***
Свет и тень сменялись попеременно, а Сара никак не могла определиться – засыпала ли она или же все-таки теряла сознание. Так или иначе – в этой неизвестности Сара чувствовала себя блуждающей, затерявшейся в лохматом ватном тумане: она бежала на свет, как жалкая одинокая букашка, в конце слыша лишь саркастичное «Выглядишь дерьмово. Поняла?.. Ты поняла, да? Это, блять, каламбур…», убегая от бесовского голоса и рассекая ногами плаксивые волокна призрачного тумана, падая, споткнувшись обо что-то под движущимся белесоватым пластом там, где он сгущался в ложбинках и оврагах, уже на земле – «Это презент от Брайана…», поднимаясь и влетая в густые взбитые сливки парящего облака – «Я бы сказал, что он слишком добр, если бы не знал так хорошо…», прорываясь через слои из тумана, тошнотного табачного дыма и прокравшегося откуда-то из глубин подсознания в мутный сон страха – наконец падая перед древом безумия на колени, огромным, раскидистым, незыблемым и величавым, расчесывающим кривыми ветками туману его кудрявые бесконечные вихры, – на колени и задрав голову, глядя на сидящего на древе безумия ворона, раскрывшего черный клюв в грохочущем прямо подле ушей, легко пробивающемся сквозь плотные клубы «кар!».***
Как только Сара распахивает глаза, она почти-почти сразу рывком переворачивается, будто бы крупно вздрагивает, будто бы наполовину еще виснет в паутине сна: до того примеряющийся на ее животе, ворон подскакивает и хлопает иссиня-черными крыльями, каркает так, словно в кашле заходится, влетает в дверь, на мгновение торопеет. Сара глядит на перепуганную птицу и вообще не осознает, что здесь происходит. Где она?.. Здесь света было меньше. Он серебряно-бирюзовый, холодный, в одном лишь углу – приглушенно-оранжевый, ровный, теплый, мягко освещал привинченный к стене стол, отдаленно похожий на столярный станок. Пол тут был все еще покрыт плиткой, однако не той, что была в уборной, а крупной, грязно-бежевой, загрязненной песком и пожелтевшими хлопьями побелки. Стены – закопченные. Запах – дерьмо с мочой. Сара не уверена, от чего именно слышится эта мерзкая вонь, и тут же вдруг осознает неотвратимую данность, вкушает в полной мере: на ней не было джинсов. Не было ни трусов, ни кроссовок. Носки остались – и тем приговор давно подписан: полететь на помойку, к прочему белоснежному в прошлом, но бесповоротно заляпанному всем, чем только возможно, сейчас белью. Саре до ломоты в мышцах хотелось подорваться в одно мгновение и забиться в какой-нибудь самый дальний, самый темный уголок, выть и раскачиваться там под любезно поглотившим ее тело сенью мраком, потом – вцепиться в многострадальные волосы и рвать до ослепительных вспышек сверхновых на изнанке век, кричать до одури и стереть до кости пятки, безрезультатно тщась пройти сквозь стену этого жуткого, леденящего, слишком, боже, слишком затянувшего кошмара. Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста… остановите это, пожалуйста… прекратите… я прошу… я вас умоляю… И Сара и правда попыталась подняться. Боль внизу была неприятной, колющей, но вполне переносимой. Наверное, ее могла чувствовать каждая третья девушка, решившаяся однажды на анальный секс, поспешила успокоить себя Сара. Она даже не хотела думать о возможных разрывах и прочих подобных прелестях. Она просто встала на четвереньки, стараясь не задействовать нижнюю часть тела в движениях зазря, и неестественно выгнулась в спине, напрягла живот и плечи – кажется, голова готова была расколоться, как грецкий орех, на два полушария, и болела она так, будто ее совсем недавно неласково измолотили бейсбольной битой. Сару бы вырвало, если бы в желудке у нее хоть что-то осталось. Она была очень голодна. Сара не знала, сколько уже находилась здесь. Она вполне могла проваляться на этом полу не один день, и на это как бы невзначай намекал болезненно впалый живот и аммиачный запах мочи. Она… мочилась прямо под себя, пока была без сознания?.. или пока спала? Сара не помнила таких прецедентов. Ей всего лишь хотелось завязаться в узел из костей, мяса и сухожилий и ни при каких обстоятельствах не развязываться. Сара больше не хотела жить. В этой комнате не было осколков. Не было ничего хоть отдаленно острого. Сара вдруг заметила банку консервов у стены и даже ломоть хлеба на ней, отрезанный крупным небрежным движением хорошо наточенного ножа. Она вспомнила, как в детстве случайно порезала руку об рваные зубчики консервной крышки, однако же эта банка крышки была лишена. Идеально, блять, открытые мясные консервы с куском белого хлеба сверху, кстати говоря, вроде уже поклеванного птицей. У Сары, кажется, заболел мозг. Человек не может чувствовать, как болит его мозг. Он не может чувствовать этого так, как не должен чувствовать ампутированную конечность. Существование фантомных болей это правило уверенно опровергало, поэтому мозг Сары, наверное, сейчас накрыло той самой ужасной фантомной болью, от которой не было лекарства, не было спасения, ведь это была боль, которой, по сути, вообще-то никогда как раз и не было, так что это – предсмертные стоны колотящегося в агонии сознания, это рассудок скребет задубелыми пальцами по темени изнутри и стискивает в адских муках все под ним, Саре кажется, ее глаза от этого сейчас же выпрыгнут из глазниц, как шарики для пинг-понга, и закатятся куда-нибудь под дверь. Или этот ворон проглотит их. Как забавно, если бы он тогда видел глазами Сары, а слепая Сара с его помощью познавала утраченный отныне мир! Насколько… абсурдная мысль. Сара брезгливо отшвырнула от себя банку. Она уже не знала, какая из ненавистей внутри нее зудела сильнее всего – к себе или к ее палачам? Она казалась себе мерзкой, грязной, в моче и черт еще знает в чем, в крови, с изуродованным лицом и телом. Наверное, ее шею все еще окаймляют синяки от сомкнувшихся на горле пальцев Брайана, а волосы… Сара дотронулась до волос и аккуратно помяла макушку, окончательно убедившись, что некогда прямые, цвета отожженной меди локоны уподобились старой отсыревшей соломе. Торчали они так же – во все стороны, рук не слушались и под их приглаживающими движениями возвращались в прежнее положение. Ожидаемых проплешин Сара не нащупала. Но в то же время на месте страха у нее вдруг вспыхнуло пламя необузданной злобы: ее лучшую подругу зверски убили, саму Сару – похитили и изнасиловали, изрезали, как свинью, еще раз изнасиловали – и благополучно забыли на несколько дней. Сейчас не иначе как по мановению волшебной палочки в душе, или что там у них вместо нее, у ее похитителей встрепенулась жалость, определенно, когда-то ими же и избитая, – и вот из вонючего туалета они ее уже вынесли, поесть дали и даже углеводами сверху приправили. Невероятно. А Саре – хочется проделать с ними все то, что сделали с ней они, и даже немножечко больше. Багровая ярость заволокла ей глаза. Сара с рыком дернулась вбок, упала на предплечья и скорчилась в приступе беспомощной злобы, заревела. Отлетевший в дверь ворон все еще глядел оттуда на Сару и дергал своей лохматой башкой словно с интересом, раскрыв клюв. Сара вдруг вспомнила о нем, задрала голову, и выросший сразу же вопрос вопреки всему затмил дотоле донимающую ее головную боль: как эта птица сюда попала? В комнате, как, вероятно, и на всем цокольном этаже, системы вентиляции не было, так что вряд ли она как-то залетела в нее. Она могла попасть сюда просто через дверь, когда та еще была открыта, а значит – проникнув через совсем другой коридор, не тот, по которому тащил ее Брайан. И вот тот коридор точно был разрушен, он обвалился от пожара или времени, либо же каким-то образом соединялся с поверхностью – с помощью окон, к примеру; окон, что совершенно точно были разбиты, – через которые ворон и влетел, заблудившись! Сара от неверия в свое везение выпучила глаза на спасительную птицу. Черные бусинки глаз, кажется, фиксировали каждое ее движение. Вороны были умны. С невероятным интеллектуальным потенциалом и хорошей памятью, и эта птица явно не предпочтет свободе трепыхания в четырех стенах: если дверь откроется, она непременно постарается выбраться по тому же пути, по которому сюда и попала! И Сара попыталась приманить ее. Она медленно подползла к банке с тушенкой и пододвинула ближе, однако же ворон недвижим, ворон – даже не каркнул после ее пробуждения ни разу, и если это и правда он сначала поклевал хлеб – теперь это было неважным. Для птицы перед Сарой вдруг ребром встал вопрос о ее дальнейших действиях, и сердце у Сары – почему-то вязко забило в грудную клетку, отдавало в горло. Она попробовала к нему приблизиться, когда ворон – отлетел к противоположной стене, беззвучно вспорхнув, – только шелест широких крыльев раздается у Сары над ухом. Она же – обомлела. Ведь птица перед Сарой была не просто умной. У птицы перед Сарой имелся план. Какой – пока неясно. И Сара на секунду подумала – я сплю; этот ворон был в моем сне с туманом и деревом, значит, просочился как-то и в этот. О том, что ворон на деле самый настоящий и вообще-то изначально спроецировался в сон как раз из реальности, Сара за этим не догадалась. Она просто отползла к стене и консервам, бессознательно ковыряясь в них пальцем и поднося ко рту. От запаха чего-то мало-мальски съестного желудок требовательно заурчал. А ворон – следил. Саре хочется вскрикнуть: «Отстань, дьявол!». У нее слезы вновь наворачиваются на глаза, бегут по засохшим дорожкам – Сара ревет навзрыд и разевает в плаче рот, негнущимися пальцами закрывает лицо, дрожит. Птица напротив бесстрастно наблюдает за ее истерикой и любопытно подходит ближе, наклоняет голову, все еще молчит, Сара думает: «Ну заговори еще давай!». Заговори глубоким басовитым голосом, как сам черт из преисподней, давай же, давай, дьявольская птица, ну что еще ты можешь сделать! И Сара вправду кричит так, что горло вспыхивает, точно она битое стекло глотала: «Прекрати!». Через полминуты непрерывного надрывного кашля: «Не смотри на меня!.. Уйди!..». Хрипя: «Пошел нахуй, уродец…». Ворон, кажется, распрямился и вытянулся. Чуть ли не замер. Наверное, так на него еще никогда не орали. И Сара опасливо подумала – я сошла с ума, раз уже говорю с птицами. …Но ворон же слежение за ней прекратил не потому, что что-то для себя из ее воплей вынес. Он большим прыжком преодолел комнату и с шумом приземлился около двери, дверь же – щелкнула замком сразу после. Саре не пришло в голову ничего лучше, чем метнуться в угол и заорать. И она заорала. И ор – мешался с надсадным кашлем. Крик – кашель – крик – кашель. Кого-то это уже абсолютно точно могло вывести из себя. И этот кто-то подлетел к ней настолько быстро, что Сара вздрогнула от неожиданно раздавшегося прямо в лицо рыка: – Да заткнись ты уже! А потом у Сары все плывет – и боль ввинчивается гвоздем в висок и взрывается на щеке. Ей отвешивают сильную хлесткую пощечину и отправляют на пол, без каких бы то ни было скидок на самочувствие, тут же возвращают сидячую позу и ясность сознания рывком за волосы и держат голову, орут: – Закрой рот! – Когда Сара видит Тима – в стену ее будто впечатывает. То ли от его острого неприязненного взгляда, то ли от сочащегося злобой голоса, может, это вообще его рука дергает куда-то назад – не так это важно. Важность – лишь в деталях. И его вскрик резонирует у Сары где-то в области сердца, почти тем же движением руки вынуждает неистово заколотиться в удвоенном темпе, мысли – скомкаться в клубочек, сжаться еще и в результате исчезнуть, а желания – сойтись на интуитивном рывке прочь. Жалко, что толку так и не нашлось. – Хватит! – Тим ее встряхивает, – выкручивать гланды себе! – еще раз, – и уши мне! Однако затыкается Сара только после второго удара – уже легче, прямо по губам, – затыкается так резко, что на мгновение на лице у Райта замирает маска удивления. Его рука дрожит, замахнувшись – но так и застыв в воздухе. Он был готов ударить меня снова, невольно подозревает Сара, и точно не упустил бы шанса приложить о стену затылком. И от таких выводов она просто плачет: обычные слезы; соленые, горячие; из глаз и по щекам, затекают в старые порезы. Ворон единожды каркает за спиной Тима и улетает, шлепнув в воздухе крыльями. Сара чуть было не взмолилась: «Нет! Пожалуйста!». Но вместо этого она молит его: – Пожалуйста! Отпустите меня, я прошу! Пожалуйста! Я никому не скажу! Я буду молчать! Я буду!.. Пожалуйста!.. – оборвавшись сухим кашлем, уже с хрипами, сдавленно: – Я забуду, я все это забуду, никому не… Пожалуйста… Райт смотрит на нее, будто бы размышляя над услышанным, изогнув бровь кривым полумесяцем и слегка приподняв верхнюю губу в недоумении. Саре казалось, что сейчас он просто рассмеется и повалит ее на спину. Думать о возможной развязке Саре не хотелось до нового дикого вскрика, сорвавшегося обратно в грудь где-то в горле. Она стоически молчала. А Райт – отпустил вопреки всяким страхам волосы и принялся что-то искать в карманах джинсов. – Ты слишком напряжена, – говорит он совершенно серьезно – так, словно объясняет Саре какую-то простую очевидную истину. – Тебе просто необходимо расслабиться, – усмехается и смотрит из-под густых бровей. Когда Сара уже каменеет от страха – выуживает откуда-то пачку сигарет; извлекает одну, тыкает в плотно сжатые губы, цедит зло: – Возьми, сказал. И Сара берет. Послушно. Сигарета держится у нее во рту благодаря одним губам, висит и вот-вот упадет. Она смотрит, нет, таращится в ужасе на Райта и вообще даже не пытается предположить, какая, по его мнению, забавная игра пришла в его голову на этот раз. Потому что он ненормальный. Он определенно двинутый – и ни капли того не смущается, доказывая вновь и вновь. Прямо сейчас. Чиркает кремень – и маленький огонек зажигалки вспыхивает у Сары перед лицом. Лижет кончик сигареты. Заражает светом. Райт кивает: – Давай. Сара курила раньше. Месяца три назад. Да и то баловалась – кто-то предложит, а она и не откажется. Тут в плане релакса Райту стоило отдать должное: после выкуренной сигареты (а то и двух залпом) все до того виснущие дамокловым мечом проблемы действительно окутывало густым дымом, очертания их размывались и делались не такими резкими, не настолько болезненными. Что-то внутри после этого застывало и какое-то время больше почти не докучало, а зверь – превращался в пушистый, приятно щекочущий все тело комок, нежно мурлыча. Однако конкретно от этой втиснутой промеж губ сигареты и думать о каком-то расслаблении не приходилось, потому что дымом заволокло вообще все. Сара сделала короткую затяжку и обхватила ее дрожащими пальцами, не думая, – большим и указательным. Горло неприятно хлыстнуло огнем, а к языку и нёбу прилипло прогорклое, будто и правда пленкой затянуло, – Сара выдохнула полупрозрачное облачко и закашлялась, застонала, очень заболело в подреберье. Она словно бы не курила никогда в жизни, а сейчас еще и проглотила весь дым. Тоненькие струйки выползали у нее из носа, растворяясь. Сара следила за чужой реакцией сквозь кристаллики слез. И за ней внимательно следили тоже. На ее удушье Райт в лице переменился разве что из-за издевательской полуулыбки, то есть – он все прекрасно знал и о снятии напряжения даже не думал. Вдруг заключил торчащую челку в кулак, выдерживая контакт глазами: – Продолжай, – и брезгливо отпустил. У Сары по щекам заструилась влага. Она стиснула ноги и попыталась спрятать рыжеющий треугольник между ног, когда поймала упавший туда сальный взгляд, тут же сделала новую затяжку, превозмогая жжение уже в груди – еще раз, не вдыхая толком и с кашлем выдыхая обратно – снова. И не потребовалось много времени, чтобы дыхание как в результате у нее сперло, точно бы какая-то затычка в горле встала, а ноги задрожали, изошли противными мурашками прямо изнутри. Эти сигареты были крепкие, наверное, самые крепкие, что доводилось пробовать Саре, и она быстрее потеряет сознание, чем выкурит хоть половину. К сомнительному, но все-таки счастью, Райт это тоже заметил: – Ты ее сожрать хочешь, что ли? – фыркнул он и отобрал сигарету – брови сдвинулись к переносице. Поднес к своим губам, затянулся – зажженный кончик почти неслышно прошипел. – Медленнее, – Райт выдохнул слова с сизо-перламутровым дымом. Сара бездумно проследила, как раздулась и опустилась обратно его грудь. – Ты представь, что отсасываешь, – невозмутимо вставил сигарету в рот напротив, – ты же много хуев отсосала? – почти с неподдельным интересом во взгляде. Когда рот Сары кривится в плаче – эта чертова сигарета падает ей аккурат на ноги. И Сара – тут же взвизгивает, подскакивает, ладонями хлопает себя по бедрам и смахивает пепел – на коже выступило алое пятнышко, почти незаметное, едва лишь щиплет. То, что рука Тима тянется и близко не к тлеющей сигарете, она осознает непозволительно поздно – и тогда пальцы нетерпеливо протискиваются меж отчаянно сжатых бедер, неумолимо подбираются к тому самому месту, где они сходились, Сара ладонями уперлась в плечи Райта и зашлась в неизменном «Нет-нет-нет!». С ужасом ощущая холодное на мягкой плоти: «Нет! Не надо! Не надо!». Наверное, он не был красив. Скорее, он был обычный. Невысокий рост, плотное тело. Отросшая борода и локон справа. Рубашка – тартановая, сине-зеленая, с закатанными рукавами. Сара сучит ногами и почти падает, ревет. После сигареты тело до сих пор мерзко колотило, а реакции затуплялись, комната – да неясно, что тут у нее стена, что пол, а что – потолок. Внезапный спазм скручивает и сминает. Топчет. Сара чувствует себя пойманной в коробочку мухой, которую бешено трясут и над которой лишь смеются, когда с помятыми крыльями она силится взмыть прочь, падая и ударяясь раз за разом. Сара вопит: «Я не буду! Не буду!». Метается и беспорядочно бьет ладонями. Целится в лицо – выцарапать глаза, исполосовать щеку, вырвать темный клок; схватить за шею, стиснуть кадык, вдавить. Вырвать. Разодрать ногтями – тем, что от них осталось. Драть наугад. Кровь – ориентир. Хрип – верный знак, единственный правильный. Крик – только предсмертный. Мольба – по нарастающей. Замах – выпустив когти. Удар – в лицо. Сара опрокинулась на спину и зарыдала в голос. Райт зашипел и вытер выступившую на шее кровь. Глаза – затопились первобытным гневом. И он будто… обезумел? Ослеп, сорвался. Осколки впились в кожу. Терзали. Воспоминаниями. Обидой. Тем, чего уже не будет никогда. Точка невозврата – давно пройдена. С каждым днем ее разглядеть все сложнее. За спиной – вся палитра красного. Скелеты – выбрались из шкафа. Изничтожили, стерли в прах. Зарыли в землю. Похоронили без панихиды. На кладбище – кенотаф с его именем. И вот кроме этого гребаного имени от него… и правда ничего как-то даже и… не осталось… Почти ирония. А шрамированному сознанию – хватило с излишками. И Тим рванул Сару за волосы. Дернул, приподнял и со страшной силой – приложил затылком об плитку. Сара как-то слабо взбрыкнулась, наверное, от неожиданности, ахнула и вся сразу обмякла, выдохнула. Ее ноги ослабели и упали на пол, руки – безвольно высвободили клетчатую ткань. Из-под качнувшихся вниз ресниц – засочились слезы. Но он ударил ее снова, снова и еще раз. Быстрым, каким-то отточенным годами и жгучей ненавистью движением. Привычным. Ударил – и лохматая головешка крутанулась вбок, словно у бездушной поломанной куклы, начала выкашливать кровавую слюну. Сара тяжело выплюнула осколок зуба. Из рассеченной губы и носа – брызнуло бордовое. Дышала она – только с дрожью и влажным хрипом. Розовые пузыри хлюпали в уголках рта. – Если бить правильно и эффективно, – рычит низко и распаленно дыша, взбешенно, – то не замахиваясь, по прямой, потому что прямая, – подняв девчонку за кофту и нещадно вжав в стену, – кратчайшее расстояние между двумя, – поднимаясь за ней следом на ноги и непослушными пальцами теребя ширинку, – ебучими, – подавшись вперед тазом, – точками, тупая ты сука. Сара, скорее, по инерции мотнула головой, и кажется, что-то там у нее после в шее хрустнуло, расчленилось. Алая слюна леской тянулась вниз с губы, раскачиваясь, растягиваясь, приклеиваясь к оголившемуся плечу и лениво размазываясь по коже. И головешка Сары – почти падает вслед, падает как после выстрела в висок, но тут же оказывается притянутой обратно. Райт корчится от разъедающей естество злобы, раздувая ноздри, держит за волосы и точно ждет чего-то: плача, крика, может, даже очередной тупой мольбы. Но Сара это словно чувствует, Сара это будто прекрасно понимает – и весь крик ее остался воздухом в легких, а вместо мольбы – проклятье, запечатлевшееся как на фотографии в изумрудных глазах. Корят. У Тима даже губы дрогнули в преддверии ухмылки. А ведь это Брайан так говорил: «Они похожи на изумруды». Чуть ли не с придыханием, черт. Поймал на себе вопрошающе-обескураженный взгляд и продолжил: «Я бы заснял их. Хочу добавить в коллекцию». «В коллекцию? Так это у тебя называется? Гребаный же ты маньяк!» – не сдержался Тим, прыснув, запрокинул голову. А потом встал, успокоившись, запустил пятерню в волосы и убрал маячащий перед носом локон. Сказал: «Я принесу тебе ее глаза». Сгребая разбросанные по столу гильзы: «И хоть заспиртуй их, сраный психопат». Под ответное ругательство – уже скрылся за дверью. Но только сейчас, глядя в эти самые горячо вожделенные Томасом глаза, Райт думает, что хочет сжать их в своих ладонях или просто размазать по плитке ботинком. Раздавить с презрением на лице, упиваясь мыслью, что больше так смотреть они не будут. Он вспоминает про пистолет, заводит руку за спину. На полпути к голове Сары – щелкает затвором. Холодной сталью давит на висок так, что рыжая головешка вбок все же невольно отклоняется. Сара кряхтит. Съела, сучка? И сейчас он вышибет ей мозги. Да. Оставит соплями стекать по стене. Оставит мухам. От трупов в земле их тут кружит целый рой. Мухи ждут свежей наживы – и совсем скоро у них намечается грандиозный пир. (Не забудьте позвать на ужин свою жужжащую подружку.) Райт отпускает ее волосы. Дергает молнию на джинсах. Стояк ноет непомерно – еще с момента первого удара. Тыча дулом в висок и подбадривающе ероша лохмы: – А вот теперь – соси, – и для убедительности собственных слов качает навстречу бедрами. Сара пытается выставить руку, хоть намек на сопротивление создать, хоть самый жалкий и бесполезный. Почему он не может просто убить ее сразу? Зачем это унижение? К чему эта игра? Сара кашляет. Кровью окропляет пах прямо перед лицом – и капли застывают, впитываются в ткань. Сара видит светлеющее в разрезе ширинки белье, и желудок у нее подскакивает к горлу. – М-м… Н-не… Н-н… Н-на!.. – она стонет и комкает какие-то обрывки опухшими губами, снова и снова силится что-то вымолвить. Язык в ее рту неустанно шевелится, весь пропитавшийся красным, дрожит самым кончиком и им же – втискивается в дырку в прикусе, щупает мясную, кровящую десну. Сара растягивает рот в гримасе жуткой боли и выдыхает-кашляет, когда за паклю волос тянут сильнее – гортанно ревет: – Н-не-е!.. Н-н-не-е!.. – Я выбью тебе оставшиеся зубы, если прикусишь, – приспустив штаны. – И все равно трахну. Она застонала. Высунула язык, задыхаясь. Льющиеся из глаз слезы скользили по рдяным кляксам на лице и вмешивались, Сара поморщилась от боли и отвращения разом, когда набухшая головка прошлась по ее губам и оголила десну, вымазываясь в крови и слюне. Впершаяся в голову сталь требовательно надавила – «Открой». Сара – зажмурилась и разинула рот. Нижняя челюсть дрожала. А рот у нее был черный от крови. Заполнен почти до горла уже ею одной. Где-то там зловонная жижа хлюпала и булькала, когда Сара пыталась дышать, – выпрыгивала и пачкала подбородок, кофту. Райт поморщился. Но пальцы на загривке все-таки сжал – и толкнулся в расслабленную глотку с хлюпом горячих сгустков, на всякий случай приставил дуло к разбитой скуле – чтоб сучка ни на секунду не забывала о перспективе с кашей из мозгов, – прижал к стене позади затылком. Сара же – по-прежнему задыхалась. Кашель в ее горле создавал дразнящие волнительные вибрации, язык – все так же извивался и скользил по члену во рту, сдергивал крайнюю плоть, мял, изворачивался надавить напрягшимся корнем на чувствительную уздечку и в итоге тяжело вытолкнуть – красная слюна тянется от губ и до венчика, лопается, брызгает девчонке на шею. Сама она – опять придушенно кашляет, бьется в судороге, с сипением втягивая воздух, поперхнувшись, захлебываясь. Почти умирая. И она бы точно промямлила еще что-нибудь. То, за что Тим непременно сломал бы ей челюсть. Не оставляя и шанса собраться для свободного вдоха, он вновь вдвигается в окровавленный рот – и Сара вдруг начинает активно работать горлом, вероятнее всего, даже того не ожидая: заглатывает глубоко и давится, корчится, громче ревет, заключает в кольцо губ лишь на мгновение – великолепнейшее мгновение – и снова раскрывает рот в утробном крике, вмиг заткнувшись. Пистолет перед глазами молчанию только способствовал. Она содрогнулась – как в рвотном припадке. На самом деле член у Райта почти опал: зубы нежную кожу все же задевали, а кровь сворачивалась и неприятно стягивала. От резко-железного запаха в носу – вообще тянуло блевать. Да и от вида Сары тоже. Он кое-как стер кровь рукавом. – Оу, прости, – вкрадчиво. Тим поправил штаны и рубашку. Черные разводы въелись в ткань. – Я ошибся, – шепотом и с прищуром. – Но мы бы не убедились, пока не проверили, верно? Сара натужно сплюнула. Райт глянул на свою руку, будто бы действительно удивляясь наличию пистолета в ней. Его рот как-то недовольно скривился, он убрал оружие, и синхронно с тем девчонка застонала, захрипела. Она правда надеялась, что он убьет ее сейчас? – Еще немного осталось, солнце, – легко похлопав по щеке ладонью. – Я не припизднутый Брайан, но тоже обещаю: ты сдохнешь. – Он вскинул брови и кивнул, фальшиво улыбнулся. Сара – невольно шатнулась и прошелестела по стене затылком, завалилась на бок, кажется, она бубнила какую-то молитву, наверняка оставшуюся еще с детства и нехотя выученную лишь до середины. Как же это, блять, показательно. Тим отступил от нее, когда дверь за спиной незаметно открылась. Впрочем, выткавшаяся у лица стойкая ихорозная вонь вошедшего уже выдала со всеми потрохами. Он обернулся через плечо. Воронье карканье грохнуло в полусумраке коридора. А в дверном проеме – стояла тварь. Неподвижно, тихо, словно статуя. Тварь с синей рожей и покрытой капюшоном головой. Что-то там по ту сторону ее маски влажно рыкнуло и тут же стихло, ворон, влетевший в комнату, когтями цепанул тварь за руку и приземлился у самых ног. Любознательно задвигал крупной башкой. Райт глянул на тварь с неподдельным презрением, развернулся уже полностью. Безынициативно положил руку на пистолет. – Стоило догадаться. После птицы, – не сумев подавить все назойливые нотки волнения в голосе. – Эй! Это, – вероятно, имея в виду Сару, – жрать нельзя. – Вы, – буркнула тварь. – Вернулись. Зря. – Она шаркнула ботинком, и вдруг вспорхнувший ворон сел ей на руку. – Могли не возвращаться, – с угрожающим утверждением. – Заблудиться. Забыть. – Мы лепим компасы – из иголок и стаканов с водой, как маленькие бойскауты, – неуверенно парировал Райт, самодовольно ощерился. Настороженно отступил вбок. Намерения твари известны были как максимум ее пернатому другу, тогда как в рационе твари – на первом месте стояла излюбленная человечина. – Повторяю: девка не еда, – отчеканил, словно бы объясняя непослушному трехлетнему ребенку. Минуту, он что, рисковал сейчас собственной жизнью ради этой полудохлой девчонки? – Уйди, – приказала тварь и отошла от двери. Ворон пружинисто скакнул на ее руке, хлопнув крыльями. У твари было человеческое тело. И даже имя. Джек. Тим уверен, что не раздумывая назвал бы так свою собаку, но точно не стоящего рядом монстра. Если когда-то это и было человеком – то только в прошлой жизни. А тварь же перед Райтом – тварью была с рождения. И это не обсуждается. Тим неспешно шагнул к выходу, и монстр опять отошел в сторону, позволил. Он был слеп. Спокойно выдохнуть, черт же, это все еще не позволяло, потому что тварь умело пользовалась приемами эхолокации и «видела» получше всякого зрячего. Таким образом ориентируются в пространстве летучие мыши, посылая вперед себя звук и схватывая все, от чего звук отразится. Тварь же сама таких звуков обычно не издавала: ворон, сидящий на ее руке, каркал и затапливал этим грохотом все окружение, грохот – отскакивал от поверхностей в уши и помогал твари вырисовать в голове примерную картинку происходящего разве что не до мельчайших деталей. И вот – обострившийся в качестве компенсации за слепоту слух играл ей на руку, а птица – стала новыми глазами. И ясно тут как божий день – монстр учуял кровь. Прямо как гребаная акула. Он чуял падаль и с тем же успехом – страх. Друг друга умножившие, привели они его сюда чуть ли не на поводу, настойчиво дернув. И вот вроде бы вся такая из себя непредсказуемая, а поддалась тварь уже банальному звериному инстинкту. Животное. Райт вышел спиной вперед. Жрала тварь тоже как акула – то есть никогда не насыщаясь. – Не трогай ее, – напомнил Тим. – Или я прострелю тебе твой каннибальский котелок. – Уйди, – повторил монстр. Райт раздраженно шикнул, но спорить не стал. Да господь, найдет он фанатичному Томасу еще одну пару изумрудных, мать их, глаз! Хоть бабу с кожей цвета бедра испуганной нимфы и волосами оттенка блошиного брюха. Тим не был эстетом и ценителем прекрасного и в прошлой жизни, а пытаться наверстывать упущенное в этой – вообще не думал: пустая трата времени. Брайан же как отпетый мудак развешивал везде и всюду фотографии с девичьими кусками тел, уверяя с увлеченным лицом, что в каждую из них он вместил весь свой бескрайний творческий Гений с большой буквы. Иногда Райт бычковал о них сигарету, так что первым камнем преткновения в их отношениях, вероятно, и стали эти сраные фотоснимки. Хотя вот его сплэттеры собственного производства и с настоящей кровью он любил. Вмазывает не по-детски. Не то чтобы Тим был извращенцем. Все – немного извращенцы. Плюс-минус. Но Райт сам неоднократно предлагал Брайану свалить из этого забытого богом места – тут что ни тень, то с чудовищами в себе. И у всех до последнего – вполне себе человеческие имена. Даже у черно-белого клоуна-переростка. И ведь неплохой такой выходит символизм. Тим ушел. Воронье карканье слышалось отчетливо даже в коридоре – монстр заметил девчонку.***
Когда Сара попыталась открыть глаза, тьма моментально утянула ее обратно в свою бездонную пучину. Кровь на веках запеклась коркой и поднять те упорно не позволяла, и тогда Саре пришлось сильно напрячь охваченное саднящей болью лицо, чтобы разлепить глаза, – все равно выдрав несколько прилипших ресничек. Она вскользь догадалась, что находилась уже в другом месте, потому что в предыдущей комнате кроватей не было – а лежала Сара явно на ней. Она лишь едва двинула головой, когда та уже сама упала набок, – и через хлынувшие болезненные слезы разглядела еще одну койку. Наверное, это была одна из жилых комнат для персонала бывшего дома отдыха. Сара замычала, бесполезно шелестя губами, на тех – липко чмокают сгустки. Она рывком выдохнула, через ноздри, и тогда носом у нее снова пошла кровь, неторопливо прокладывала путь по уже застывшей кораллово-рыжей корке. Сара зажмурилась до парализующей боли, стиснула из последних сил пальцы в кулаки, плакала. Она не чувствовала на своем лице ничего кроме адского душащего жжения, во рту из-за него – Сара не находила ни десен, ни зубов, и к ней вдруг подкралась страшная мысль, что последние ей все-таки вырвали. Вот бы Саре просто вырвали сердце. Она не с первого раза сглотнула кровавую слюну, вздрогнула, снова завозила взгляд по окружению. Избитый до поломанных костей, взгляд слушаться отказывался, поэтому Саре не оставалось ничего, кроме как таращиться на птицу, копошащуюся в мясной требухе меж продавленных ребер. Ворон клевал человечину. Сара даже не стала думать о крике. Просто задрожал ее алый подбородок в подступающей к горлу вместе с желчью истерике. Птица купалась в крови, словно в дождевой луже. Пропихивала башку промеж костей и резкими дергаными движениями вспарывала пленку брюшины, склевывая дымящее жаром мясо. Взъерошилась, стряхнула влагу, ощетинила масляно блестящие перья. И неожиданно вперилась глазами-бусинками в Сару, оцепенела, как будто Сара застала ее за чем-то крайне непристойным. Сара же в свою очередь – глаза закрыла. Может быть, бог сжалится над ней в последний раз – и тогда она умрет? И Сара хотела умереть. Сара жаждала смерти, как жаждет каплю воды заблудший в пустыне путник. Умереть и никогда, слышишь, ты, бородатый мужик в небе, никогда не возвращаться! Запихай себе свою реинкарнацию знаешь куда, мужик! Ты своего добился, ударил лично исподтишка, Сара не хочет жить – и у Сары все силы уходят на это, на представление скорой неминуемой смерти. Где твое милосердие? Великое прощение? Сам-то ты где, блять, мужик? Тебя здесь нет, да и вряд ли ты вообще догадываешься о существовании этого места. Точнее – ты никогда и не создавал это место. Вернее – это место создал не ты. Сара приглушенно кряхтит, стонет, шмыгает кровью. В городе есть больница на окраине – его сердце. Или одно из нескольких. Не так это важно, в принципе. Однажды Саре пришлось пойти туда на прием к стоматологу. Дожидаясь своей очереди, она незаметно прошмыгнула в другое отделение, воровато и из детского любопытства заглядывая в каждое окошко на двери палаты. После нескольких минут своей небольшой экскурсии по отделению Сара уловила краем уха странный звук – сначала слух пропускал его мимо, словно бы мир состоял из него целиком, а значит – концентрироваться на нем было незачем, но после возникшего перед глазами красного пятна за стеклом – на груди человека в постели, к которому тянулось множество неясных трубочек, – звук вдруг стал настолько громким, непереносимым, бурящим барабанные перепонки, что Сара ладонями прилипла к ушам. Маленькая медсестра подскочила к Саре и принялась засыпать вопросами, кто она и что тут делает, когда как вопрос Сары не менялся даже в интонации: «Что с этим человеком?». Медсестра все вилась вокруг нее, надоедливая, как плющ, и не выдержав, выпалила – так, будто бы уже очень давно хотела поделиться с кем-нибудь этой гнойной тайной: «У него шесть дырок в животе!..». «Шесть?» – не поверила Сара, моргнула. «Это же почти как решето». А потом до Сары медленно, оттого мерзко начало доходить – в этом отделении лежат люди, которые умирают. В этом отделении по углам клубится запах крови, испражнений и пролежней; звуки здесь – стоны, кашель, агональные хрипы. И эта вереница и вправду составляла целый мир, потому что все отделение с умирающими здесь пациентами и было тем самым другим миром, в который Сара однажды невольно ступила и в который сама себе пообещала никогда, никогда, никогда не возвращаться. Сейчас, лежа на жесткой кровати и вспоминая трубочки, тянущиеся к лицу и рукам мужчины-решета, Сара думает – я вернулась в больницу на окраине неестественного города, где пахнет мясом и калом, в больницу, из которой выходят только в саване, а значит – я останусь здесь навсегда.***
В следующий раз Сара очнулась из-за противного холода, вспыхнувшего на щеке с болью. У нее сразу сложилось ощущение, будто ее лицо лизала какая-нибудь собака большим горячим языком. Как оказалось, была это все же не собака. Сара распахнула глаза, и страх болезненно зазудел у нее за веерами тонких ребер. Что-то сидело на ней и вылизывало щеки, Сара затряслась и судорожно застонала, попыталась вскинуть точно налившиеся свинцом руки и оттолкнуть нечто. Нечто – не шелохнулось, но то, что Сара пришла в себя, поняло: спустилось и засосало кожу под челюстью, где-то, где истерично трепыхалась венка. Нечто лизало ее шею и шумно, влажно дышало. Сара почувствовала волнение в животе, прежде чем кисловато-тошнотный ком подошел к ее горлу. От нечта несло гнилью. Сара слегка изогнулась в позвоночнике и постаралась выставить плечо, ее пальцы сами впились в одежду на боках нечта и принялись слабенько трепать, дергать, кажется, Сара шептала: «Уйд-ди… Уйд-ди… Уйд-ди…». Нечто не уходило, нечто лишь заходило глубже – слизало всю засохшую во впадинке ключиц кровь, опять втянуло в себя кожу, больно, словно бы клыками прикусило и выпустило, жадно надавило ртом пониже. У Сары от ужаса уже поплыло все перед глазами, и вдруг в этом течении обнаружился знакомый ворон: он прыгнул нечту на его сгорбившуюся спину, закаркал, впился черными крючковатыми когтями и забил крыльями. Сара на мгновение подумала: «Прости, что назвала тебя уродцем» и вжалась в кровать, как только нечто выпрямилось и зарычало, сбило птицу рукой. Проследило траекторию ее падения… чем… что… что это такое, господи! – Г-господи… – всхлипнула Сара, – господи… Но нечто явно не было никаким образом связано с господом. Вероятнее всего, оно являлось его антиподом. На лице (или что это?) у нечта были две дырки, сочащиеся какой-то субстанцией, отдаленно походящей на кровельную мастику. Сара бы предположила, что это кровь, если бы сам факт того, что из дырок вместо глаз у нечта что-то вытекало, уже напрочь не отключал сознание. Она выгнулась дугой и заскулила от тупой боли, разлившейся в затылке. С болью пришли воспоминания. Что-то невообразимое произошло совсем недавно. Что-то, из-за чего у Сары раздулась губа и заплыл глаз. Какое-то… злое. Обозленное лицо Райта предстало у нее перед глазами, Сара взвилась с вырвавшимся криком и тут же снова умолкла, когда нечто с неделанной осторожностью заключило ее лицо в чашу ладоней. Оно смотрело на нее так, как будто и правда могло видеть. – Тише, – скомандовало нечто, – нет. И Саре тоже хочется орать до хрипа: «Нет-нет-нет!». Она трясется как в лихорадке, заходится рваными вдохами, но не может до предела заполнить легкие кислородом, словно у нее резко случилась гипервентиляция, заметалась из стороны в сторону на кровати, заплакала. Почти в успокаивающем жесте проехалась худая ладонь нечта вверх по ее щеке, когтями вплелась в окровавленные волосы, зашевелила там пальцами. Сара потеряла всякую способность говорить, в момент когда нечто языком вытерло слезу с ее скулы, и потому дальше просто ошалело лупила на него большими глазами. А нечто – втянуло ртом воздух, что что-то там заурчало. И тогда Сара увидела ужасное. Сара увидела зубы нечта. Клыки. Заостренные звериные клыки. С желтым налетом и чернеющие к корню. Наверное, оно не пользовалось зубной нитью целую вечность. Если оно вообще в курсе существования зубной нити. И десны у нечта, кстати говоря, были такие же – звериные. Темные. Вся его пасть была темная, как у собаки, включая язык. Сара вздрогнула от отвращения. Оно дышало на нее теплой гнилью. Она попыталась сказать что-то, но воздуха не хватило. Сара прокашлялась, сморщилась и прижала к груди руки, закрылась. Очень, кажется, это ее действие не понравилось нечту, и тогда – оно перехватило ее запястья. Оно обошло все девичьи сопротивления и открыло вид на скачущую вверх-вниз грудину. Кончиком языка лизнуло нижний ряд зубов, упруго выгнув и раскрыв пасть. Сара неожиданно поняла, зачем вылизывало нечто ее шею. Как-то по-своему удачно это сошлось с трупом в углу, поклеванным вороном. Нечто питалось мясом. Нечто жрало сырую человечину. И слизанная им кровь – всего лишь безобидный аперитив. Сара заорала. Джек не любил, когда они орали. Странно, но почему-то орали они как раз все до единого, орали так, что задыхались потом с минуту в приступе кашля. И не столько крик Джеку не нравился – просто это было больно. Это резало лезвием по нежному чувствительному слуху и застревало гулом в голове, било в виски, черное из глаз в такие моменты сочилось с удвоенной силой и затекало в рот. Жижа – горькая, липкая, как смола, тягучая. Рукава его куртки все уже пропитались ею насквозь, потому что он вечно бездумно вытирал ее с лица, маренговая кожа под ними – потемнела на тон. Да и на самом деле волосы у Джека были каштановые и с золотистым отливом, как гречишный мед, сейчас – грязно-коричневые. Все из-за той же загадочной, порядком поднадоевшей жижи. Джек вжал в постель бьющиеся руки. Он помнил слова Тима. Вообще Райт Джека на дух не переносил, ненавидел почти, тогда как Джек его – ну, просто немного недолюбливал. У Райта был колкий язвительный язык и куча коробящих слов в голове, и они-то точно в его памяти отложились намертво, что и ни с какими потерянными осколками не выйдет. Райт – единственный называл Джека монстром и тварью (даже Джеффри ограничивался сухим «трупоед»), потому что это – защитная реакция. Райт был самым страшным монстром и того ни при каких обстоятельствах не признавал – по крайней мере словами. И если Джек действительно был антиподом бога, то Тим – антиподом самого себя в прошлом. Но наверное, Джек его уважал. Втайне. Иногда – от самого себя. Райт выглядел лишь едва-едва помятым после очередного эпилептического припадка. Поправит волосы и пойдет сублимировать в лес. Резать несчастное дерево, пока нож не затупится, вырезать загадочный перечеркнутый круг, даже не зная, что это вообще такое и почему так осело в подсознании, но будучи этим мистическим знаком одержимым вот уже который год. И Тим не ищет помощи: это только его грязь. Зато он Джека – боялся. Вряд ли уважал. Райт даже себя уважал нечасто – воспитывал, дрессировал. Пытался слезть с лекарств. Запирался где-нибудь подальше. Забавно следить, как носится с ним Брайан, как пытается потом один убить голыми руками другого. Наверное, они стоили друг друга. Джек прекрасно помнил слова Тима. «Жрать нельзя». Но ведь Джек жрать не будет. Джек только немножечко попробует. Всего кусочек. Он поддевает ворот ее кофты и тянет, вдыхает запах, склоняется. Скрывать не стоило – пахла Сара мерзко. Даже для Джека. Запахи обгоняли один другого по приоритетности. По интенсивности. По силе. Той самой, с которой ему вдруг сносит голову. Потому что от Сары в какой-то момент пахнуло свежей кровью. От нее сладко исходил аромат кровяных сгустков. Сгустков и чего-то еще такого… немного солоноватого, слащавого, резко-сочного. Чего-то неизученного… Новый запах и с ума сводит тоже по-новому. Джека безжалостно ведет. И Джек шарит когтистой лапой по девичьим ногам, чуть задевает угловатые коленки, сжимает – выше, выше. Под пальцами мягко, жарко, липко. Девчонка опять орет. Бешено под ним брыкается. Руки уже не тянет: боится. Что-то было крайне чувствительное в том месте, где он ее касался. Джек почти ощутил это кожей. Разглядел в зычном вое. Нашарил второй рукой проступающий под кофтой бугорок, аккуратно сдавил. Мягкость здесь была плотнее, наверняка преснее, с привкусом жира. Джек убрал с груди руку, сжал на боку. Он хочет ее снизу. И девчонка отчего-то сильнее начала вихлять бедрами, лягаться. Он же совсем не причиняет ей боли? Он обращается с ней как с фарфоровой статуэткой? Почему она так кричит и вырывается? Он не станет есть ее: кажется, девчонкой дорожил Тим. А Джек не хочет с ним перепалок, он слишком привык глодать изуродованные этой троицей трупы и отсюда поэтому уже почти не выходит. Нет такой необходимости. Без пищи Джек был способен продержаться долго, а без дневного света… Да он вообще без малейшего понятия, что такое этот ваш дневной свет. Он не ответит вам «Темноту» на вопрос «Что ты видишь?», потому что Джек даже не знает, что означает это «видишь». Он задирает кофту и припадает ртом к животу. Нежный. Совсем не аппетитный и плоский, но губам приятный: они скользят по нему как по гладкому ацетатному шелку, невесомо щиплют; соскальзывают ниже – и напряженный язык сладко проваливается во впадинку пупка, ввинчивается, мажет мутную слюну. Джек чувствует, как все усиливается незнакомый запах, как вдруг вспыхивает его квинтэссенция между сочно-пухлых бедер, и ему не нужно иметь глаза, чтобы понять, что в голове тягуче закружило. Что Сара – рванулась, подскочила на кровати. Он задрал голову и предупредительно на нее рыкнул, придавил обратно пятерней на солнечном сплетении. Девчонка упала обратно, но вопить не прекратила. Джеку было почти все равно. Джеку было интересно, почему запах такой сильный. Почему он узнает о его существовании только сейчас? Ведь Джек был стар. Он не знает о своем возрасте, но чувствует, что цифры немалые. Однажды Джеффри даже заявил, что волосы у Джека на висках начинают серебриться. Странно. Что значило «серебриться»? Это был цвет? Каким образом его связали с возрастом? Джек удрученно фыркнул. Он никогда этого не узнает. Он соскальзывает языком вниз и немного неожиданно напарывается на что-то колючее. Запах уже забил нос и, не найдя иного выхода, теперь втискивался в носоглотку. Джек смог наконец разобрать его основательнее, ведь запах этот на самом деле – кровь. Почти она. Что-то сродни. Чистая жаркая сталь. Дразнит рецепторы. Вкусовые сосочки. Манит. Джека ведет еще раз – удар под дых. Сильный. Распаляющий. В деснах зазудело, что хочется разодрать когтем. Хочется вгрызться зубами. Не в десна. И он впивается – но губами. Чувствует, как напряглись девичьи ноги. Задрожали. Она что-то пискнула, когда язык ввалился, но резко оборвалась. Джек думает – она закрыла рот рукой. Вторая – обломанными гибкими ногтями вдавливалась в его. Джек этого почти не чувствует. Ему наоборот хочется, чтобы она рванула по коже яростнее. Пусть сдерет. Может, это отвлечет. Вероятно, это поможет. Хотя бы немножечко. Поможет Джеку прийти в себя. Очнуться. Вытурить наваждение. Поздно. Как же невероятно поздно. Как же… жарко… сладко!.. Солоно во рту. Вкус пота на языке. Рык разрывает грудь. Очень хочется выпятить зубы. Рвануть тут все резцами. До чего же… ярко!.. смазанно… пьяняще… Привкус мочи едва угадывается – терпкий. Соленое щекочет нёбо. Хочется. Сожрать. Ее. Сожрать. Всю. Начиная. Снизу. В пизду Райта. И Джек звереет. Жажда превращается в вечно скребущий изнутри голод. Рвет. Боль почти что настоящая. Реальная. Невозможно терпеть – заглушить. Раздавить. Выгрызть. Сейчас. И когда Сара чувствует сквозь отвращение вкупе с тотальным отвращением, как стащили ее по кровати ниже и подхватили обеими лапами, – выворачивается. Так, будто бы костей у нее вообще нет. Волной взбрыкивается и шлепается на пол, недолго кряхтит. Нечто, обнажив частокол акульих зубов, исходит слюной вперемешку с черной жижей, рывком на нее оборачивается и рычит, как разъяренный питбуль, сейчас вот-вот набросится. Сара и обдумать ничего не успевает: ноги уже несут прочь, чуть ли не сшибают вместе с дверью птицу, бешено скачущую по полу, дерущую в гулком крике глотку. Сара все еще не определилась, на чьей стороне был ворон. В данный момент – очевидно не на ее: взмыв вверх, он черным смерчем понесся за ней по коридору и норовил когтями сцепить буро-рыжие лохмы, когда Сара – бежала без оглядки, ревела, ладонями отталкивалась от стен на поворотах и вообще не осознавала, куда ей скакнуть. Где спрятаться. Думать о том, как выбраться наружу, Саре за этим не приходится – Сара сейчас будет рада любой открытой двери, что попадется ей на глаза. Сара путается в ногах. Кричит. Новая развилка забита до предела теплым мраком, словно бы ватой. Она же справа – сужается. Трубы ползут по потолку. Потолок – к полу все ближе. И кажется, Сару утягивает еще глубже. В кошмар, в его зыбучие пески. Дальше. Стирает что-то позади – дорогу назад. Не вернуться. Ей никогда отсюда не выбраться. Крошки хлеба – склюет птица. Не найти верный путь. Остаться навеки. Срастись с кошмаром. Впитаться. Раствориться. Бесследно исчезнуть. Сара плачет. Без криков. Думает, хватит ли ей сил разогнаться еще и размозжить голову о стену. Насмерть. Навсегда. Вот же расстроит она их своей ранней смертью, наверное. Почти жалко. Рык за спиной. Скрежет когтей. Шарканье подошвы. Сейчас ее поймают и жадно разорвут на части, как дети пиньяту. Сара охает. Когда она проносится мимо закрытой двери – даже не думает останавливаться и проверять, открыта ли она. Просто летит вперед. Дверь же Сару, видимо, замечает, и Сара ей понравилась с первого взгляда: что-то рядом с ней глухо хлопает, оглаживает ветром и с ненормальной силой – отбрасывает назад, вдергивает в распахнувшуюся черноту комнаты, снова с грохотом – запирает дверь обратно. Сара не сразу понимает, что произошло. Рассеченный воздух все еще свистит у нее в ушах, а ноги – трясутся. Она приходит в себя на полу и в кромешной темноте, в какой-то комнате, где было холодно и, кажется, опушено все инеем, морозно. Сара вдруг додумывается удивиться – почему здесь так все замерзло, как будто наверху сейчас на самом деле глубокая зима, а не середина лета? Ответ не приходит. Сара его и не ждет. Сара – глядит в тень. Тень искрится. Зеленым светом, как от протянувшейся гирлянды. Феерия из оранжево-красного вспыхивает двумя кругляшками и вмиг – тухнет. Сара не знает, почему. Она теряет свои руки. Почему она их не чувствует, боже? Сара не видит никакой разницы за закрытыми веками. Ощущение, что она падает куда-то, проваливается под пол. В бездну. И Сара летит в бездну – вниз головой. Мухи замерзли.