Пепел и пыль

Оказывается, Родя знает Розу, будущую возлюбленную Христофа, не хуже меня: они, будучи соседями, общаются семьями уже не первое поколение. Именно Родя несколько лет назад познакомил меня со светловолосой девчонкой, которая грезила мечтой стать стражем, но, к её великому сожалению, не принадлежала к необходимому роду. Когда мы с Родей подходим к дому семьи Розы, видим её играющую в саду со своими младшими братом и сестрой: такими же светловолосыми близнецами, чьи имена созвучны, а потому невольно хочется придумать какую-нибудь песенку-дразнилку. Роза машет нам, приглашая пройти дальше. — Очень рада вас видеть! Роза — самая старшая из детей в семье, но она младше нас с Родей: сейчас ей семнадцать. А внешне и вовсе совсем ещё юная. В голове возникает образ, который Влас показал мне по воспоминаниям Риса. Точно как та взрослая женщина с большими глазами и острым подбородком, Роза хрупкая, маленькая и напоминает одомашненную птичку, живущую в медной клетке. — Взаимно, — Родя треплет Розу по голове, и та, сморщив носик, отклоняется в попытке увильнуть от этого прикосновения. У Роди нет родных братьев и сестёр, и всю заботу и любовь он дарит окружающим людям. Из-за этого Аполлинарию часто мучает страх за то, что однажды кто-то решит воспользоваться добротой её друга в корыстных целях. — Аполлинария, ты выглядишь очень уставшей, — замечает Роза, хмуря брови. — Тебе нездоровится? — Нет, всё хорошо. Спасибо, что поинтересовалась. — Брось! Ты бледнее мела! Пойдёмте в дом, я угощу вас чаем. Матушка испекла пирог с ягодами… Остаток фразы я уже не слушаю. К нам подбегает здоровенный пёс, чья шерсть золотом переливается на солнце. Сначала он кидается мне в ноги, а когда понимает, что не получит желаемого, переходит на Родю. Тот приседает на корточки и начинает трепать собаку по бокам и холке. Радости пса нет предела. Он падает на землю и переворачивается на спину, подставляя пузо. От этого зрелища мне становится невероятно спокойно. — Не печалься, Сэм, — говорит Родя, обращаясь к собаке. — Апа тебя любит, просто у неё выдалась череда нелёгких дней. Родя поднимает глаза на меня, я отвечаю ему кроткой улыбкой и благодарным кивком. А собака словно всё понимает и решает дать мне второй шанс. Поднимается на лапы и осторожно так, внимая каждому моему движению, подходит ближе. Я наклоняюсь, глажу её макушку и в благодарность получаю взгляд, от которого тает сердце. — И Сэм всё так же тебя обожает, — констатирует Родя, выпрямляясь. Уже в доме мы размещаемся в столовой, где вокруг нас принимаются бегать близнецы. Роза совершает несколько попыток их усмирить, но они не увенчиваются успехом, поэтому она лишь обречённо выдыхает и просто следит за тем, чтобы никто из них не поранился. — Отец с матушкой отправились в конюшню, — поясняет она, когда Родя задаёт ей вопрос, присоединятся ли к нам её родители. — Около двух часов назад, вернутся только вечером. Я хотела попросить тебя помочь мне присмотреть за близнецами, но не знала, вдруг ты на занятиях. — Если моя помощь ещё нужна — я останусь, — говорит Родя. В тот же момент светловолосая пуля пролетает мимо него, но он успевает схватить её за цветастое платье и поднять на руки. — Пусти! Пусти! — кричит девчушка по имени Глафира. Родя принимается щекотать её, и гнев малышки сменяется на милость: она заливисто смеётся. Рис сказал, что у Роди и Аполлинарии родились дети. Я с лёгкостью представляю, как Родя нянчит таких же по возрасту, как Глаша и Николаша, рыжеволосого кареглазого мальчика и тёмненькую девочку с ямочками на щеках... Не знаю, возможно ли вообще найти нужного для создания семьи человека, ту самую истинную любовь, настоящую, предназначенную тебе половинку, а потому не могу винить Аполлинарию в том, что, не получив взаимности от того, кого любила, она закончила с поисками и выбрала того, кто всегда был рядом. Я бы поступила так же, или вовсе осталась одна, чтобы быть уверенной, что моё сердце больше не разобьётся. Родя опускает Глашу на ноги. Николаша, не теряя времени, подлетает к сестре и начинает перепалку с толчками и воплями. — Как ты это терпишь? — спрашиваю у Розы, когда она оказывается рядом — ставит ароматно пахнущий пирог на стол и принимается ловко орудовать ножом. — Такой шум круглые сутки, день ото дня, пока зверёныши не вырастут… Я бы свихнулась. — Я их старшая сестра, — Роза пожимает плечами. — Это моя обязанность. Мы с Даней одного возраста, а потому всегда были этими самыми Глашей и Николашей, только бесили своими выкрутасами не старшего брата или сестру, а маму. И ей несладко пришлось, особенно в то время, когда я не переваривала нового жильца нашей квартиры. Но она, в отличие от Розы сейчас, наши капризы никогда не жаловала: кнут преобладал над пряником, потому что все пряники ей приходилось раздавать на работе — тем детям, у которых вообще никого из родных не было. Но даже это не смогло сломать Даню, и он вырос отличным человеком, умным, талантливым сыном, которым не стыдно похвастаться перед знакомыми. Не знаю, была ли когда-то мама горда мной — на подобные размышления в прошлой жизни у меня не было ни времени, ни желания. Точно уверена лишь в одном: я была дочерью, о которой за глаза говорили: «Когда она вырастет, это пройдёт». — Итак, послезавтра бал, — говорит Родя. — Ага, — киваю я. Хорошо, что Родя первый завёл этот разговор. А то я всё голову ломала, как бы мне к ней подобраться, чтобы спросить у Розы, захочет ли она пойти. — Я собираюсь пригласить лучшую девушку, — продолжает Родя. — О, ты будешь настоящим везунчиком, если она согласится! — вырывается у меня раньше, чем успеваю сообразить. Каждый год они с Аполлинарией составляют друг другу компанию, но они всё равно говорят это: так, забавы ради. Интересно, смех над собственным одиночеством — это какая стадия отчаяния? — Кстати, Роза, — начинаю я как бы невзначай. Парой глотков осушаю свою кружку с молоком. — Ты не хочешь составить нам компанию? Роза непонимающе смотрит на меня. — Это как? — Пойдём на бал вместе. Только не говори, что это развлечение тебе не по душе. Роза поджимает губы, опускает взгляд в тарелку. Я оборачиваюсь на Родю, чтобы понять, как он относится к этой идее. Как и ожидала, он меня поддерживает. — Точно, — он кладёт ладонь сидящей рядом Розе на плечо и слегка встряхивает, переманивая её внимание на себя. — Я помню, ты ещё два года назад просилась. — Да, и ты ответил, что это не лучшая идея. — Но тогда Родя просто не знал, что есть один молодой человек, который очень хочет с тобой познакомиться, — присоединяюсь я, демонстрируя на губах заговорщицки коварную улыбку. Эта новость моментально меняет Розу в лице. Она заливается краской, розовеют даже выглядывающие из-под волос кончики её ушей. — Молодой человек? — переспрашивает она, и её голос немного дрожит. — Юноша, — подтверждаю я. — Очень красивый, крайне умный и невероятно обаятельный. Поверь мне, на бал он идёт только ведомый надеждой на то, что мне удастся тебя туда заманить. — Кто он? — допытывается Роза. Я пожимаю плечами, мол, сама не знаю, и тогда Роза вскакивает с места, огибает стол и идёт ко мне. Опускается на стул рядом, складывает ладони в умоляющем жесте. — Пожалуйста! — тоненьким голоском просит она. — Пожалуйста, скажи! Я знаю его? Он страж? — Нет. И да, — отвечаю я, улыбаясь. — Но, поверь мне, ты ни капельки не разочаруешься, когда узнаешь его. Он… особенный. Говорю это, а у самой кошки на душе скребут. Знаю, что в будущем Роза и Рис будут любить друг друга настолько, что она решит пожертвовать собственным телом ради рождения гибридов, но сейчас.… Сейчас я, вроде как, собственноручно подталкиваю её в сторону, где помимо любви будут и чёрные дни. И зная то, что будет творить Христоф, таких дней будет гораздо больше светлых. Когда я возвращаюсь из раздумий в реальность, оказывается, что Родя и Роза уже давно сменили тему и теперь обсуждают, какое Розе стоит надеть платье. — Стражи обязаны приходить в цвете своего направления, — говорит Родя. — На мне будет парадный тёмно-синий костюм с чёрными элементами и белой рубашкой. На тебе, Апа? — Зелёное платье, — отвечаю я, вспоминая про давно приготовленный наряд, висящий сейчас в шкафу. Широкий вырез, открывающий грудь, трёхуровневая юбка, зауженный верх (ну, хоть не корсет; последний раз, когда Аполлинария его носила, синяки с боков неделями не могли сойти, переливаясь фиолетово-жёлтыми пятнами). Платье красивое, но, на мой вкус, слишком вычурное. Да и на вкус Аполлинарии тоже, но она не смогла признаться в этом швее — фейри по имени Клео, матери Васи и собственной тёте. — Тебе стоит избегать этих цветов, а ещё жёлтого, красного… — Я поняла, Родь, — перебивает его Роза. — У меня есть.… Я надену розовое. — Отличный выбор, — киваю я, хотя моё мнение ей едва ли будет важно. Однако Роза не только слышит меня, но и в знак благодарности предлагает забрать пирог с собой, чтобы угостить Васю и дядю с тётей. А я и не отказываюсь — слишком уж вкусно. После небольших посиделок, Родя, убедившись, что Розе не нужна его помощь, вызывается проводить меня до дома, несмотря на то, что для этого ему приходится значительно отдалиться от своего собственного. — Ты ни о чём не хочешь мне рассказать? — спрашивает он, когда мы останавливаемся на крыльце. Всю дорогу до этого он молчал, и я как знала, что ничего хорошего это не сулит! — Вроде, нет. — Ладно, — Родя передаёт мне кулёк с пирогом, успевая задержать взгляд на обожжённой ладони. — Тогда спрошу сам. Что с твоей рукой? — Ты же знаешь… — О проклятье — да. Но не о том, что случилось. — Родя, — устало произношу я, протягивая гласные в его имени чуть дольше, чем нужно, чтобы он понял — я не хочу говорить об этом. — Апа, — в тон мне говорит Родя. Он не сдастся. Я не сломаюсь. — Несчастный случай, — я выбираю нейтральный вариант, что не ложь до конца, но и не совсем правда. — Ты ведь знаешь, что ожоги никогда не сойдут? — Да. — Я люблю тебя и боюсь, что такими темпами ты не доживёшь до тридцати. — Ты ведь миротворец, а я — защитник, — напоминаю я, и мой голос звучит раздражённо. — И должен понимать, что вероятность того, что тебе, рано или поздно, придётся побывать на моих похоронах, и так очень велика. — Лучше поздно. Настолько поздно, чтобы я умер если не на следующий день, то хотя бы в этом же месяце. В горле образуется неприятный ком; такой, что не сглотнуть. Я не могу ответить ему тем же, потому как просто не имею на это права. Родя — друг Аполлинарии. Их отношения для неё — нечто сокровенное, местами покрытое тенью сомнения. Я понимаю её, уважаю её мнение. И решаю отмолчаться, чтобы не сболтнуть чего-то лишнего, что, впоследствии, может изменить и так усеянное дырами будущее. — Прости, — произносит Родя, когда пауза затягивается. Получив от меня в ответ лишь вопрошающий взгляд, он, улыбнувшись, добавляет: — Я знаю, как для тебя тяжело говорить об отношениях. И мне не стоило этого делать. Не найдя, что ему на это противопоставить, я подхожу к Роде вплотную и позволяю обнять себя. От него пахнет так, как обычно пахнет в больнице: лекарствами, хлоркой, резиной. Но запах не вызывает у меня раздражения. Я прикрываю глаза. На короткий момент всё становится хорошо. — Мне, наверное, пора, — произносит Родя, отстраняясь. Я поднимаю на него глаза и…. не узнаю лицо, к которому даже успела привыкнуть. — Что…? — спрашиваю, но раньше, чем заканчиваю свой вопрос, оборачиваюсь, прослеживая направление Родиного взгляда. Это Бен. Он замер у оставленной открытой калитки. Я машу ему, и он проходит через ставни, не забывая любезно прикрыть их за собой. — Я рад за тебя, — тихо, практически шепча, произносит Родя. — И за него тоже. — В каком смысле? — Ну, он, кажется, наконец понял, как ему повезло, что ты не видишь никого, кроме него. Это последнее, что он говорит, прежде чем уходит. Я смотрю ему вслед, не отрываясь, даже когда передо мной возникает Бен. — Это был твой друг? — спрашивает он, когда я теряю Родю из виду и перевожу взгляд на Бена. — Как там его… Родион? — Друг Аполлинарии, — напоминаю я. — Ты-то чего пришёл? — Соскучился. — Ага, так я тебе и поверила. — Ладно, — прыскает Бен. — Я новости от Нины принёс. Она на собрании сегодня уговорила Совет увеличить защиту бала. Вместо защитников, контролирующих под прикрытием каждое окно и каждый вход, будет открытая стража. Правда, теперь нам те бедолаги, которых на охрану поставят, спасибо точно не скажут, потому что им будет запрещено развлекаться. — Бен делает паузу, чтобы почесать заросший светлой щетиной подбородок. — Мы испортили им праздник. — Думаю, они это переживут, когда поймут, ради чего всё было. — А мы? Свой вопрос Бен сопровождает хмурым взглядом, и я понимаю, что он боится. — Не знаю, — честно отвечаю я. Бен кивает. Я не могу обнадёжить его, уверенно заявив, что каждый из нас останется жив по истечению следующей пары дней. Мы: я, он, Нина — будем прикрывать друг друга, но будет ли этого достаточно? И что станет с выжившими, если мы до сих пор связаны? Будем ли мы чувствовать гнетущую пустоту «на другом конце провода»? Это не на шутку пугает меня. Я не готова снова терять друзей. — Эй! — Бен щёлкает пальцами у меня перед носом. Я вздрагиваю. — Ты ещё не узнала о планах Христофа? — Мы с тобой расстались буквально пару часов назад, — напоминаю я. — Не забывай, что, помимо своих дел, мне ещё нужно играть роль Аполлинарии. — Я поднимаю кулёк с остатками пирога на уровень Бенова лица. — Вот, видишь. Вкусностями разживаюсь. А ты с делами Алексея справляешься? Бен касается воротника рубашки и оттягивает, словно ткань его душит. — Д-да, — произносит он сдавленно. — Стараюсь. Это не так-то просто. — Знаю. — Нет, правда. Он… такой одинокий, такой пустой внутри. Смерть родителей, невозможность быть рядом с братом, вечное пограничное состояние между депрессией и неврозом. Алексей только делает вид, что у него всё хорошо, а на самом деле... Бен многозначительно замолкает. — Может, таким образом, ему легче проживать дни? — предполагаю я. — Знаешь, доброе сердце — это большое преимущество. Всегда легче закрыться, выстроить перед собой стену, замкнуться, укутаться в проблемы и бесконечно себя жалеть. А Алексей, вместо всего этого, предпочёл делать мир лучше. И у него отлично это получается. Наверное, поэтому он и нравится Аполлинарии. Этой его способностью она восхищается. — Погоди, что? — Бен расплывается в улыбке. — Твоя родственница влюблена в моего деда? Я отмахиваюсь и иду внутрь дома. Бен не отстаёт. — Это так неловко, — слышу за своей спиной. — Особенно тот факт, что Алексей знать не знает о существовании Аполлинарии. В смысле, может, и видел мельком пару раз, но едва ли запомнил. — Это мне неинтересно, — бросаю я. И с удивлением отмечаю, что голос звучит обиженно. — Да ладно, Романова, брось! — Бен нагоняет меня, и я пользуюсь возможностью и толкаю его локтем в живот. — За что? — Фамилия, — произношу, едва размыкая губы. Васи не должно быть дома, как и его родителей, но зато первый этаж кишит прислугой. Не хватало ещё, чтобы они стали нашими разоблачителями. Бен, в очередной раз переводя всё в шутку, накрывает рот ладонью и округляет глаза. Я останавливаюсь, он вторит мне, и тогда я кидаю ему в грудь кулёк с пирогом. — Это тебе взятка за то, чтобы шёл куда подальше. Весёлого настроения Бена как не бывало. — Ты чего, обиделась, что ли? — спрашивает он, удивлённо приподнимая брови. — Вмазать бы тебе по зубам, да я слабых и беззащитных не бью, — произношу холодно. — Чёртовы рыцарские замашки. Разворачиваюсь на каблуках и иду в сторону комнаты, где располагается Бронберт. Нужно проверить, как он: сегодня я за няньку, пока у Васи свои дела, в которые он обещал посвятить меня вечером, за ужином. — Слушай, ну прости! — позади возобновляются звонкие шаги. — Я всегда несу ерунду, когда нервничаю. — А нервничаешь ты, видимо, постоянно? Шаги ускоряются. Тонкие пальцы хватают меня за запястье и смыкаются плотным кольцом, когда я оказываюсь уже у самой двери. Рывок, и вот я снова смотрю Бену в глаза. Общее состояние уставшего организма даёт знать: и Бен, и Алексей смешиваются в один странный коктейль. Я трясу головой в попытке избавиться от пугающего видения. — Сегодня ни у кого после четырёх не будет занятий, а завтра и вовсе свободный день из-за подготовки к балу. И Нина предложила провести немного времени в тренировочном зале. Подготовиться к нападению. — Я и так готова, — отчеканиваю я. — Ты-то да, — подтверждает Бен. Слова пропитаны грустью настолько, что даже мне становится его жаль. — А я сейчас, как ты и сказала, слаб и беззащитен. — Не беспокойся, принцесса, оставь мне заботу о твоей безопасности. Бен вздыхает. — Гордишься собой, да? — даже не пытаясь скрыть превосходство, я киваю. — Ладно, коротышка, один — один. А вот и прозвище вернулось. Странно, как теперь оно производит на меня совсем другой эффект, отличный от раздражения. Бен выпускает мою руку, и я использую её, чтобы взяться за ручку двери и толкнуть её от себя. В нос хлёсткой пощёчиной бьёт горький запах. Бен позади издаёт звук, с которым обычно пытаются сдержать рвоту. Не могу его винить, сама пока не знаю, как до сих пор не извергла на пол съеденный давеча пирог. Деваться некуда: прикрыв нос и рот ладонью, я проскальзываю внутрь комнаты. Бен — за мной. Он плотно закрывает за нами дверь, а я кидаюсь к окнам, чтобы отодвинуть шторы и запустить свет в комнату. Не знаю, чего ожидала увидеть и откуда вообще пыталась достать жалкие крошки надежды, что так пахнет завтрак, оставленный Васей, который Бронберт так и не съел, но, увы: на кровати лежит бездыханное тело юноши. Карамельная кожа покрылась болезненным белым налётом, жёлтые волосы сосульками спадают на лоб и щёки. Глаза — широко распахнутые и сплошь серебристые — смотрят в потолок. — Он мёртв, — заключаю я вслух. И в этот раз даже у Бена не хватает сил, чтобы подколоть меня за очевидность моих слов. Мы стоим по разные стороны кровати до тех пор, пока окончательно становится нечем дышать. Потом я распахиваю оба окна, а Бен накрывает тело найденной в шкафу простынёй. Нужно открыть портал и унести Бронберта отсюда, пока на запах не собралась вся округа. Единственное приходящее на ум место — это обрыв, который в этом времени ещё заполнен водой и представляет из себя полноценную речку. Я делюсь своим предложением с Беном, и он, не раздумывая, соглашается. Так мы и поступаем.

***

Я гляжу на Бена, он — на меня. Неотрывно. Из-под опущенных ресниц. С горькой, как застрявший в ноздрях запах, ноткой заговора. Я знаю, что творится сейчас у него в голове, и знаю, почему он трёт ладони о брюки так яростно. Я бы тоже многое сейчас отдала, чтобы избавиться от осевшей на коже грязи. — И вы сбросили его в воду? — спрашивает Нина. В ушах до сих пор звенит её всплеск. — Уверены, что не всплывёт? — Бен повязал ему камни на шею и ноги, — отвечаю я. — А ещё парочку Слава запихала под простынь, — говорит Бен. Чувствую на себе взгляд Нины, но собственный не могу отвести от Бена. Как там было? Найдите себе друга, который, в случае чего, поможет избавиться от тела? Кто же знал, что этим другом станет тот, кто и приятелем моим готов называться с натяжкой? — Ладно. Вы это уже сделали. К тому же, об индре никто, кроме нас, не знал. Он умереть мог ещё тогда, в церкви. Ему просто повезло, что получил возможность немного пожить и побыть нам полезным. — Его звали Бронберт, — произношу я. — И он почти всё время проспал. Мне не удалось выведать ничего, кроме того, что он рассказал ещё когда мы вытаскивали его из клетки. Я знаю, что не виновата в его смерти, но всё равно никак не могу избавиться от внутреннего сосущего ощущения. Голову заполнили десяток «А что, если?», по результату которых у Бронберта было бы больше шансов на спасение. — Мы сделали всё возможное, — Бен чувствует моё волнение. Так же, как и я его. Так же, как и Нина наше общее. Мы связаны. И пока это работает только против нас. — Вася — профессионал своего дела. Миротворец. Лучше него никто бы не позаботился о Бронберте, — говорю я. — И у него не вышло. — Значит, Бронберта уже нельзя было спасти. Я пожимаю плечами, ничего не отвечая вслух, потому что чувствую — открою рот, и вместе со словами на всеобщее обозрение польются слёзы. — Так или иначе, его уже не вернуть, — говорит Нина. — А потому нам пора подумать о собственной сохранности. Нина предлагает немного потренироваться. Параллельно, она рассказывает поподробнее о том, что было на собрании, и как теперь будет выстроена охрана бала. Они действительно планируют привлечь больше стражей, и, благодаря замолвленному словечку Нины, меня в этом списке нет. — Хотя на очереди ты была одной из первых, — говорит Нина. — Я сказала, что ты не до конца восстановилась после полученной недавно травмы. — Спасибо. — Это позволит тебе ни на секунду не спускать глаз с Христофа. Пока мы с Ниной разговариваем, Бен исчезает в секции с оружием. Некоторое время спустя выходит оттуда, обвешанный всем, до чего успели дотянуться руки. — Что ты делаешь? — Нина хлопает себя ладонью по лбу. — Как ребёнок, честное слово! Но Бену всё равно. Он сияет, как начищенная до блеска поверхность меча. Я совсем не обращала внимания, но, похоже, он действительно очень переживает, что ему приходится притворяться хранителем. Сейчас, снова попав в привычную стихию, Бен выглядит по-настоящему счастливым. Но как же смешно обмундирование смотрится на высоком и худом Алексее! — Бен? — окликаю я. — А помнишь, как ты утверждал, что мне придётся как минимум полгода учиться, чтобы сразиться с тобой на равных? — Развожу руки в стороны. — Смотри, как всё поменялось! Бен наверняка и сам понимает, что сейчас ему со мной не потягаться. Алексей — хранитель. Он не приемлет насилие, и Аполлинария, будучи разумным человеком, уважает такой его выбор, хоть иногда и пытается разобраться, почему же она в него умудрилась влюбиться. — Ты меня на «слабо» берёшь? — спрашивает Бен, прищурившись. — Ну, допустим. Сейчас я одержу над Беном победу в любом случае, и меня это радует даже сильнее, чем должно. Я легко могу отомстить ему за синяки на рёбрах и за позорные падения на холодные маты. Но это будет не моя заслуга, а заслуга долгих и упорных тренировок другой девчонки. Бен гремит оружием и принадлежностями, снимая их с себя и складывая на пол. — Давай, — говорит он, маня меня к себе. — Борись со мной! Я качаю головой. Хочу, но не могу. Иначе чем я лучше Риса, если любой ценой готова получить желаемое? — Не сейчас, — бросаю небрежно. Иду к Бену, но не для того, чтобы ловко уложить его на лопатки: вместо этого подбираю кое-какое оружие и несу его на место. — Я не сражаюсь с теми, кто не может держать ответный удар. Бен что-то ворчит в ответ, но я не различаю его слова за скрежетом лезвий ножей, которые тру друг о друга ради забавы. В какой-то момент кажется, что от них летят настоящие искры. Грубый толчок в спину выбивает почву у меня из-под ног. Я падаю вперёд, но чудом успеваю развернуться и схватить своего горе-обидчика за накрахмаленный воротник рубашки. Бен возмущённо вскрикивает. Весь удар, благодаря его весу, я принимаю на свои спину, затылок и копчик. Хватаю ртом воздух, но в лёгких словно раскалённый свинец. Да ещё и Бен своими руками давит на живот. В отместку я дёргаю ногой, только чудом не попадая ему по причинному месту. Бен нависает надо мной. Между нашими лицами не больше пары сантиметров. Длинная светлая чёлка Алексея щекочет мою переносицу. Аполлинария во мне смущена такой близостью с объектом своих воздыханий. Ещё секунда, и я совсем не вижу Бена. Только Алексея и его веснушки (у Бена они рассыпаны по верхушкам щёк) на тонком носу, поджатые от напряжения губы (которые, я помню, у Бена похожей формы, но пухлее), раскрасневшиеся скулы и зелёные (что контрастирует с бледным голубым серебром радужки его потомка) глаза, которые продолжают излучать тепло, несмотря на засранца, временно завладевшего этим телом. Кажется, теперь я понимаю, что же такого Аполлинария нашла в Прохоровых. — Может, слезешь с меня? — спрашиваю я и с удивлением обнаруживаю, что голос звучит хрипло. Бенов долгий выдох шевелит мои ресницы. Бен привстаёт, отбрасывает себя в сторону. Там перекатывается на живот. Я пытаюсь подняться. Упираю ладони в пол и тогда чувствую резкую боль в левой. Одновременно со мной шипят от неприятного ощущения Бен и Нина, которая, тем временем, успела исчезнуть в кладовой и не застала нашей стычки. — Ну, и кто из вас, умников, поранился? — кричит она недовольным голосом мамочки, уставшей от слежки за своими несовершеннолетними спиногрызами. — Не я! — бодро отмечает Бен. — Слава? Ребром ладони я отталкиваю ножи прочь, чтобы не усугубить ситуацию. Да что со мной не так? Почему нельзя быть аккуратнее? Родя прав, такими темпами я долго не проживу! — Тебе не надоело шишки собирать? — спрашивает Нина. — До тошноты, — подтверждаю я. В тренировочном зале, несмотря на повышенный уровень травмоопасности, нет ни аптечки, ни даже банальных бинтов: всё хранится в больничном крыле. Потому, чтобы остановить кровь, Нина снимает с себя жилетку, оставаясь в одной рубашке, и использует её как неплохую хлопковую повязку. — Очень мило, — говорю я. — Включить на фоне сопливую песенку и сойдёт за сцену из романтической комедии. Нина усмехается моим словам и бросает что-то про лесбийский подтекст. Бен подбирает ножи и возвращает их на место. Когда снова выглядывает из-за стеллажей, я вижу вину на его лице. — Прошло два дня, а я уже на стенку лезу. Вместо того чтобы тренироваться, тянет книжки почитать. Так что ты извини, — Бен кивает на мою руку. — Я не хотел. — Забыли, — я сжимаю ладонь в кулаке, проверяя, насколько сильная боль. — Только скажи мне, гений, кто тебя со спины научил нападать? Бен улыбается, заметно расслабляясь. —Татьяне не рассказывай, — просит он фальшивым умоляющим тоном. — Иначе она меня убьёт. — Да, ты явно не в списке её любимчиков. — Вообще-то, наоборот, —встревает Нина. — Татьяна довольно странно выражает свою привязанность. Если ты получаешь от неё оплеухи, подзатыльники… — Сломанные пальцы, вывернутые запястья, — дополняет Бен. — Значит, она особо сильно о тебе беспокоится. Это вроде маминых объятий и поцелуев, только наоборот. — А если она относится нейтрально или даже хорошо? — Значит, ей на тебя параллельно. И это хуже всего — понимать, что человек, который в определённых аспектах теперь заменяет тебе семью, считает тебя последним из своих детей. Надо взять на заметку. Всё, что Бен вытащил, дабы поиграться, мы заносим обратно, и вместо этого идём к подвешенным мешкам — имитации груш для битья. — Вспомним, как сражаться без оружия, — произносит Нина. Затем кивает на Бена и добавляет: — А кому-то придётся учиться с нуля. — Вам обеим огромное удовольствие доставляет напоминать мне об этом каждые пятнадцать секунд? — сетует Бен. — Может быть, — отвечает Нина, сладко улыбаясь. Бен корчит недовольную рожу, но как только я начинаю молотить мешок, вытаскивая из воспоминаний Аполлинарии кое-какие удары, он перестаёт паясничать и всё внимание уделяет моим приёмам. У меня дежавю, с той только разницей, что сейчас я — ведущий игрок, а Бен — слабенький, ни на что не годный новичок. — Будь любезна, — спустя некоторое время, задыхаясь от непривычных для тела хранителя нагрузок, говорит Бен. — Сотри эту тупую улыбку со своего лица. — Понятия не имею, о чём ты говоришь, — произношу я. Бен замахивается кулаком в мою сторону, но для меня его движения слишком медленные. Я уклоняюсь, Бен теряет равновесие и шлёпается щекой о поверхность мешка. — Ты безнадёжен, — Нина качает головой. Она пытается поставить Бену стойку, руки, показывает, как бить правильно и как бить не стоит. Я вижу, как раскраснелось его лицо, как он плотно сжимает челюсть, старательно, но без успеха повторяя за Ниной и мной, и мне становится его немного жалко. — Ты бей, а не толкай, — говорю я. — Делай это постоянно, с короткими перерывами, так будет больше шансов поразить соперника раньше, чем он захочет дать тебе сдачи. И подними руки выше, чтобы не настучали по рёбрам. Сначала Бен кивает, а потом замирает, как вкопанный, за что мешок, после его удара чуть отклонившийся вперёд, возвращается назад очередным лёгким ударом ему по лицу. — Знакомые слова, — говорит Бен. Гордо выпячивает челюсть, и я не хочу отвечать ему сарказмом или иронией. Он заслужил похвалу — не за знания, которые имеет Алексей, а за умения и навыки, которым парень по имени Андрей, немного заносчивый и самолюбивый, но всё же добрый и понимающий, владеет в совершенстве. Поэтому я произношу: — Одного из моих учителей. И, знаешь, он чертовски хорош в своём деле.

***

За ужином Вася, обещавший интересный рассказ о том, зачем его, миротворца в отставке, Совет решил отправить в земли Волшебного народца к королеве Летнего двора, молчит, как рыба. Не могу его винить; сегодня смерть Бронберта на многих произвела поражающий эффект. — Ему становилось лучше, — спустя минут десять полной тишины начинает Вася. — Я был так сильно уверен, что он идёт на поправку, что не задумался даже попросить тебя сегодня дать ему лекарство, когда вернёшься домой. — Он умер раньше обеда.… Может, утром. Вася качает головой. Вперил взгляд в тарелку, с которой не ушло ни одного куска мяса или овоща с самого начала нашей трапезы. — Ты всё ещё думаешь, что рассказать Совету о тайной лаборатории, где вы обнаружили Бронберта, плохая идея? — спрашивает Вася. — Хуже, чем плохая. — А что, если кто-то ещё погибнет из-за этой тайны? — Васюш… — Я верю тебе, Ап, — Вася бросает вилку в тарелку и отодвигает посуду от себя, но слишком резко: часть еды вываливается через низкие края на стол. — Но всему есть предел. Бронберт умер, потому что мы не обратились за помощью, как должны были это сделать. Не могу припомнить, злился ли когда-либо Вася на Аполлинарию. Да и сейчас, скорее, он был не зол, а разочарован, но это печалит не меньше. — Прошу тебя, не рассказывай никому… Вася не даёт договорить. Встаёт, со скрипом отодвигая стул, срывает заткнутую за ворот салфетку и бросает её на тарелку. — Не волнуйся, не скажу. Ни о том, что скрывал в своём доме то ли преступника, то ли жертву, ни о том, что он погиб здесь же. Лукерья! — дверь столовой распахивается, появляется служанка с длинной белоснежной косой, скрученной и заколотой на затылке. — Я сыт, спасибо. Будь любезна, прибери со стола. Лукерья коротко кивает в ответ, а я слежу за тем, как Вася пулей вылетает из столовой в сторону, противоположную расположению его комнате. Сегодня он там спать не сможет. Я остаюсь, доедаю свой ужин под звон посуды, которую Лукерья собирает со стола, а затем покидаю столовую вслед за своим двоюродным братом. И нахожу сюрприз в комнате Аполлинарии. — Ты знаешь, что портальные двери меняют свой внешний вид в зависимости от настроения создающего? — спрашивает Христоф, стоит мне только шагнуть внутрь. Поспешно закрываю за собой дверь. Тёти с дядей, конечно, сейчас нет даже в городе, а Вася слишком расстроен, чтобы играть в шпиона, но и у стен могут быть уши. — Знаю, — отвечаю я. — Однажды моя дверь была инкрустирована алмазами. Красное дерево. Ручка из платины. Истинная роскошь! Я гляжу на портал, расположившийся в стене у туалетного столика. Проще дверь может быть только в сарае: потёртое дерево с прорехами и трещинами, ржавые металлические болты и ручка. — Ну, и что ты чувствуешь сейчас? — Спокойствие. И умиротворение. — Хочешь сказать, твоё спокойствие похоже на… вход в сарай с коровами? Христоф хмыкает. Встаёт с кровати, на край которой до этого умастился, и протягивает руку в мою сторону, явно предлагая за неё схватиться. — Пойдём? Я не тороплюсь отвечать на жест. — Мы надолго? — спрашиваю осторожно. Христоф щурится. — А ты куда-то торопишься? Ужин позади, а впереди — целая ночь. Не волнуйся, — Христоф подходит ближе. — Я точно верну тебя к контрольной примерке платья. Я знаю, что он уже не даст мне изменить решение. Всё, что происходит сейчас — имитация выбора: он спрашивает, но при этом начинает настаивать, когда я высказываю сомнение. — Тогда пойдём, — я протягиваю Рису свою ладонь, и он некрепко её сжимает: так, что мне не покажется, будто он тащит меня насильно, но так, что я при всём желании уже не смогу вернуть её ненавязчиво и незаметно. Через портал мы проходим вместе, по цепочке, я — замыкающая. Как я и предполагала, он переносит нас в подземную лабораторию, где нам с Беном уже посчастливилось побывать — если, конечно, можно назвать счастьем зрелище, которое мы лицезрели. Но сейчас здесь всё по-другому. Клеток меньше, а те, что остались, заняты вполне здоровыми живыми существами. Я не могу назвать их людьми или причислить к другим формам жизни: все они сейчас представляют из себя настоящую смесь. Если раньше химеры, которые нам встречались, внешне сильно походили на людей и признаки своего настоящего происхождения проявляли лишь с помощью процесса трансформации, то теперь все они уже были частично каждым из известных нам видов. Это прекрасно и ужасно одновременно. — Ну вот, — Христоф разводит руки. — Место, ставшее мне домом за последний почти что десяток лет. Что скажешь? — Мрачновато, — говорю я, а сама пробегаю взглядом по всему, за что можно зацепиться. Нужно всё запомнить, чтобы потом рассказать Бену и Нине. — Вопросом света я уже занимаюсь, — Рис кивает на расставленные на столе свечи. — Поскорее бы уже электричество стало всем доступно, и тогда не придётся всё время обжигаться во время рабочего процесса. Теперь трубки ведут ни к одному большому чану, оставленному на столе: у каждой из химер индивидуальная «поилка», подвешенная на потолке клетки. Любопытство берёт вверх, я подхожу ближе. Химеры не сводят с меня взгляда, но складывается ощущение, словно они смотрят сквозь; уж слишком сильное на лицах безразличие. Машу рукой перед первой химерой. Ничего не меняется. — Они тебя видят, просто ждут моего приказа, позволяющего им выдать реакцию на твоё присутствие, — говорит Рис. Он встаёт за моей спиной. — Я могу попросить его свернуть тебе шею, и он не будет переспрашивать дважды. — Приму к сведению, — отвечаю я. Только по одной причине сейчас меня не охватывает паника — я уверена, Рис этого не сделает. У него уже был десяток поводов убить меня, не думаю, что он упустил их ради момента, чтобы сделать это здесь, в его святая святых. — Шутка, — шепчет Рис и кладёт свои ладони мне на плечи. — Просто пытаюсь разрядить обстановку. Он стоит вплотную ко мне, и я чувствую затылком его ровное сердцебиение. — Эти химеры совсем не похожи на тех, с которыми мне пришлось сразиться в церкви. Те выглядели больными, а эти… — Сильные и здоровые, как никогда, — продолжает за меня Рис. — Пришлось, конечно, немного пожертвовать на добровольных началах. — Обе руки Христоф вытягивает вперёд. Я вижу перемотанные запястья и удивительной красоты фиолетово-красные синяки на сгибах локтей. Я окончательно убеждаюсь в том, что Нити Времени он носит не на руке. — Ты дал им свою кровь? — спрашиваю я. — Не волнуйся, у меня есть отвар для быстрого восстановления организма. Рис обходит меня и сам оказывается перед клеткой. — Их осталось всего пятнадцать, — произносит он с грустью. — А сколько было? Рис мельком оглядывается на меня через плечо. — Ты уверена, что хочешь знать конкретную цифру? Я пожимаю плечами, и, хотя этого жеста Рис уже не видит, он не продолжает развивать тему. Вместо этого манит меня за собой, демонстрируя все клетки и их обитателей. Я узнаю не всех. Полагаю, что многие из видов решили навсегда покинуть Старый мост именно после той войны, которая уже случилась в моём настоящем, но теперь никогда не случится в прошлом. — Я всё думаю насчёт формы, — говорит Рис, хлопая себя по грудкам. — Что-то стильное, но устрашающее. Может, немного кожи? — Немного кожи? — переспрашиваю я. Рис смеётся над моей растерянностью. — Я не очень хорош в моде. Спросишь совета у своей тёти? — Не думаю, что она захочет сшить пару десятков костюмов для команды зла. Только когда слова назад уже не вернуть, я понимаю, какую глупость себе позволила. Лицо Риса на мгновение перекашивается. — Извини, — поспешно бросаю я, но раньше, чем это происходит, Рис снова становится собой. — Мы не команда зла, Аполлинария. Но мне определённо льстит тот факт, что ты считаешь нас командой. — Извини, — ещё раз повторяю я. Рис отмахивается. Следующая наша остановка — стол с оборудованием. Рис рассказывает, для чего что необходимо, не углубляясь в детали и определяя лишь конкретные функции того или иного предмета. Но именно этого мне и достаточно, чтобы запомнить. — Наверху — матушкина аптека. Сейчас я стараюсь редко заходить в торговую её часть, ограничиваюсь спальной комнатой и этим подвалом. — Рис замолкает. Касается переносицы, закрывает глаза. — Слишком много воспоминаний. Рис хочет, чтобы я была ему другом, и я решаю подыграть — кладу ладонь ему на плечо и некрепко сжимаю. — Ты как? В порядке? — спрашиваю осторожно, чтобы не наткнуться на гневную реакцию. Рука Риса ложится на мою ладонь. — Да, — отвечает он. Лёгкая улыбка трогает его губы. Когда он открывает глаза, я не вижу слёз, хотя до последнего их жду. — Я рад, что ты сейчас здесь, со мной. Ему хватит моей улыбки в ответ? Решаю подкрепить её словами и говорю: — Я уговорила Розу прийти на бал. Она очень заинтригована новостью о незнакомце, пожелавшем её там увидеть. Рис шумно выдыхает с коротким смешком. Его щёки розовеют, а в глазах вспыхивает само солнце. Сейчас Рис такой юный, такой взволнованный, такой красивый.… Он напоминает мне Даню, пару лет назад умудрившегося влюбиться в Амелию — нашу одноклассницу и его коллегу по художественной школе: тихую девочку-одиночку, которой ни до кого нет дела. По крайней мере, именно так мне казалось, пока однажды я не заметила, как на перемене она, с кроткой улыбкой на губах, передавала Дане кисти, о которых накануне вечером он мне все уши прожужжал. — Ты так сильно её любишь, — вырывается у меня. Но Рис не сердится на то, что я обозначаю его эмоции вслух. Лишь отвечает: — Ты даже представить себе не можешь. И это заставляет меня задуматься о том, смогу ли я когда-нибудь испытать к кому-нибудь что-то столь невероятное.