Обратный отсчет

На дисплее мертвенно-красным, равнодушным светом мигала лампочка. Приборы вокруг него оживали, глухо гудя и воскрешая в нем огонек изувеченного азарта, способный на короткое мгновение вернуть его к жизни. Напомнить ему, что он пока жив. Илья больше не обманывал себя, так опрометчиво наученный Наполеоном свыкнуться со страхом. Он свыкнулся, он больше не боялся. Он был похож на монстра, осознавшего свою уродливость, а посему больше не боявшегося явиться миру. Его регулятор, предохранитель, "здравая сторона", если угодно, совсем как в детских сказках, была вырвана с мясом из самого сердца, оставляя в груди, пониже ключиц, почти там же, где дыра темнела у Соло, зияющую рану. Дышать с такой было трудно, думать - тем более, а чувствовать - почти невозможно. И он не чувствовал ничего, кроме разгорающегося, мрачного удовольствия, когда в ушах стоял предсмертный хрип и вой. Теперь уже предсмертный окончательно. Ему, право же, было плевать на целое человечество. Когда произошел мини конец Света в пределах их Вселенной и апокалипсис для людей, он постарался отключить все эмоции, решив, что ему нужно выжить. Просто так, назло, потому, что он может, потому, что это чуть ли не единственное из того, что он умел по-настоящему, потому что какому-то ублюдку наверху понадобилось, чтобы он жил. И Илья жил, исправно выполняя бесполезное предназначение, выживая и все ещё стараясь чувствовать себя не так паскудно, как мог. А потом его выдернули из так хорошо построенной, уютной клетки, корнями проросшей через все тело, вырвали из собственных страхов и убеждений и из того, о чем он думал с дурацкой гордостью, называя "жизнью", а на деле оказавшемся глупым, механичным существованием. Выдернули, дали пощечину, ударили по самолюбию, вывели из себя, заставляя глотать горькую злость вместе с гордостью, перетекшую в костяшки пальцев огрубевших рук. А потом опустошили, выбив из под ног почву и заполняя звенящее, гулкое пространство новой целью, другими убеждениями, красками, чувствами, ощущениями, эмоциями...Этот миг был наполнен жизнью больше, чем все его существование до этого, до чертового падения мира. Впервые с момента, когда мир пал, он смог построить свой, но и этому была уготована та же участь, что и всему человечеству. Нелепый, нечестный, опустошающий конец. Разумеется, он спровоцировал их специально. По большому счету ему было глубоко плевать на то, доберется ли он до комнаты с приборами ради сигнала или нет. Где-то глубоко внутри, погребенное под многочисленными выгоревшими слоями скорби, под пеплом надежд и прахом собственного сознания, все ещё было что-то живое и трепещущее, пульсирующее не болезненной тлеющей пылью, а кровью. Помнящее последнее мгновение, когда рука Наполеон ещё могла сжимать его, и следующее - когда вся сила из неё ушла. Только это служило противовесом огромной, невероятной тяге разнести все, что осталось от мира в клочья, рвать и раздирать все на своем пути, забыв не просто о цели - о человечности. И он сделал это, просто отперев заблокированную наспех дверь и впуская в глухое, длинное помещение многоголосый вой. Он и не пытался убегать, просто отступал, когда этого требовало отсутствие патронов или остатки давно забытого, уже извращенного инстинкта самосохранения - он отступал просто потому, что заканчивались силы для того, чего он хотел. Убивать. Крушить. Уничтожать. Рядом с "приборным отсеком" он оказался случайно. Илья особо не разбирал дороги, стараясь выбрать освещенные широкие коридоры, в которых его нельзя будет окружить и взять количеством. Почему-то зараженные немного отстали - лестница была для них труднопреодолимой преградой, и это было настолько странно, что казалось ироничным. Соло бы наверняка пошутил по этому поводу - что-нибудь о том, как им сложно задирать ноги. В какое-то мгновение воспаленное, безумное сознание отступило, уступая крупице здравого рассудка, и он вспомнил о нем, так, словно бы оставил в запертой комнате его тело много месяцев назад. Постарался вспомнить голос и усмешку, и, неожиданно, он зазвучал в голове так ясно, что Илья пошатнулся, ища опоры у стены. Только вот ощущения жизни в нем не было. Иронии тоже. Напоминание - вот зачем он так ясно раздался в голове. Пошатываясь, Илья попытался различить таблички на дверях - он определенно был где-то рядом, и все ещё может послать чертов сигнал. Когда он выбил ручку в нужной двери, к нему немного вернулось осознание боли. Не сама боль, а мысль о ней - словно далекий шум океана. Он, почему то, был весь в крови, правая нога волочилась, не желая слушаться, а на руке отсутствовал ноготь, и Илья воспринял это так, будто вообще видел руки впервые. Наверное, боль была сильной, но он все ещё ощущал только слабое нытье всего тела, раздражающим молотом отдающее в виски. Жестом мало понимающего то, что происходит вокруг человека, он смахнул с дисплеев пыль, пачкая их в грязи и крови. Наполеон несколько раз показывал ему цифры координат больницы, где находились люди, и просил запомнить. Может быть, он действительно помнил их, но сейчас вызвать их в памяти оказалось почти непосильным делом. Мир вокруг дрожал и таял, и уцепиться за ускользающие, неуловимые мысли о том, что он должен сделать было слишком трудно. А он слишком устал. Одновременно с дергающей болью в голове вспыхнули цифры. Илья медленно набрал их на клавишах, искренне недоумевая, почему руки слушаются так плохо. Откуда-то сзади послышался отчетливый рев. Они были очень близко, но они не успели - он с ускользающей из пальцев решительностью нажал на последнюю клавишу, отправив координаты в трансляцию на уцелевшую волну. Они все проиграли. Илья улыбнулся, покосившись на мигающий дисплей о передаче данных. Улыбка получилась жуткой - недоброй, и в то же время почти счастливой. Гул был совсем близко, заполняя собой комнату, но он почти его не слышал - все звуки потонули в шорохе и тихом шелчке, когда он снимал припрятанный у груди пистолет с предохранителя. Наполеон бы этого не одобрил. Наполеон не был трусом, но был конченным оптимистом, облекая всю боль и отчаяние в иронию. Илья оптимистом не был, но надеялся; в этом падшем мире слишком много говорили о других мирах, чтобы это не было - хоть немного - возможным. Приставить дуло к виску оказалось легче простого. Холодный металл забрал боль, осталась только безграничная усталость. Наполеон бы этого не одобрил - напомнил он себе, но Нап сейчас лежал в одной из комнат на первом этаже, и вряд ли уже мог что-то одобрять. Прежде, чем выстрелить, он вызвал в памяти запах кориандра, терпкий и горький, и заставил себя полностью раствориться в нем, до тех пор, пока все мысли из головы не вымела короткая, но ослепляющая вспышка непередаваемой боли. Через короткое время мир снова лишился звуков, похоронив в себе воспоминания о них, а в заляпанной кровью темноте таким же багровым, глубоким цветом горела лампочка индикатора, с периодичной частотой передавая координаты больницы. Мир снова был безмолвен, пуст, и абсолютно равнодушен к страданиям своих творений. Но его победили.