается на пол у кровати.       – Боишься? – Сехун протягивает руку и касается плеча Джонина. Ткань пальто жесткая, колючая. Кажется, от нее на коже останутся ожоги.       – Нет. – Джонин мотает головой.       – А я боюсь. – Сехун тяжело сглатывает и, повернув голову набок, смотрит Джонину в лицо. Он видит профиль – как парой часов ранее, в квартире мертвого соседа, – и это наталкивает на очередной вопрос. – Что ты с ним сделал? – Сехун сильнее сжимает трикотажное плечо.       Джонин смотрит на него.       – Ты же знаешь, кто я?       Сехун слабо кивает, и Джонин отворачивается к занавешенному окну.       – У меня уродливая способность. Показать?       – Оно снова на меня набросится?       – Честно? Не знаю.       – Ладно. – Морфин действует, и Сехуну становится все равно.       Джонин приподнимается, снимает с тумбочки ходики, которые Сехун давно перестал заводить, кладет их на одну ладонь, а сверху накрывает другой. Смотрит пристально. Зрачки расширяются, взгляд темнеет. От него по коже бегут мурашки и становится не по себе. Сехун на секунду жалеет, что согласился, но затем происходит это. Часы перестают быть часами. Они начинают мерцать, словно воздух над разжаренным асфальтом, а затем распадаются на куски, как мертвый сосед, чтобы за миг обратиться в божьих коровок.       – Я превращаю мертвое в живое, а воскрешать – не могу. Так зачем эта сила нужна? – Джонин поворачивается к Сехуну всем телом. С полдесятка божьих коровок ползает по измятым одеялам. Одна забирается Сехуну на руку. Он подносит ее к лицу, чтобы посчитать темные пятнышки на крыльях насекомого.       – Семь, – выдыхает он и улыбается. – Я купил эти часы семь лет назад, еще в школе.       Джонин тоже улыбается, но потерянно, с тоской. Складывает руки на краю кровати и опускает на них голову. Рукава пальто задираются, и Сехун невольно смотрит на смуглые запястья. На левом нет ничего, а на правом, там, где должна быть метка, красуется выжженный лазером штрих-код. Сехун видит последние три цифры – 1-7-4 – и отводит взгляд в сторону. Джонин замечает это и краснеет.       Молчат.       От морфина делается легко, и страх окончательно исчезает, растворяется в натекающем из окна сумраке. От Джонина веет теплом и спокойствием, и Сехун готов встретить последнюю ночь этого мира с улыбкой на губах.

***

      – Знаешь, какое самое красивое место в этом городе? – шепчет Джонин, кончиками пальцев касаясь ладони Сехуна. Тому щекотно, но он не отнимает руки. Он давно не чувствовал подобной близости, давно не ощущал растекающейся по коже нежности.       – Парк?       – Не-а. – Джонин качает головой. – Кладбище. Старое, у восточного рынка. Бывал там?       – Нет.       – Хочешь, покажу?       – В последний раз?       – В последний раз.       – Конечно.       Джонин помогает ему подняться и переобуться в сухое. Приходится обуть два разных ботинка, но это такая ерунда, на самом деле. Перед кем тут красоваться?       Они идут медленно. Джонин придерживает Сехуна за пояс, и от близости их тел воздух накаляется, вибрирует, искрится. Волоски на теле встают дыбом, и хочется медленно, дюйм за дюймом, содрать с себя кожу, чтобы почувствовать Джонина еще острее, сильнее, глубже. От него в Сехуне рождаются новые миры, и гибель этого уже не кажется столь ужасной. Ему есть, куда бежать, и это самое ценное, чем он владел в этой жизни.       Сехун оступается пару раз, и это вызывает смех. Он хихикает и поднимает на Джонина виноватые глаза. Улыбается ему робко, несмело. Джонин вопросительно приподнимает брови, а уголки его рта ползут вверх.       Сехун качает головой, тем самым говоря «ничего», Джонин улыбаться перестает и сильнее прижимает его к себе. Его пальцы способны дарить удовольствие, и Сехун готов спотыкаться на каждом шагу, лишь бы это никогда не заканчивалось.       Джонин ведет его кратчайшими путями, и к кладбищу они выходят через сорок минут.       Ноги гудят, и Сехун мечтает сесть. В кармане куртки, согретые теплом ладони, лежат шприц и хорошенько запечатанный пузырек с остатками морфина. Сехун надеется, что продержится на двух инъекциях до самого конца.       Джонин толкает незапертые ворота, и те, скрипя натужно, с надрывом, открываются.       Кладбище и в самом деле чудесное. Здесь нет каких-то особых памятников или надгробий, архитектура крохотной часовни не впечатляет, но от каждого камня, каждого покосившегося креста веет таким спокойствием и умиротворением, что хочется прижаться к ним всей душой.       Джонин уводит Сехуна с центральной дорожки и останавливается, когда они оказываются на небольшой поляне.       – Здесь тоже спят мертвые, – поясняет Джонин и опускается на корточки. Кладет ладонь на пожухлую траву, гладит ее легонько. – Они здесь так давно, что даже памятники разрушились. Вот здесь, – он поворачивается вправо, – женщина с обручальным кольцом на мизинце. Суставы ее пальцев к старости так расширились, что она не могла носить его на безымянном, но снять окончательно не решилась. Здесь, – Джонин вытягивает руки вперед, – спят двое братьев. Они умерли в один день, но с разницей в сорок лет. А здесь, – он бросает взгляд влево, – их безымянная сестра. Она прожила всего пару часов.       – А мой ребенок даже не родился, – говорит Сехун, не сводя глаз с места, на которое указал Джонин.       Джонин поднимает голову и смотрит на него. Ловит его ладони в свои, сжимает их ледяными пальцами. Это заменяет все слова.       Сехун опускается на землю перед Джонином.       – Чувствуешь, какая она теплая? – шепчет тот.       Сехун кивает. Да, он чувствует тепло, которое исходит от кладбищенской земли.       – Она живая... – Джонин улыбается и прижимает ладонь Сехуна к примятой траве. – Слышишь, как она дышит?       Сехун смотрит ему в глаза. Все, что он слышит, – это как бьется собственное сердце.       – У нее тоже есть сердце. – Джонин отпускает руки Сехуна и стягивает пальто.       Сехун смотрит на него непонимающе.       Джонин раздевается до пояса и укладывается на траву. Закрывает глаза.       Он тощий как щепка, но жилистый. Под матовой кожей просматривается каждая мышца.       – Это самое живое место на земле. – Джонин говорит медленно, словно засыпает. – Здесь так хорошо.       Сехун не дышит. Он не может отвести глаз от черных линий на запястье Джонина. Он пытается угадать, что скрывается за безобразным шрамом, который исковеркал ему судьбу. Сердце едва помещается в груди, и Сехун прижимает к ней ладонь, чтобы немного успокоиться. Он моргает и понимает, что в глазах стоят слезы. Он стирает их поспешно и, пододвинувшись поближе, касается руки Джонина. Тыльной стороной ладони ведет по предплечью, задевает штрих-код.       – Какая у тебя метка?       – Родимое пятно в форме ангела. Правительство решило, что ангелам на земле не место. – Джонин улыбается и, повернув голову к Сехуну, открывает глаза.       – Вот такой ангел? – Сехун закатывает рукав куртки, расстегивает манжету рубашки и показывает свою метку. Давно еще, в старшей школе, он переделал ее в татуировку. А поняв, что судьба лишила его пары, набил на левом запястье такую же, но белую.       Джонин приподнимается на локте, взглядом спрашивает, уверен ли он в том, что делает, берет его руку в свою и пальцем проводит по запястью.       – Такой?       – Такой. – Джонин поднимает на него глаза, заглядывает в душу. Это больше, чем Сехун мог у него попросить.       – Это... больно... – выдавливает он из себя. Больно – это то, что стало с его жизнью. То, что ею было до этого дня.       Джонин сжимает его запястье и качает головой.       – Это счастье, – говорит он с такой уверенностью, что Сехун не может ему не поверить.       Он мягко отнимает руку, садится прямо и принимается за замок на куртке. Джонин не спускает с него глаз. Сехун раздевается до майки, смотрит на Джонина, а затем, подцепив ее край, стаскивает через голову. Джонин на секунду опускает взгляд на его живот. Он совсем небольшой, гладкий, как стеклянный шар и такой же, должно быть, холодный. Под истончившейся кожей тянутся вены и потемневшие капилляры. Их сеть напоминает огромное черное дерево, что раскинуло свои ветви чуть ниже его пупка.       Джонин как-то странно дергает головой, а затем касается живота Сехуна кончиками пальцев. Проводит по нему, и кожа покрывается пупырышками.       – Ляг, – едва слышно говорит он, и Сехун слушается.       Земля мягкая, а сухая трава слегка щекочет спину. Сехун ерзает, устраиваясь удобней, и смотрит в небо. Туман здесь реже, и сквозь его мглистое сияние проглядывают бурые облака. У деревьев – таких же голых и черных, как и то, что пустило свои корни в тело Сехуна, – виднеется бледное, мерно пульсирующее пятно. Это солнце, понимает Сехун, и от этого делается не по себе. Он поводит плечами и, чтобы освободиться от скопившегося внутри напряжения, широко раскидывает руки.       Джонин придвигается ближе и касается его левой руки своей рукой.       – Символично, – говорит он и пальцем проводит по второй татуировке. У этого ангела крылья прозрачные, и он в чем-то неуловимо, но до дрожи похож на Джонина.       Джонин ложится у Сехуна под боком, кладет голову ему на грудь, ладонь – на живот и закрывает глаза.       Сехун в который раз за этот день готов разрыдаться, но не делает этого. Обнимает Джонина за плечо и себе закрывает глаза. Тепло земли окутывает их мягким покрывалом. Ладонь Джонина быстро нагревается и словно впитывает в себя боль. Сехун чувствует – так отчетливо, – как она бежит по венам, как скатывается по коже и растворяется, лишь коснувшись его пальцев.       Он дышит быстрее и зажмуривается, стиснув зубы, когда закаменелый узел в животе вдруг распускается.       – Что... что ты делаешь? – выдыхает он толчками и впивается в плечо Джонина ногтями. Сдавливает его так сильно, как только может и поднимает голову, чтобы взглянуть на свой живот.       – Ничего, – говорит Джонин, и звучит это будто сквозь сон.       – Мне больно.       Джонин поднимает голову, смотрит на свою руку и отнимает ее от живота Сехуна. Боль тут же утихает. От пупка волнами расходится тепло.       Сехун садится, пальцами проводит по животу. Внутренности словно инеем поросли, но в то же время пылают.       – У меня внутри теперь сраные божьи коровки?! – Сехун оборачивается к Джонину. Дышать получается через раз.       – Нет. – Джонин качает головой. – Я ничего не делал. Клянусь.       – Но со мной что-то происходит. После того, как ты меня сюда привел и... – Сехун срывается на крик. Внутренности, кажется, выворачивает наизнанку. Он складывается пополам и валится вперед.       Джонин хватает его за плечи, переворачивает на спину. Нависает над ним; лицо бледное, губы дрожат.       – Сехун, смотри, смотри на меня. Что мне сделать? Что? – У него вот-вот случится истерика, и от этого вдруг становится спокойно.       Джонин сильнее сжимает его плечи, и это словно отгораживает Сехуна от боли. Она вся скапливается у копчика, а потом, прорвав кожу, вытекает наружу и впитывается в землю. Сехун замирает и на миг прикрывает глаза.       – Сехун! – Джонин гладит его по лбу и волосам потной ладонью, смотрит так, словно он только что умер, и кусает дрожащие губы, что совершенно не помогает справиться со слезами.       Сехун с трудом отрывает руку от земли, перехватывает изуродованное запястье посильнее и тянет Джонина на себя. Тот лбом утыкается ему в плечо и со всхлипом замирает. Его трясет так сильно, что Сехун чувствует это всем телом. Он притягивает Джонина поближе, обнимает за плечи и гладит их, пока он немного не успокаивается.       В поясницу что-то утыкается, и Сехун отодвигается в сторону. Джонин ладонями упирается в землю у него над плечами, приподнимается и смотрит за его спину.       – Ха... – выдыхает он и улыбается. В глазах – смесь облегчения и растерянности. Сехун оглядывается через плечо и видит крохотную, размером с детский кулак, черепаху. Она водит из стороны в сторону головой; короткая толстая шея идет пятнистыми складками.       Сехун начинает смеяться. Откидывается назад и, прикрыв глаза рукой, трясется, а из горла вырывается сиплое карканье.       – Ты превратил моего ребенка в черепаху? Серьезно? – выкрикивает он и, раскинув руки, открывает глаза сияющему небу.       – Нет. Это не он. Это что-то другое. Он здесь. – Джонин склоняется над Сехуном, кладет голову ему на живот и слушает, кажется. – Здесь...       Они лежат долго, слишком долго для людей, которым осталось жить всего пару часов.       Черепашка забивается Сехуну под бок, прячет лапы и голову и засыпает.       – Почему не темнеет? – спрашивает Сехун. Солнце – вырезанный из рисовой бумаги круг – неподвижно висит над деревьями.       – Земля остановилась, – говорит Джонин.       – Значит, конец?       – Конец.       Губы Джонина касаются живота Сехуна, и это вырывает сердце. Сехун захлебывается воздухом, хватается за траву, но все равно срывается, проваливается в незримую бездну и падает, падает, падает...       Он летит вниз без крыльев и понимает, чего в нем больше нет. Джонин забрал его страхи и боли и дал им новую жизнь. Теперь они спят у Сехуна под боком, и это возвращает его на землю. Он дергается, как это часто бывает на границе сна и реальности, и хватается за Джонина. Дышать сложно, но не страшно, как это было раньше.       – Давай здесь останемся? – предлагает Джонин и скатывается с Сехуна. Садится рядом.       Сехун все так же смотрит в небо. Ангелы повторяют за ним, вздрагивают, когда сквозь их чернильные тела проносятся незримые поезда.       Под спиной распускаются крохотные солнца портулака, кладбищенская земля согревает как материнские руки, и Сехун смаргивает непрошеные слезы. Белое солнце целует лицо, а Джонин выбирает из волос сухие травинки. Кладет их на ладонь и дыханием отправляет в последний полет. Они взмывают в мерцающий воздух и превращаются в ночных мотыльков, которые устремляются в небо, чтобы стать дождем. Последним для этого мира.       – Они считают, что виноваты вы. Что вы причина, – говорит Сехун и подставляет лицо под ласковый взгляд Джонина. Тот улыбается ему и гладит по щеке. – Они уверены, что ваше рождение запустило процесс. Вы не такие, как все, вам здесь не место. И Земля избавляется от вас. Вместе с нами.       – Они правы: нам действительно здесь не место. Нам бы под другими звездами родиться. Там бы мы были счастливы. – Джонин все гладит лицо Сехуна, а тот его пальцами чувствует, как это несправедливо.       – Знаешь, когда родителей не стало, я решил, что счастливы бывают лишь мертвые. – Сехун опускает голову, смотрит на живот. Он хочет к нему прикоснуться, но не решается. – Я убивал себя. Медленно, каждый день. Все испробовал. Продавал и душу, и тело. Я не знаю, кто его отец: их было так много, и все было не то. Я сделал эти тату, потому что не хотел... искать тебя. Не хотел, – подбородок начинает дрожать, и Сехун отворачивается, чтобы не видеть Джонина. – Я думал, ты мне не нужен. Что мне никто не нужен. Пока он не появился. А потом... он умер. Во мне умер. И это так больно... Я же его любил. – Он зажмуривается; глаза горят, но щеки остаются сухими.       – Но он не умер. Слышишь? – Джонин склоняется над ним и целует холодный висок, скулу, щеку. – Я чувствую смерть. Она зовет меня. Я пришел в твой дом из-за мертвеца. И, Богом клянусь, в тебе нет ничего мертвого.       Сехун боится пошевелиться и поверить словам Джонина.       – Но тот парень, который меня осмотрел...       – ...отправил тебя к парню, который сделает все быстро и качественно? Цена высокая, но оно того стоит? Так он сказал? Так, Сехун? – Джонин все никак не устанет гладить его по волосам и целовать лицо.       Сехун молчит. Слова застряли в горле, выедают его ненавистью.       – Этот мир погибает, потому что люди перестали быть людьми.       Джонин обнимает его за голову, целует крепче.       С неба падают первые капли дождя.       Джонин и Сехун не шевелятся.       Джонин оказывается теплее, чем земля, и Сехуну этого более чем достаточно, чтобы не замерзнуть. Он поворачивает голову и подставляет под поцелуй губы. Он поверхностный и абсолютно чистый. Так Сехуна никто не целовал, и в этот миг он перестает жалеть, что встретил Джонина в последний час Земли.       Дождь обрушивается на город стеной.       Сехун поворачивается к Джонину лицом, обнимает его в ответ и, лбом прижавшись к его лбу, закрывает глаза. Умереть в объятиях родной души – о большем он и не мечтал.       Туман рассеивается, и воздух темнеет. В нем в равных пропорциях намешано олово, бронза и чернь. Дышать им невозможно.       – Земля не принимает ее, – шепчет Джонин, и Сехун открывает глаза. Моргает, потому что дождь тут же заливает их, и оглядывается по сторонам. Ему хватает пары секунд, чтобы убедиться – Джонин прав. Земля не впитывает воду, отчего та быстро прибывает.       – Вода мертвая. Земле больно. – Джонин садится и утягивает за собой Сехуна. – Пойдем.       – Куда? Зачем? Ты же знаешь, что это значит. Так уже было...       – Да. И ты помнишь, чем это закончилось?       – У нас нет ковчега. – Сехун не знает, смеяться ему или плакать.       Джонин делает выбор за него. Улыбается, и в этой улыбке Сехун видит смутную, но уже узнаваемую тень нового мира. Он не сопротивляется, когда Джонин поднимает его на ноги, когда накидывает на плечи насквозь промокшую куртку, сует в руки черепашку и утягивает прочь от самого спокойного места на земле.       – Большинство ушло на запад, к гавани. Они все еще верят в то, что от конца света можно убежать. Но море сейчас – самое опасное место. Мы пойдем на север, в горы. Когда море выйдет из берегов, оно зальет все побережье. Было бы замечательно достать машину. Пока дороги полностью не залило, можно ехать.       – Я не видел ни одной машины, пока мы шли на кладбище.       – Просто смотри в оба, хорошо? – Джонин говорит с трудом: дождь стоит плотной стеной и сквозь него приходится пробиваться силой.       Сехун накидывает капюшон, и он немного, но защищает лицо.       Джонин натягивает на голову пальто, находит ладонь Сехуна и сжимает ее, холодную и скользкую, так крепко, как только может.       Они идут по щиколотку в воде. Бурые потоки несут грязь, сор, палую листву и ветки.       Черепашонок копошится за пазухой, и Сехун запихивает край куртки за ремень, чтобы не потерять его. Свободной рукой он придерживает капюшон. Ветра нет, но дождь такой сильный, что то и дело сбивает его с головы.       Джонин идет быстро и уверенно, но время от времени останавливается, оглядывается, выбирая одному ему известные пути, и припускает легким бегом.       Когда они взбираются на железнодорожную насыпь и оставляют город за спиной, долина внизу превращается в болото.       Они останавливаются, чтобы передохнуть, и Сехун, приподняв край капюшона, смотрит на запад. Дождь слегка утих, и он различает мутные, чернильно-черные очертания береговой линии.       – Господи, Джонин... – Он судорожно сжимает руку Джонина, привлекая его внимание, и указывает вперед. Над водой, словно столпы мироздания, возвышаются смерчи. Кажется, они застряли в одной точке, но это, должно быть, оптическая иллюзия: дождь и окаменелое небо не позволяют глазам видеть многое.       – Идем. – Джонин тянет Сехуна за собой.       Они бегут по рельсам, разбрызгивая пузырящуюся воду, пока не выдыхаются, но и тогда не останавливаются.       Сехун пару раз спотыкается и падает, увлекая за собой и Джонина. Ноги и руки напитываются водой, становятся тяжелыми, и чтобы шевелиться, приходиться превозмогать самих себя.       Машину они видят еще издали.       Склон уходит из-под ног, когда они, не раздумывая, бросаются вниз. Сехун падает и пару ярдов проезжает на заднице, раздирая джинсы и кожу. Джонин подхватывает его под мышки и увлекает за собой. На дороге они оказываются в двух десятках ярдов от машины. Она едет на второй скорости: дождь не дает водителю разогнаться.       Джонин встает на ее пути, выставляет вперед руки; на лице – смесь отчаяния и решимости.       Сехун крупно дрожит и пытается не обращать внимания на безбожно полыхающие ссадины и царапины.       Машина тормозит, и Джонин бросается к ней. Водитель опускает стекло со своей стороны и что-то говорит. Сехун подходит ближе.       – Забирайся. – Джонин указывает на заднюю дверь.       В салоне душно и терпко пахнет спиртом. На пассажирском сидении дремлет парнишка. Он по самые уши укутан в плед. Рыжие волосы всклокочены, лицо бледное, анемичное.       – Видели, что на море творится? – спрашивает Джонин, когда машина снова набирает ход.       Водитель кивает.       – Мы как раз оттуда. Успели выбраться до того, как все ринулись обратно. Там такая давка началась: бесконечные пробки и ни единого намека на спасение.       – Нужно подняться как можно выше.       Водитель кивает.       – Вы уже знаете, что Земля остановилась? – спрашивает он через полминуты.       – Да. – Джонин говорит за двоих.       – Я Крис, – говорит водитель, – а это Чанёль. Его немного пришибло, когда мы выбирались. Переломов, вроде бы, нет, но я решил, что ему лучше отоспаться.       – Почему бы ему не лечь на заднее?       – Боится, когда не чувствует меня рядом.       Джонин кивает и облизывает губы. Смотрит на Сехуна, и тот знаком показывает, что все в порядке. Устраивается набок, чтобы не раздражать счесанную кожу, и кладет голову Джонину на плечо.       – Меня Джонином зовут, – говорит тот, – а его – Сехуном.       Крис смотрит на них в зеркало заднего вида.       – Чтобы не возникло недоразумений, разъясняю все сразу. – Он поднимает правую руку и показывает запястье: штрих-код и восьмизначное число. – У него такое же.       Джонин закатывает рукав и с ухмылкой показывает свое запястье.       – Бывают же совпадения. – Крис тоже улыбается и качает головой. – А он?       – Нет. Но он – моя пара.       Брови Криса ползут вверх.       – Серьезно? – Он оглядывается на Сехуна.       – Да.       – Вот это я называю везение. Давно вместе?       – С сегодняшнего полудня, – отвечает Сехун.       Крис облизывает губы и возвращается к дороге.       – Да-м, бывает и такое.       Дорога мягко стелется в гору. Воды здесь меньше: ее всю уносит к морю.       Крис притормаживает у брошенной автозаправки, и они с Джонином заправляют все, что только находят. Сехун заглядывает в магазинчик. Полки пустуют, но в заднем помещении он находит нераспечатанные коробки. Галетное печенье, консервы, шоколад перекочевывают на заднее сидение машины. Туда же отправляются бутылки с пресной водой.       Просыпается Чанёль, рвется помогать, но Крис запрещает ему выходить из машины. Чанёль не спорит.       Сехун делает еще три ходки в магазин, находит упаковку спичек, зажигалки, соль и аспирин. Бинты, вата и бритвенные лезвия отправляются к продуктам.       Джонин заглядывает в подсобку, помогает вскрыть последние коробки. В них – детское питание и заменитель грудного молока. Джонин проверяет срок годности и говорит:       – Заберем все.       Сехун смотрит ему в глаза, кивает и подхватывает ближайшую коробку.       – Думаешь, у нас получится выжить? – спрашивает он тихо.       – Мы постараемся. Кто-то же должен.       Когда они подходят к машине, Крис закрывает багажник и кивает на заднее сидение:       – Трогаемся, – говорит он, перекрикивая дождь. – Еще немного, и земля размокнет настолько, что в горах начнутся оползни.       Места в машине практически не осталось, и Сехун забирается Джонину на руки. Тот пристегивает их обоих ремнем безопасности.       Чанёль изворачивается в кресле, перегибается через его спинку и говорит, глядя на Джонина:       – У тебя прекрасная способность. Она спасет мир.       Джонин не успевает и рта открыть, как Крис уже поясняет:       – Чанёль видит бракованных и читает их способности. Правительство долгое время использовало его, чтоб находить и клеймить нам подобных.       – А какая способность у тебя? – спрашивает Сехун. Его это отчего-то волнует больше, чем должно.       – Пирокинез. Ничего особенного.       – Зато не замерзнем, – улыбается Джонин и носом утыкается Сехуну в шею. Тот вздрагивает всем телом, напрягается и сжимает ремень безопасности в похолодевших пальцах. На секунду ему кажется, что замершее сердце больше не забьется.       Джонин шумно вдыхает, и Сехун расслабляется. Ему щекотно, но смеяться не тянет. Он откидывается Джонину на грудь, обмякает в его руках и слушает, как он дышит, стараясь не думать ни о чем другом.       Черепашка просыпается, царапает живот, и ребенок едва ощутимо толкается, откликаясь на эту странную щекотку.       Сехун поднимает глаза к обитому дерматином потолку и беззвучно шепчет «спасибо». Он никогда не был набожным, но в этот миг начинает верить.

***

      Когда они подъезжают к окраине необозначенного на карте поселка, им навстречу выезжает первая за последние несколько часов колонна машин.       Крис сворачивает к обочине и притормаживает. Машина, что движется во главе колонны, останавливается напротив, окно с водительской стороны опускается, и в него выглядывает мужчина за сорок с редкой бородкой и слишком острыми скулами. Он щурится, но дождь слишком сильный, чтобы разглядеть многое.       – Поворачивайте! – кричит Крис. – К морю ехать нельзя. Там опасно.       Мужчина смотрит на него несколько секунду, поднимает стекло и катит дальше.       – Да вы с ума посходили?! – Крис бьет кулаками по рулю. Визг клаксона тонет в грохоте дождя.       – Заводи, – просит Джонин; Крис смотрит на него с вызовом, но слушается.       Они проезжают еще сотню ярдов, когда из-за конца колонны на дорогу выбегает человек. Дождь прибивает его к земле, смазывает очертания, и в первую секунду Сехуну кажется, что навстречу им несется огромная черная птица.       Крис бьет по тормозам; машина проезжает еще полдесятка ярдов по мокрой дороге и лишь затем останавливается.       Человек-птица подбегает к ним и стучит в окно с пассажирской стороны. Чанёль взглядом спрашивает у Криса, что делать. Тот кивком показывает, чтобы опустил стекло.       – Вы едете в горы? Да? – В салон тут же врывается продрогший, но полный надежды голос.       – Да.       – Возьмите его с собой. Умоляю...       Сехун подается вперед и видит, что человек-птица прижимает к груди плотный сверток. Он не шевелится и не подает признаков жизни, но каждый из них знает, что это ребенок.       – Пожалуйста...       – Я думаю, если мы подвинемся... – начинает Крис, но человек-птица перебивает его:       – Нет-нет, только его. Я все равно... нет, заберите его. Его, его... Прошу...       Чанёль открывает дверь, и человек-птица распахивает крылья. Ребенок не издает ни звука, когда его отнимают от теплой груди и отдают в чужие руки.       – Да хранит вас Господь. – Человек-птица осеняет их крестным знаменем и за миг исчезает в дожде.       – Дверь, Чанёль, – отрезает Крис, и Чанёль, вздрогнув, закрывает дверь.       Ребенок оказывается годовалым мальчиком. На его правом запястье едва проступили очертания родимого пятна. Это цветок лотоса, готовый в любую секунду распуститься.       – У него нет имени. Господи, Крис, мы не спросили его имя. – Чанёль огромными глазами смотрит на Криса, но тот лишь качает головой.       – Назови, как хочешь. Теперь это твой сын.       Чанёль смотрит на него с ужасом, но Крис не сводит глаз с дороги, и он сдается.       – Кенсу. Пускай его зовут Кенсу.       – Хорошее имя, – говорит Джонин, и Чанёль улыбается ему благодарно.       – Он такой же, как мы, – говорит он и поправляет на Кенсу свитерок. Одежда на мальчике чистая, добротная, но явно ношеная. Кенсу смотрит на Чанёля, на Криса, на приборную доску, на залитое дождем ветровое стекло и тянет в рот палец. Он совершенно не боится, и это удивляет чуть больше, чем его бракованность.       – И его мать – тоже.       – Она умирает, – едва слышно говорит Джонин и опускает голову. Сехун поворачивается к нему и целует в висок.       – Но бессмертие она себе уже обеспечила. – Крис бросает беглый взгляд на ребенка.       Дождь усиливается, когда они добираются до отрогов гор.       Город, лежащий у их основания, пустует. Выглядит он так, словно жители покинули его пару лет назад.       Поднимается ветер.       Крис ведет машину медленно, всматривается в залитые водой витрины.       – Давайте возьмем что-нибудь из одежды? Мало ли, что нас ждет в горах, – предлагает Сехун, и Крис соглашается.       Чанёль с малышом остаются в машине.       – Никому не открывай. Понял?       Чанёль кивает и запирается изнутри.       Торговый центр утопает во мраке. Магазинчики и бутики стоят закрытыми, но сигнализация не работает, да и выехать по тревоге некому.       Джонин сбивает замки и поднимает рольставни. Они обходят три магазинчика, берут с собой пуховики, сапоги на меху, варежки, два десятка шерстяных носков, нижнее белье, одеяла, подушки. На втором этаже находят отдел детской одежды. Пока Крис набирает вещей для Кенсу, Сехун стоит перед стендом с одеждой для новорожденных и, гладя крохотные пинетки онемевшими пальцами, не может решиться на следующий шаг.       – Что такое? – Джонин касается его бока, сжимает несильно.       – Боюсь сглазить, – признается Сехун. Это все глупости, он понимает это, но все равно боится. Один раз он уже выбирал малышу одежду...       – Тогда я сам. Хорошо? Ты мне доверяешь?       Сехун сглатывает тяжело и утвердительно кивает. Отступает от стеллажей на шаг, разворачивается и собирается уйти, но Джонин снова к нему прикасается, останавливая.       – Здесь рядом туалет. Промой раны и переоденься, – говорит он и взглядом указывает на одежду, сваленную на прилавке. Сехун и на это лишь кивает и, прихватив первые попавшиеся штаны и белье, уходит.       В туалете он едва не роняет черепашку на пол. Испугаться она вряд ли успевает, а вот Сехун – да. Он дрожащей рукой опускает ее в раковину, а затем долго на нее смотрит, пытаясь успокоить колотящееся сердце.       Электричество работает с перебоями, горячей воды нет, холодная – обжигает.       Сехун осторожно обмывается, убеждается, что глубоких ран нет и, обтершись бумажными полотенцами, одевается в новое.       Черепашке в раковине не нравится, и когда Сехун заканчивает, она добирается до банки с жидким мылом.       – Что едят черепахи? – спрашивает Сехун, когда они уже спускаются на первый этаж.       – Без понятия. – Крис поджимает губы.       – Здесь должен быть зоомагазин. Я быстро. – Джонин отдает свои пакеты Сехуну и, бросив взгляд за дверь, убегает.       – Подождем в машине.       Сехун согласно кивает.       Ждать приходится дольше, чем они предполагают.       Сехун не находит себе места. Он открывает окно и прислушивается, но ничего, кроме грохота воды, не слышит.       – Еще пять минут, и пойдем искать, – говорит Крис. В его голосе слышится тревога.       Чанёль, все это время дремавший с Кенсу на груди, вдруг вскидывается, вертит головой по сторонам и выдыхает полушепотом:       – Здесь бракованный. Он... – Он болезненно морщится, прижимает к виску ладонь, надавливает с силой. – Ох... – со свистом выдыхает и рывком оборачивается к окну. Сехун и Крис повторяют за ним.       Дождь припускает с удвоенной силой, но Сехун тут же узнает Джонина. Он бежит впереди, а за ним – чуть поодаль – незнакомый парень.       – Придется немножко подвинуться, – говорит Джонин, как только добирается до машины, пристраивает банки с черепашьим кормом на спинку сидения и начинает двигать коробки и пакеты.       Сехун оглядывается на незнакомца. Джонин ловит его взгляд и говорит так, чтобы слышали все:       – Это Сухо. Он управляет водой.       Сехун снова бросает взгляд на незнакомца и понимает, что он абсолютно сухой. Капли отскакивают от него, словно его обтянули прозрачной пленкой.       У Сухо длинные, слишком светлые волосы и дерзкая улыбка, которая трогает не только губы. Весь он тонкий, колкий, режущий, но в то же время в нем нет ни одного острого угла.       Сехун не выдерживает его взгляда и принимается активно помогать Джонину. Они кое-как освобождают кусочек сидения, который тут же занимает Сухо. Сехун снова оказывается у Джонина на руках. Его близость успокаивает больше, чем любые заверения в том, что Сухо можно доверять.       За городом у него припрятан небольшой прицеп, в который перекочевывают лишние коробки. Их накрывают брезентом, из которого, ухмыляясь, замечает Сухо, можно сделать замечательную палатку.       – А еще я прекрасно вожу машину, – добавляет он и склоняет голову набок. В этом жесте есть нечто издевательское, но ударить его за это почему-то не хочется. – Мы можем меняться, и тогда не придется останавливаться. Какой славный малыш. Можно я взгляну на его запястье?       Сехун и Чанёль оторопело переглядываются.       Сухо заходится беззвучным смехом, качает головой и подается вперед, чтобы коснуться ножки спящего Кенсу.       – Одним глазком. М-м?       – Зачем тебе? – Крис смотрит на него предостерегающе.       – Да хочу проверить самую дикую догадку в своей жизни.       – Слишком много совпадений как для одного дня.       – Эй, парень, это последний день сраного мира. Сегодня судьба ударилась во все тяжкие.       Чанёль крепче прижимает к себе Кенсу, но Крис дает добро, и Сухо, вывернувшись змеей-альбиносом, заглядывает под белый рукавчик.       – Ох, так и знал. Теперь я просто обязан прожить еще лет шестнадцать.       – Таких совпадений не бывает. Не бывает. – Крис смеется и крепче сжимает руль.       – Я не верю в совпадения. – Сухо падает на свое место. – Все закономерно. Шестьдесят пять миллионов лет назад Земля пережила один конец света. Динозавры – вершина эволюции – вымерли, и им на смену пришел человек. Теперь его черед. Люди должны умереть, чтобы такие, как мы, жили. Это не конец света, а новое начало.       – Сехун человек, – говорит Джонин. Он прямо смотрит на Сухо. Тот склоняет голову набок, окидывает его беглым взглядом и говорит:       – А он черепаха, – кивает на черепашку, спящую у Сехуна на животе, и с довольным видом откидывается на спинку сидения.

***

      Они набирают продуктов в небольшом сельском магазинчике. Это последнее поселение, через которое они проезжают. Впереди их ждут лишь горы.       Сехун проваливается в сон, когда горизонт исчезает за каменистой грядой. Серые монолиты, багряно-черные леса. Гудит и стонет ветер. Ноябрь создан для конца света.       Сехун просыпается через пару часов. Джонин спит, носом уткнувшись ему в шею. Он укрыл их одним из пуховиков, отчего Сехуну так тепло и хорошо, как не было никогда в жизни. Он гладит Джонина по голове и снова проваливается в сон.       Он просыпается еще несколько раз, но ничего не меняется. Дорога ползет вверх, к заснеженному спасению, а пока в окнах виден лишь дождь. Крис поменялся с Сухо и теперь спит, свернувшись несуразным калачиком, рядом с Джонином.       – Туман сгущается. – С этими слова Сехун просыпается окончательно. – Ничерта не видно.       Желтый свет фар утопает в ватном сумраке, что стелется впереди.       – Если верить карте, дорога на участке впереди круто идет вверх. Есть пара опасных отрезков. – Сухо пробегает взглядами по заспанным лицам. – Зато потом – неописуемые пейзажи и... спасение. Вероятное.       – Ты-то в любом случае выплывешь. – Крис зевает и, размяв шею, меняет положение.       – Кенсу хочет есть. Я бы тоже не отказался, – подает голос Чанёль. Его кудрявая голова едва виднеется над складками одеяла.       – Да-да, не забывайте кормить моего омегу. Спасибо. – Сухо натянуто улыбается и снова обращается к Крису. – Так что делаем, шеф?       – Как быстро прибывает вода?       – Один-два дюйма в минуту. – Сухо дергает плечами.       – На какой мы высоте?       – Ярдов девятьсот, может, – миля.       – Как с оползнями?       – Я не геодезист, прости.       – Хорошо. Перекусим и поедем дальше. Может, туман и рассеется.       – Ты в это веришь? – Сухо приподнимает бровь и едко улыбается.       – Нет. Ну а вдруг?       «Ну а вдруг» не случается. Туман сгущается, уплотняется, темнеет, расползаясь вширь и ввысь, и Сехун окончательно теряет связь с землей.       Сухо задумчиво жует печенье, а Джонин не сводит с него глаз.       – Туман – та же вода, – говорит он.       – Я думаю, как это провернуть. – Сухо цыкает и отдает оставшееся печенье Кенсу. Тот мигом сует его в рот и начинает сосать, влажно причмокивая. – Чудный ребенок. – Сухо треплет его по жиденьким волосам, вздыхает и тянется к зажиганию.       – Это будет долго и очень утомительно. Для меня. И чтоб вы знали: у уставшего меня портится характер.       – Куда уж хуже... – не стараясь быть тихим, говорит Крис.       Сухо на его выпад внимания не обращает. Берется за руль, и машина мягко снимается с места. Первые несколько секунд ничего не происходит, а затем туман содрогается, словно живое, дышащее существо, и отступает вверх по дороге. Он двигается всей массой, будто в его зыбкие бока пихают огромными таранами.       За час они преодолевают сто ярдов, а затем Сухо, глотая кровь, что хлещет из носа, занимает место Чанёля; Крис снова садится за руль.       Кенсу знакомится с черепашкой, и та со всеми удобствами устраивается на его мягком животе.       Сухо отдыхает чуть больше часа. Туман снова наползает на машину, обволакивает ее как тело медузы – добычу. Звуки ветра и дождя исчезают, и повисает сопящая, сдобренная запахом печенья и пота тишина.       Машина движется медленно. Каждый последующий подъем сокращается на десяток ярдов, а привалы увеличиваются на полчаса.       К перевалу они добираются на рассвете. По крайней мере, так говорят часы.       Туман редеет и уползает в долину. Ветер смеется надрывно, хрипло, с присвистом: горы простужены и капризничают.       Джонин и Крис выбираются из машины и уходят вперед: проверить дорогу и немного размяться. Сехун тоже выползает наружу, но дальше обочины не уходит.       Из-за серых столпов гор, словно осколки мутного стекла, проглядывает прошлая жизнь. Восток полностью утопает в тумане. Он настолько плотный, что утрачивает свою белизну и кажется ошметками грязной пены для бритья. Запад укутала мгла. Она густая и вязкая, испещренная бурыми шрамами смерчей и бесконечными вспышками зарниц. Сехун всматривается в них и узнает ветвистый узоры вен со своего живота. Он касается его, сжимает плотную ткань куртки. В этот миг он понимает, что его малыш тоже бракованный. Вот почему он оказался в этой машине, вот почему не повелся на песнь неизвестного Крысолова и не утопил свои страхи в соленой воде.       Сухо прав. Сухо во всем прав. Земля уничтожила человечество, чтобы дать жизнь новому виду существ.       Сехун зажмуривается, понимая, на что они обречены, и возвращается к машине. Крис и Джонин показываются из-за поворота. Идут они быстро, перебрасываясь короткими фразами.       Сухо выходит из машины, складывает руки на ее крыше и смотрит на Криса.       – Дай угадаю: дальше дороги нет?       – Почему же, есть. – Крис прячет ладони под мышками. Ежится, когда ветер бросает в лицо пригоршню ледяных капель. Дождь здесь редкий, похожий на порошу.       – Она вниз идет, – заканчивает за Криса Джонин. – Но мы видели тропу. Пастухи проложили. Мы поднимемся, посмотрим, что там.       – Голые скалы там, я это вам и так скажу, – говорит Сухо и сплевывает под ноги.       – Здесь оставаться нельзя. Кто знает, когда этот дождь прекратится? И прекратится ли вообще.       – Он должен прекратиться, – с уверенностью, которая удивляет его самого, говорит Сехун. Он знает, что так будет. Потому что иначе все потеряет смысл.       – Надеюсь, ты прав. Мы с Джонином уходим. Если не вернемся к вечеру, значит... вообще не вернемся.       Сехун переводит взгляд на Джонина. Не оставляй меня, хочется заорать во всю глотку, но вместо этого он улыбается и протягивает Джонину руку. Тот берет ее, переплетает их пальцы вместе и улыбается в ответ. Дерево жизни, что растет внутри Сехуна, выпускает цветы. Волна светлой тоски и бескрайнего счастья захлестывает его с головой. Джонин улыбается шире, и Сехун готов поверить, что будет любить его вечно.       Джонин тянет его на себя, обнимает невесомо и, ртом прижавшись к уху, шепчет:       – Не знаю, какие планы у Криса, но я точно вернусь.       Сехун кусает губы и кивает согласно. Конечно, иначе и быть не может.       Они берут с собой пару бутылок воды, немного еды, коротко прощаются и уходят. Сухо остается за главного.       – Ну что, девочки, – распевает он и открывает дверь машины, – выбор у нас невелик. Предлагаю выспаться. Эй, крошка Су, будем спать? – Он смотрит на малыша, и тот тянет к нему усеянные сдобными крошками ручки.       Чанёль нехотя отдает ребенка Сухо и забирается на заднее сидение. Сехун составляет ему компанию. Они обнимаются покрепче, укрываются одеялами и усыпляют все свои тревоги и страхи. Сон – единственное место, где не идет дождь.

***

      Крис и Джонин возвращаются раньше, чем ожидалось.       – Дорога ужасная, но мы наткнулись на пастушью хижину. Крыша течет, но в прицепе я видел инструменты: заделаем, – возбужденным голосом говорит Крис. Сехун впервые видит, чтобы у него пылали щеки. Глаза блестят, и в каждом его жесте, в каждом прерывистом, жадном вдохе чувствуется уверенность. Он верит в то, что они смогут пережить конец света.       – В сарае даже дрова есть, – добавляет Джонин и улыбается, глядя лишь на Сехуна. Все будет хорошо, говорит его взгляд, и Сехун ему верит.       Крис не преувеличивал, говоря, что дорога ужасная: ее нет вообще. Тропа разбита, размыта, истерта бесчисленными дождями и копытами животных.       Два раза Сехун падает сам, на третий – с Джонином, который идет в шаге позади: для страховки. Каждое падение Сехун переживает как маленькую смерть: внутри все обрывается, холодеет, застывает. Страх навредить ребенку вытесняет все прочие чувства и, поднявшись в третий раз, Сехун едва переставляет ноги: мышцы бедер задеревенели, а вот колени наоборот – постоянно подгибаются. Джонин втаскивает его на себе, усаживает на скрипучей кровати и говорит, чтобы не выходил из хижины, пока не успокоится. Сехун не спорит: сам бы не стал этого делать.       Им требуется шесть ходок, чтобы перенести вещи в хижину. За это время Сехун приходит в себя и помогает Чанёлю привести жилище в относительный порядок. Кенсу, укутанный в два одеяла, спит, сунув палец за щеку. Черепашка ползает по кровати.       В сарае находится коробок с посудой, два продавленных, отсыревших матраца, подушки без наволочек, связанные тугим узлом одеяла и простыни.       Сехун разводит огонь в металлической печи. Она чадит, дым валит в помещение.       – Дымоход забит, – со знанием дела говорит Чанёль и отправляется на поиски лестницы. Сехун не хочет, чтобы он лез на крышу по такой погоде, но комнату прогреть нужно: холодает быстрее, чем прибывает вода.       – Жизнь бракованного и не такому научит. – Чанёль, кажется, совершенно не боится. Он уверен в том, что делает, и это немного успокаивает.       К моменту, когда он оказывается на крыше, возвращаются альфы. Джонин заметно прихрамывает, и Крис придерживает его под руку. Сухо весь в грязи. На лице застыла гримаса отвращения.       – Оползни здесь, все-таки, случаются, – говорит он, поймав на себе взгляд Сехуна.       – Что Чанёль забыл на крыше? – Крис запрокидывает голову и, прикрыв глаза ладонью, смотрит, как его омега ловко взбирается на самый гребень и заглядывает в трубу.       – Так и думал, – кричит он. – Гнездо. Пустое, кажется. С весны здесь, наверное. Мне нужна кочерга, с изогнутым концом.       – Конечно, сейчас. – Сехун вздрагивает, понимая, что Чанёль обращается к нему, и бросается в хижину. Обе найденные ими кочерги стоят у стены, за печкой. Он берет ту, что подлиннее и возвращается к Чанёлю. Тот ловко вытаскивает гнездо, осматривает его и сбрасывает на землю. Спускается сам.       – Лестница пускай стоит: все равно надо крышу подлатать, – говорит Крис и жестом показывает, чтобы все шли в хижину.       Сехун оставляет печку на Чанёля, а сам умащивается в ногах у Джонина, осторожно его разувает и осматривает лодыжку.       – Это всего лишь ушиб, – говорит Джонин, глядя на Сехуна сверху вниз.       – Это вывих. Надо вправить, иначе ходить не сможешь.       – Он не сможет ходить, даже если вправишь, – невзначай замечает Сухо и расставляет последние принесенные коробки вдоль стены. Бросает ключи от машины на стол и, выдвинув из-под него колченогий стул, садится. – Вправлять умеешь?       – Нет.       – Я так и знал. – Сухо улыбается и, кряхтя, сползает со стула. – Отодвинься.       Сехун отодвигается, и он занимает его место.       – Терпи, – нараспев тянет Сухо и неуловимым движением вправляет сустав на место.       Джонин вскрикивает и замирает, захлебнувшись воздухом.       – А теперь дружно сказали Сухо «спасибо» и наложили тугую повязку. На ногу не наступать, не шевелить ею и вообще забыть, что она есть, на три недели. Хотя мы, скорее всего, умрем раньше. Но вдруг повезет.       – Ты когда-нибудь затыкаешься? – вполне серьезно интересуется Крис. Он потеснил Чанёля от печи и теперь укладывает в нее поленья и сучья.       – Да. Когда сплю и трахаюсь.       – Ребенок же! Подбирай слова! – шипит Чанёль и пихает Сухо в плечо кулаком. Тот лишь смеется на его слова.       – Во-первых, он маленький и ничего не понимает. Во-вторых – он моя пара, так что пускай привыкает.       Привыкать приходится всем. Оказывается, во сне Сухо тоже разговаривает. Его голос заглушает звуки дождя и ветра, говор скал и шепот огромных бурых облаков.       Холодает настолько, что по утрам воду в бутылках приходится растапливать. Спят все вместе: с одной стороны печка, за которой кто-то обязательно следит, чтобы не прогорела, с другой – Крис. Его особенности приходятся как нельзя кстати.       Сехун боится, что Кенсу заболеет, но в итоге заболевает сам. Это плохо, знает он. С этой мыслью он проваливается в сон и с ней же – просыпается. Дрожит в двух куртках, обливается холодным потом, стучит зубами. Чанёль отпаивает его чаем из малиновых веток: весь подлесок зарос ее кустами.       Джонин тренирует свои способности. Чанёль замечает, что было бы неплохо, если бы он превращал камни во что-то более съедобное, нежели стрекозы.       Джонин пытается, и у него неплохо получается. Через неделю он обращает осколок гранита в перепелку, и Сухо ловко сворачивает ей шею.       – Я бракованный, ребят, – пожимает он плечами. – Выживать – это то, что я умею лучше всего.       Суп из потрохов нравится всем намного больше, чем консервированная спаржа с крекерами.       Дожди усиливаются ко второй неделе; скалы обрастают льдом.       Ветер дует с запада, гонит плоскостопые смерчи к горам.       Из-за тумана не видно, что творится внизу, в долине, но Сехун уверен, что кроме воды там не осталось ничего.       На восемнадцатый день у черепашки появляется пара. Она рождается из слез Кенсу, у которого режется зуб. Малыш плачет ночь и все утро, и Джонин, не выдержав, усаживает его на руки, прижимает ладонь к опухшей щеке и, целуя волосы на макушке, приговаривает что-то глухим полушепотом. Сехун не пытается разобрать слов: он просто надеется на чудо.       Чудо случается, и Сухо говорит, что начинает верить в Иисуса.       – Кто знает, – говорит он, – может, этот парень был одним из нас.       На двадцать седьмой день вода поднимается выше облаков. Грохот волн будит их среди ночи – так показывают часы, которые Крис никогда не снимает с руки. Кенсу заходится плачем, а Сухо, накинув дождевик, выходит на улицу. Сехун следит за ним из окна. Туман стоит густой: дальше сарая ничего не видно.       Сухо оглядывается по сторонам, сует руки в карманы дождевика и вразвалочку шагает к лесу. Там, если пройти немного вглубь и свернуть направо, есть небольшой выступ в скале, с которого отрывается вид на соседние хребты и предгорье.       Сухо нет больше часа, но Чанёль не позволяет Крису выйти из хижины. В нем решимости хватит на двоих, и Крис впервые не спорит. Он молча готовит завтрак, но нет-нет – и взглянет на дверь.       Сехун не отходит от окна. Какое-то время он чувствует на себе взгляд Джонина, но затем тот засыпает, и становится легче.       В голове вертится одна мысль: придется уйти. От этого внутренности стягивает в узел, а слезы подступают к горлу. Сехун давно не плакал – не было причин, – но сейчас ему хочется. Никто из них не сможет унести на себе Джонина, а сам он далеко не уйдет.       Сехун до скрежета сжимает край подоконника, зажмуривается и с резким вздохом отталкивается от него. Путаясь в ногах, подходит к общей кровати и ныряет под одеяла. Прижимается к Джонину всем телом, носом утыкается в шею и, вдохнув родной запах, шепчет:       – Я люблю тебя.       Джонин кивает через сон, мажет губами по его лбу и отвечает едва слышно:       – И я тебя тоже, – обнимает Сехуна, и тот понимает, что значит любить больше жизни.       Сухо возвращается с плохими новостями.       – Вода в ярдах двадцати от нас. Прибывает о-о-очень быстро. За двое суток поплывем.       Крис опускает половник в кастрюлю, складывает руки на коленях и отворачивается к стене.       – Пойдем через лес. Сможем подняться еще на полмили, – говорит Джонин.       – Все заледенело, – напоминает Сухо. – Я и то пару раз чуть шею не свернул.       – Если Крис пойдет вперед…       – И что? – Крис поворачивает к ним голову. – Меня хватит на пару сотен ярдов. А потом выдохнусь как Сухо. И да, давай будем говорить честно: ты не пройдешь. На себе тебя никто не понесет, Джонин.       Джонин смотрит на него несколько секунд, а затем беспечным голосом говорит:       – Хорошо. Сколько смогу, столько и пройду.       Сехун сосредотачивается на дыхании. Короткий вдох, чуть дольше – выдох. Если не шевелиться – не болит.       Ложь.       Самая большая ложь в его жизни.       Сухо вздыхает и качает головой.       – Знаю я, Сехунни, о чем ты думаешь. Ты с ним не останешься.       – А какая тебе разница? Какая, твою мать, тебе разница? Тебя моя жизнь волнует? Серьезно? Я, блять, черепаха. – Сехун подается вперед; глаз с Сухо не сводит. Если моргнет – расплачется. Вдохнет – умрет.       – Подумай о малыше, – мягким тоном говорит Чанёль и ладонью проводит по предплечью Сехуна. Тот все смотрит на Сухо. Кажется, он научился не дышать. Кажется, он знает, как больно умирать.       – Иди ко мне. Пожалуйста, – шепчет Джонин и утягивает его в свои объятия. Сехун плотнее смыкает челюсти и отворачивается. Щекой прижимается к груди Джонина и ничего не ощущает. – Я уже становлюсь на ногу. Я смогу идти. Медленно, но смогу. Я вас догоню. Клянусь.       Сехун впервые ему не верит.

***

      Они берут с собой все, что могут унести. Остальное заворачивают в брезент и зарывают у дровяного сарая.       Первое время идут все вместе, но затем Джонин начинает отставать. Каждый раз он выдавливает из себя ободряющую улыбку и догоняет их. Но чем выше они взбираются, чем круче становится подъем, тем мучительнее делается его улыбка.       Крис топит лед, но идти все равно скользко.       Дождь похож на битое стекло. Стегает лица, забивается под одежду, жжет и кусается.       Сухо несет на руках Кенсу. Они единственные, кому непогода не мешает. Чанёль держится за Крисом, и жар его тела выступает щитом. Сехун плетется позади всех, чтобы видеть Джонина. Каждый раз, когда он порывается вернуться за ним, помочь, его останавливает умоляющий взгляд. Джонин смотрит в душу, а это глубже, чем Сехун может вынести.       На пятом часу, когда лес редеет, а воздух звенит, как дорогой хрусталь, Сехун окончательно теряет Джонина их виду. Он как заведенный переставляет ноги, сжимает задубелые пальцы в кулаки и мысленно распутывает клубок алой шерсти, что заменяет ему нить Ариадны. Джонин найдет их, обязательно найдет. Потому что они связаны. Потому что у них – одна душа на двоих.       Чтобы выжить, человеку нужно во что-то верить. Сехун верит в Джонина.       Когда последние вершины оказываются позади и дальше – только в небо, Сехун ломается. Опускается на скользкий камень и закрывается на все замки. Он не реагирует ни на слова, ни на прикосновения. Он слышит только ветер: сварливый, истеричный, полный яда и криков; чувствует только холод: липкий, густой, с привкусом свиного сала и сосновой смолы. Чанёль – наверное, это был он, – укутывает его в запасной пуховик, натягивает на голову шапку, на руки – варежки и заставляет попить.       Сехун кусает горлышко бутылки, затем – обветренные, израненные слезами губы. Он плачет бесшумно, слишком долго и мучительно. От слез болит голова, но без них исстрадалась бы душа. Сехун не до конца уверен, что она у него есть, но грудь, чуть выше солнечного сплетения, словно камнем придавили. Он небольшой, в два кулака, но тяжелый настолько, что кажется – вот-вот проломит кости. Тошнит, но это та особенная, давящая тошнота, от которой ничем не избавиться. Хочется выломать ребра, вырвать, вычистить изнутри все, что заставляет страдать, но вместо этого Сехун лишь жмурится до ломоты в висках и сгибается пополам. Живот мешает прижаться к коленям полностью, да и черепашки принимаются ползать и царапаться, так что Сехун сдается.       Крис находит небольшой выступ, под которым они и прячутся. Сбиваются в плотный комок продрогших тел и грохочущих сердец, прижимаются друг к другу. Крис прячет Кенсу за пазухой; малыш согревается и засыпает.       Сехун льнет к Крису с одной стороны, Чанёль – с другой. Сухо подползает под Сехуна и вырывает кусочек тепла и себе.       Сехун слушает, как он сопит и кашляет, и снова плачет, потому что Джонина никто не согреет.       – Не плачь, пожалуйста, – со слезами в голосе просит Чанёль, и это ломает Сехуна окончательно.       Он плачет всю ночь, а на рассвете засыпает: пустой и бесчувственный, с едва тлеющим огоньком надежды в груди.       Вода добирается до границы леса через трое суток.       Джонин так их и не догоняет.       Сехун больше не плачет. Он смотрит на плещущиеся в сотне ярдов внизу волны и бездумно жует печенье. Он знает, что они обречены, но ему не страшно. Все его страхи прячут головы под узорчатый панцирь каждый раз, когда их касаются пальцем.       На тридцать восьмой день волны бьют о скалы всего в десяти ярдах от их убежища. На сороковой день дождь прекращается.       Сехун просыпается от того, что в лицо светит солнце. Он открывает глаза и видит над собой бескрайнюю синь неба. Густые, похожие на дозревший хлопок облака плывут над водой, а солнце желтеет только что распустившимся подсолнухом.       Ветер все еще пробирает насквозь, но лед сошел, и камни обсохли и нагрелись.       – У меня есть предположение, что мы умерли и попали в рай, – причмокивая, говорит Сухо и подставляет лицо солнцу.       – Мы точно живы, потому что рай нам не светит, – отрезает Крис и, присев у края скалы, осматривается. Докуда хватает глаз, стелется водная гладь, и только в отдалении, за пеленой облаков, виднеются серые пики скал.       – Не хочу вас расстраивать, но мы все равно умрем, – говорит Сехун, опускаясь на плоский камень у входа в нору. – Кроме мха, здесь нет ничего. Продуктов у нас дней на двадцать осталось. Если есть раз в день.       – Эй, не будь пессимистом. – Сухо морщит нос и краем глаза смотрит на Сехуна. – На худой конец, приготовим черепаховый суп.       Сехун отвечает молчанием.       К полудню положение солнца меняется на пару градусов, а воздух нагревается так, что Сехун стягивает с себя один пуховик и снимает шапку. Вода отражает солнечный свет, и то тут, то там появляются миражи. В основном это деревья или скалы, реже – жилищные массивы и колонны машин.       Вода показывает то, что видела. Вода показывает то, чего больше нет.       – Как думаете, – спрашивает Чанёль, качая на руках размякшего Кенсу, – много таких, как мы, уцелело?       – Думаю, достаточно, – говорит Сухо и усаживается рядом. – То, как мы познакомились, очень уж смахивает на чей-то план. Но… в нас нет ничего особенного, поэтому обольщаться своей избранностью не стоит. Да, в определенном смысле так и есть, но… мы не одни. Мы никогда не были одни. Просто, думать, что мы одни, было удобно, привычно. Ни надежд, ни обязательств. Быть изгоем не всегда плохо. Мы, в отличие от людей, были… свободными. – Он улыбается, и Сехун впервые видит в его взгляде умиротворение, граничащее с мечтательностью. В эту секунду Сухо счастлив. Он получил то, чего хотел. Вода смыла все преграды, стерла границы, порвала цепи. Вода от рождения была его стихией, и теперь он был дома.       На второй день после конца света вода начинает уходить.       Первым это замечает Сухо.       – Испаряется, впитывается в землю, уходит в расщелины скал. Я чувствую, как она движется, чувствую, как солнце выпивает ее, – говорит он и тянет руку, чтобы зачерпнуть воды, но она опустилась слишком низко, и он набирает полную пригоршню теплого воздуха.       – Джонин говорил, она мертвая, – говорит Сехун. Произносить его имя больно. Со временем он, конечно, научится терпеть, но пока хочет чувствовать его в себе. Хочет выдирать каждый слог его имени с куском сердца, хочет захлебываться кровью и срывать голос, который кричит громче прочих голосов, потому что в нем нет души.       – Джонин прав. Поэтому земля избавляется от нее. Это гной.       – Ничего себе чисточка, – тянет Крис и подносит ко рту Кенсу ложку. Малыш послушно его открывает и заглатывает пюре. Он всегда ест с удовольствием и не капризничает. Сехуну нравится на него смотреть. Он греет душу.       – С такими темпами, дней через пять вода сойдет к лесу. Спустимся, осмотримся.       – Я не пойду, – отрезает Сехун. Он боится того, что может показать ему вода.       – Хорошо. – Сухо равнодушно пожимает плечами. – Я и сам могу.       На седьмой день Сухо спускается со скалы и обыскивает подлесок. Ломает ветки и набирает немного лесного ореха. Костер чадит страшно, но горит.       – Почему там не плавала какая-нибудь белка, – бурчит Сухо и ворошит костер кривой палкой. В воздух взмывают стаи огненных мотыльков.       Солнце смещается еще на несколько градусов; тени удлиняются, наливаются синевой.       – Я бы ее сожрал. Серьезно. Мяса хочу.       – Иногда меня от тебя тошнит, – говорит Сехун. Он привирает: его тошнит от Сухо постоянно.       – А меня тошнит от кукурузы. – Сухо палкой пихает пустую жестянку из-под консервов. – Она даже не переваривается.       – Могу предложить горох. – Чанёль опускается на корточки у костра, протягивает к нему руки.       Сехун впервые за последнюю неделю улыбается и себе тянется к огню. Он настоящий, живой, пахнет сосной и грибами. Смотреть на него больно, но взгляд отвести – нереально. Сехун хочет коснуться острых язычков пальцами, поймать их в ладони, позволить пламени разбежаться по венам, выжечь под кожей новые узоры.       Он еще немного подается вперед; огненные губы целуют кончики его пальцев. Страха нет, давно нет. В нем ледяное, пожирающее нутро ничто, на самом дне которого плещется море боли: соленое и горькое. Его волны колышутся в такт дыханию, но ни одно солнце не разукрасит их яркими бликами.       Сехун делает вдох и ладонью хватает пламя. Ничего не происходит. Только Чанёль дергает за капюшон его пуховика, заставляя отпрянуть от костра.       – Руки покажи! – Он хватает его запястья своими большими, теплыми пальцами, поворачивает кисти ладонями кверху, но кроме легкого покраснения следов не осталось. – Дурак! – Чанёль отвешивает ему звонкую оплеуху и уже опускает руки, когда на плечо Сехуну садится божья коровка.       – Ты погляди, еще один везунчик, – говорит Сухо, а Сехун пальцем снимает насекомое, подносит его к глазам и считает точечки на крыльях.       – Семь… – выдыхает он и вскакивает на ноги. Бросается к краю скалы, осматривает подлесок, но ничего, кроме заиленных кустов и почерневших елей, не видит.       – Ты только не прыгай, – беззаботным тоном говорит Сухо и тянется за банкой ненавистной кукурузы.       Сехун оборачивается к нему и понимает, что «тошнит» – не то слово, которым можно охарактеризовать его отношение к этому бракованному.       Солнцу нужно еще десять дней, чтобы высушить землю и сделать спуск к пастушьей хижине безопасным.       Чанёль настежь распахивает окна и двери, Крис и Сухо выволакивают мебель во двор и расставляют ее под палящим солнцем.       Дует ветер. Он горячий и пахнет взморьем в разгаре лета.       Сехун выкапывает припасы. Вода их не тронула, но он все равно открывает коробки и раскладывает их содержимое у сарая, чтобы выветрить запах сырости и плесени. Запах тлена. Запах могилы.       Кенсу сидит на пороге, среди сброшенной верхней одежды, и играет с черепахами. Они ведут себя как котята, ластятся и блаженно жмурят всезнающие глаза, когда мягкая детская ладошка гладит их плоские треугольные головы.       – Я думаю, – говорит Сухо и складывает руки на черенке лопаты, взятой из сарая, – прочесать лес. Нужно найти его, похоронить. Это будет… по-людски, что ли. – Он смотрит прямо на Сехуна, и тот не выдерживает, отворачивается. Присаживается у разложенных по брезенту вещей и принимается их перебирать.       – Я не хочу его искать, – говорит он и ведет плечом, прогоняя со щеки солнечного зайчика. – Пока мы его не найдем, я смогу верить, что он жив, – признается он честно, потому что врать некому.       – Как хочешь. Мое дело предложить.       – Спасибо, но я не готов с ним попрощаться.       Сухо хмыкает и, взявшись за лопату, уходит чистить сарай.       Кенсу продолжает играть с черепахой. Его измазанные счастьем щеки растягиваются в улыбке.       К вечеру солнце опускается ниже, и на землю ложится прозрачный, фиалково–зеленый сумрак. Наползает туман, но в нем не чувствуется сырости. Просохшие вещи уносят в хижину.       Чанёль вычищает из печи ил и водоросли, от которых остро пахнет йодом, разводит огонь и готовит настоящий ужин.       – Я все еще мечтаю о белке, – вздыхает Сухо, но от каши с бобами не отказывается.       Они едят неторопливо, обмениваются негромкими фразами, и по комнате разливается незаметное, но необходимое всем тепло. Становится уютно и надежно, и Сехун понимает, что снова хочет жить.       После ужина они с Чанёлем моют посуду, и Сехун впервые задумывается о том, как назвать ребенка. Он должен дать ему правильное имя, имя, которым бы его сын гордился, которое любил бы.       Сехун чувствует, как малыш откликается на его мысли, шевелится, пинается изнутри, и лучше этого, пожалуй, нет ничего на свете.       Чанёль подхватывает миску с грязной водой и выходит во двор. Дверь оставляет приоткрытой, и изумрудный туман заползает в комнату.       – Сехун!       Крик Чанёля врывается следом за туманом, заставляет всех подскочить на ноги.       – Сехун, господи, Сехун, сюда!       Сехун бросается к двери. Сердце опережает его, и он знает, что увидит раньше, чем глаза находят Чанёля, который указывает на лес.       Сехун слетает с крыльца и, не разбирая дороги, бежит вверх по склону. Трава скользкая от ила, жидкая глина чавкает под подошвами ботинок. Ветер свистит в ушах, слепит глаза, но Сехун не останавливается, пока не оказывается в объятиях Джонина. Грудь разрывается от тысяч слов, которые нужно сказать, но получается лишь плакать и целовать запавшие, колючие щеки.       Джонин все такой же теплый, все такой же живой, и Сехун понимает, что не хватит и миллиона слов, чтобы рассказать о том, как сильно он его любит.       – Признавайся: ты научился ходить по воде?! – орет Сухо, и эхо его голоса разносится над лесом.       – Что-то типа того. – Джонин улыбается, а сам смотрит Сехуну в глаза с такой нежностью, что у того отнимает ноги. Только сейчас он понимает, как сильно дрожит, и что это не небо сошло с ума, а у него кружится голова. В ушах гулко стучит кровь, и сердце грохочет там, под монолитной плитой отчаяния и горя. Ему нужно совсем немного, чтобы разбить ее, раскрошить, растереть в пыль и пустить по ветру.       Сехун непослушными руками гладит исцарапанный лоб, скулы, щеки. Убирает с них волосы и присохшую грязь.       – Ты мой родной… – шепчет он и кусает губы, которые дрожат сильнее пальцев. Джонин носом утыкается ему в шею, щекочет дыханием и бормочет нечто совсем неразборчивое. Поворачивает голову набок, целует в плечо. – Пойдем, согрею тебе воды искупаться. – Сехун продолжает плакать, но уже не так надрывно. Голос сиплый и похож на туман, который обвивает их лодыжки своими хрупкими пальцами.       Джонин еще секунду удерживает Сехуна рядом, а затем позволяет увести себя в хижину.       Сехун греет воду в самой большой кастрюле, находит в узлах новую одежду и все улыбается как идиот, потому что это не сон.       Сухо и Крис молчат: дают Джонину время прийти в себя, согреться и поесть.       Сехун помогает ему вымыться. Он отмечает каждую царапину, ссадину и рану, каждый синяк и припухлость на его теле. Другие это тоже видят. Джонин замечает их взгляды, правильно их понимает и отвечает на незаданные вопросы с улыбкой:       – Вода умеет злиться.       Пока Джонин обтирается, Сехун осматривает его ногу. Отек практически сошел, но место вывиха все еще выглядит не очень.       – Болит, да? – тихо спрашивает он и осторожно гладит щиколотку.       – Практически нет. – Джонин надевает футболку и тянется за штанами.       – Все, я больше не могу. – Сухо бьет ладонями о столешницу, привлекая к себе внимание. – Рассказывай. – Он подается вперед; глаза горят любопытством. – Как, как, как ты выбрался?       – Ну я понял, что забраться по оледенелым камням не смогу, а вот плыть – вполне. Влез на дерево, а когда вода прибыла – поплыл. Правда, течение унесло черт знает куда, и я заблудился, когда возвращался.       – Все гениальное – просто, – разочаровано вздыхает Сухо и, подперев щеку кулаком, добавляет: – А теперь намути мне белку.       – Давай утром? – Джонин улыбается, и Сехун видит, как сильно он устал.       Сухо раздосадовано стонет, и улыбка Джонина становится виноватой.       – Он достал нас своей белкой, – говорит Сехун и целует Джонина в плечо. – Не обращай внимания.       Джонин кивает согласно, и Сехун стелет ему постель.       – Знаете, – шепчет Сухо заговорщицки, когда Джонин, укутавшись в два одеяла, засыпает, – у этого парня все задатки бога. Он особенный среди особенных.       – Ты к чему это клонишь? – хмурится Крис.       – К тому, что уцелевшим понадобится лидер. Понадобится тот, в кого они смогут верить. Понимаете, о чем я говорю?       Сехун оглядывается на мирно спящего Джонина. Худой и изможденный, но с безмятежной улыбкой, застывшей в уголках губ, он похож на кого угодно, но не на бога. Богами становятся такие, как Сухо, Крис, но не мягкосердечные дети, способные отдать последние деньги незнакомцу.       – О нем никто не должен узнать, – твердо говорит Сехун, оборачиваясь к друзьям. Смотрит на Сухо; тот довольно ухмыляется.       Крис встает из-за стола.       – Пора спать, – говорит он. – Чанёль?       Чанёль смотрит на него испуганно, а затем кивает, бормоча едва слышное: «Конечно, конечно…»       Сехун знает, что слова эти адресованы не Крису.       Он тоже поднимается из-за стола, целует Кенсу в лоб и, стараясь не разбудить Джонина, укладывается в постель. За окном практически темнеет, и Сехун понимает, что начавшийся полтора месяца назад день наконец-то закончился. Он поворачивает голову направо, смотрит на человека, которого встретил в последний час Земли, и с улыбкой на губах засыпает.       Сентябрь, 2015