Десять

      Когда-то давно здесь стоял дом отдыха. Нет, формально – стоять-то он и сейчас стоит: дыбится к небу черными сколами стен, сажа въелась, балки сгнили, повсюду мусор, щепки, обгорелый кирпич, из растений ничего, только одни грибы под ногами – растут гроздьями. Главному зданию от огня досталось неслабо – крыша рухнула, а за ней обвалился и второй этаж, остались более-менее целостными лишь арки да несущие стены, почему – никому не ясно.       Внутри здания картинка складывалась мрачнее: камень угольно-серый, кое-где переходящий в дымно-белесоватый, местами – пожелтел. В стенах вместо окон теперь зияли кривые дыры, словно полные зубов раскрытые рты кольчатых червей, а пол – весь ощетиненный мелким крошевом. Он обгорел тоже, кто-то говорил, что горела даже обычная земля вокруг. Отсюда плавно вытекала первая причина возгорания – поджог.       На самом деле, уже под конец своего существования как частного учреждения, дом отдыха был в двух шагах от закрытия: доходы все чаще не окупали расходы, постояльцев становилось все меньше и меньше, а трудозатраты загадочным образом росли. Люди жаловались, что персонал не выполняет свою работу, что порой подметает в коридорах и готовит пищу – один и тот же человек. И ладно бы так, но только по углам висело кружево паутин, а обеды выдавались разогретые, приготовленные пару дней назад. Если вкратце – дела у владельца были швах.       И кому вообще этот пожар был на руку – неизвестно. Может, целью был не сам дом отдыха, а именно его хозяин, однако же и он в тот самый день отсутствовал – и вместе со всей своей семьей. Ситуация обросла еще одной дюжиной тайн, когда в итоге выяснилось, что в пожаре том не пострадал вообще никто. Хозяйская псина – и та выбежала, даже хвоста не подпалив.       И в конце концов, этот инцидент оказался непреодолимым куском не только для окружной полиции, но и вообще всех людей: откусить от него пытались, что-то выясняли, копали глубже, даже куда копать бы и не следовало, в итоге все-таки кое-как кусали, с натугой, – мимолетная радость, везение, подозреваемые всплыли в мертвом деле как полудохлые рыбы в отравленном пруду! Однако же после – прогорклое на языке, а рот в копоти, не разжевать и не проглотить, мусолить за щекой добрую вечность. Вот уже и запоздавшая рука неудачи летит к горлу, орет: «Выплюнь!». Ну весь Фэрфилд разом и выплевывает, слюну подтирает: «Поджигатели все еще на свободе!». Подумать – дом отдыха сгорел, и название-то не слишком презентабельное – «Риотт», а как дало резонансом по масс-медиа, добротно. Вдруг открывшееся известие о том, что в тех же окрестностях когда-то так же мистически вспыхнула гостиница – «Трианон», – всколыхнуло донный ил еще раз. И неважно, что случай этот был древнее дерьма мамонта, а поджигатели Риотта тогда жить не могли чисто по временным соображениям. СМИ вылепливали сенсацию за сенсацией, как дети лепят в песочнице куличики из собачьих испражнений. Но люди снова тщились оторвать кусок – и уже ломали зубы. Забылось это все только через несколько лет, но в закутках памяти все же отложилось: люди здесь больше не жили. Мол, раз уж поймать никого так и не удалось, стало быть, ловить и изначально было некого, а виноват здесь аж целый пантеон. В общем, маразм крепчал. Серия поджогов – незаметно прослыла карой божьей. Лес вокруг к этому охотно предрасполагал – густой, темный, в отличие от Мирового океана, не исследованный и на один процент. Так казалось.

***

      Сара жалобно забилась в уголок, бессознательно прилипла рукой к животу (раны саднили до ужаса), ее мимика – резкая, дерганная, вспоротая щека особо корчиться не позволяла. Она поджала к себе ноги – и так замерла, только грудь ее раздулась, как кузнечные мехи. Сара не выдыхала.       Брайан подошел к ней, пальцами погружаясь в складки пледа.       «Оу-у, какой хороший мальчик, предупредительный внимательный Брайан, встал в стойку, будто гребаный кол вбили в жопу», – Брайан не любил Тима по ряду причин, и Тим то прекрасно считывал из его глаз. Об обоюдной ненависти они никогда не говорили, а заядлых друзей отыгрывали на ура. Разговаривать о таких вещах с Райтом было пустой тратой времени, неблагодарной и тщетной возней – от прошлой жизни у Райта осталась машина, привычка выкуривать по пачке в день и бессонница. Сочувствие, совесть, сопереживание, друзей и прочий бесполезный хлам – он похоронил на местном кладбище за ненадобностью. Брайан вот только как-то один изъебнулся выжить, первый лучший друг, нацепив дебильный мешок со смайликом. Совпадение или нет, но как выяснилось, оказались они в итоге в одной лодке.       И не хотел он девчонку насиловать. Во всяком случае – не в лесу. О, на секунду, насилие там совершалось как раз над Брайаном. Все почти как у животных – эта сука моя, я главнее, я первый; а сунешь член после меня – значит, тебя я тоже трахнул. Закрепляя власть. Доказывая превосходство. Самому себе, блять, в какой уже раз доказывая свое сучье превосходство. Ради этого – и венами наружу вывернуться не жалко. «Ты дохрена думаешь, – выдохнув с дымом, – расслабься, пупок развяжется».       И Брайан до прорванной ногтями кожи ладоней ненавидит Тима.       До вспышки ярости перед глазами.       До слепящего амока.       Зато под чужим взглядом – побойтесь бога, господа и дамы. Как стандартная семейная парочка – грыземся мы только дома, а на людях в основном улыбаемся.       Однако же у Райта была какая-то особенная форма одиночества, тихая, не отделялась от его тени, в то же время – являясь настолько простой истиной, что хоть сейчас беги книгу писать.       Одиночество Райта было исключительно мужским, скупым, старым, уродливой головы из конуры не высовывало и преспокойно себе глодало кости. В хорошем расположении духа на Брайана оно не набрасывалось – в крайнем случае могло рыкнуть или куснуть за пальцы. Забиваясь в дальний угол – спало. Вернее, теперь уже впадало в спячку.       Об этом Тим с ним тоже никогда не говорил. Брайану оставалось только все додумывать самому, тянуть карты наугад и вслепую. По прошествии какого-то времени он понял, научился отделять одного Тима от другого: и вот как раз Тим, немигающим, совершенно пустым взглядом на замыленную молочным туманом даль пытающийся пробурить в ней червоточину, Тимом не был; Тим, сверлящий немного погодя тем же неизменным взглядом дырку в переносице Брайана, Тимом все еще не являлся; что уж начинать о Тиме, выкуривающем сигареты со скоростью одна пачка в час. Как обычно: вернуть его прошлого назад – испытание не для слабаков. И физическая сила тут не при чем.       А вообще Брайан прошлого Райта для начала даже и не нашел.       Все дело в осколках.       И осколки – это сам Райт.       Так вышло, что когда-то неизмеримо давно он разбился. Фатализм или нет – вообще не имело значения. Значение имели лишь эти вот крупицы – сегодня они больше, острее, ослепительнее, через месяц или год – превращаются в кучку ненужного крошева, и таким резким ударом в спину, что задумываешься, а не были ли они этим песком под ногами постоянно. Так что с гармонией Райт созвучен не был – просто в нем ее не было точно так же. На ее месте – ось, накреняющаяся то в одну сторону, то в другую; от тех самых кусков – к крошеву (и обратно).       Проблема была в осколках, потому что осколки никогда не склеивались. Они терялись, выпадали вместе с какими-то очень важными воспоминаниями из памяти, вдруг находились, когда про них уже забыли как про страшный сон, – но только не соединялись воедино. Райт состоял из них с ног до головы, но никогда не имея целой картинки. Собрать заляпанный присохшей кровью паззл – что-то из разряда ирреального. Попытаться оттереть – ну, хуже уже некуда.       И Тим пытался. Добровольно. Нашел доктора, даже пил таблеточки строго по рецепту, носился с пузырьком везде, жрал как конфетки. Сейчас он их, кстати, тоже пьет, и о чудо, они даже помогают. На апогей ремиссии с ними вскарабкиваешься настолько высоко, что когда падаешь обратно – осколки разносит аж в пыль.       И тогда он сидит в углу горстью этой бесполезной пыли, такой же серый, легко рассыпающийся, разве что ветром его не уносит, сливающийся со стеной. Здесь он иногда вдумчиво перебирает одни и те же унылые минорные аккорды (гитару Тим нашел в машине, то, как она туда попала, вероятно, содержалось в очередном утерянном осколке; благо от умения играть на ней еще что-то куцее и потрепанное осталось) и бьется в лекарственной ломке, когда таблетки кончаются. Синдром отмены – штука уму непостижимая: мир с ним словно отражение в разбитом зеркале, с ним в болезни уже не просто тонешь и захлебываешься, как было это без лекарств, – а давно утонул и исходишь миазмами, беззаботно распухая.       Но Брайан правда пытался помочь.       И тогда в Брайана целились шрапнелью.       Тим был таким даже пребывая в состоянии растекшейся лужицы: резким, непредсказуемым и ни в чьей помощи не нуждающимся. Чеканя с пропитанными кровью глазами и обметанными налетом губами: «Пошел ты, Томас». Если б он мог – вышвырнул бы Брайана, словно нашкодившего щенка, и с презрением, морща нос, на вытянутой руке. Но в настоящем – Райт не может даже устоять на ногах. И это не гордость, не злоба – усталость.       Райт и вправду устал.       Может быть, его смысл жизни тоже был в каком-то выскользнувшем из рук осколке? Брайан не знает. Он уповает на что-то хорошее, являясь таким же убийцей один в один. Просто со страстью к съемкам вместо бреда преследования и без заплаток в памяти.       Брайан стиснул зубы, пока желваки не взбугрились под кожей, а челюсть не свело. Чувства нахлынули все разом, какие только имелись за душой, глодали.       Он бросил плед Саре:       – Спи.       Сара сидела тихо, как церковная мышь. Едва слышно всхлипнула лишь когда ноги накрыло ворсовым. Сама материя на ощупь была мягкая, но местами с засохшей грязью (кровью?), колючей. Контраст теплого пледа и холодного кафеля за спиной давал бодрящую пощечину. Из крана сверху нудно закапало, заунывно журчало где-то в сифоне.       – Этот рабочий, – Брайан повернул вентиль. Вода неровно брызнула в раковину. Сара его, кажется, не слышала, либо разглядывая ноги, либо вообще смотря сквозь него. Испуганная лань в клетке. Брайан секунду жалеет, что не может сделать кадр. – Эй, твою мать, – он сбрызнул водой на нее, разбив ладонью мутновато-белый столп, и Сара мигом встрепенулась, вскрикнула, заплакала. – Промой раны, не будь дурой.       Сара воззрилась на него своими блестящими оленьими глазами, подрагивая от плача, в тех застрял вопрос: «Зачем?». «Я не знаю», – ответил ей взглядом Брайан. «Я давно не владею своей жизнью», – меж бровей залегла нечеткая складка. Он направился прочь, обернувшись снова уже в дверях. Его глаза вдруг посветлели, он улыбнулся себе свойственно, уголком губ, отсалютовав у виска двумя пальцами, уверяя:       – Все будет круто, Сара. Я обещаю.       Дверь закрылась. Сара осталась с пледом, хлыщущей из крана водой и его обещанием наедине. Мозг уже начинал выворачиваться наизнанку, медленно, чтоб успела проникнуться.

***

      Сара не понимала, как сейчас ей можно было уснуть. Это была уборная, ее заперли в чертовом задрипанном туалете на цокольном этаже. Огонь сюда свои лапы не дотянул, но грязь была намного хуже сажи. Она мотнула головой, воззрившись на туалетные кабинки. В одной обнаружился разбитый унитаз, оставшуюся от него груду прикрывала сорванная с петель дверь. В пробитом сливном бачке стояла ржавая вода. Сара остро почувствовала необходимость прочистить желудок. Вообще-то это не было преградой ко сну (в любом случае – не главной).       Сара была грязной. Грязнее, чем эта комната. В засохшей крови и в засохшем семени. Грязной, сломанной, втоптанной в землю еще в лесу. Грязь была в Саре, и Сара не могла вытащить ее из себя. Она не могла протиснуть в рану руку и сжать ее в кулаке. Не могла выблевать с желудочным соком или выреветь со слезами. Сара не могла абортировать грязь, как абортировала Оуэна. Имя выбрала мать. Она не знала, что Сара пойдет в больницу.       Она окинула помещение недоверчивым взглядом.       В углу стопкой стояли какие-то ящики, пустые, обклеенные потертыми пожелтевшими марками. Вдоль стены в уборной тянулся ряд раковин – какие-то разбиты (что это за красные разводы на них?..), какие-то только изошли сеткой трещин. Над ними когда-то, наверное, еще при жизни дома отдыха «Риотт», висело большое зеркало. Сейчас на его присутствие намекали лишь осколки – удерживались на стене, валялись на плитке вокруг, безразлично отражали свет люминесцентных ламп в раковинах. Даже несмотря на это, осколков было мало. Из всего этого составить зеркало точно было бы невозможным, а означал сей факт одно – здесь убирались. Это место обживали, создавали все условия для жалкого существования. Это было логово. Лань притащили за шею, чтобы добить чуточку позже. Питаться ее мясом пару дней, а кости – зарыть под обвалившейся стеной.       Сара всхлипнула, дрогнув грудью. Остекленевшие глаза уперлись в перечеркнутый дважды круг, выведенный сигаретным окурком.       Сердце забилось в горле.       Здесь в земле трупы, оттого грибов так много.       Сара заревела навзрыд.       Она закрутила головой, закрыла лицо руками, тут же их одернула, коснувшись порезов. Алые линии на ее животе в реальности не были такими глубокими, какими выставляли их ощущения, кровь там запеклась и при самом банальном внимании к ранам выказывать себя снова не обещала. Со щекой же дела обстояли куда серьезнее: сосуды там пролегали ближе, ветвились, да и сами по себе надрезы оказались значительными, уходили в мышцы. Они уже не кровили – но кровь в них не засыхала, едва свернувшись, и ожидать процесса их заживления как само собой разумеющегося было сродни ожиданию струпа на месте отрезанной конечности. Сара аккуратно дотронулась до них кончиками пальцев. Руки у нее дрожали, а кожу щипало от слез. Соль затекала и в мясо. От боли лицо хотелось соскоблить с кости.       Сара встала на четвереньки. Быстро сморгнула слезы и подобрала с пола осколок. Поднесла к лицу. Боже.       И Сара заплакала с новой силой – так, будто бы не плакала целую вечность.       Раны на ее щеке были почти черные.       По краям – кровавые разводы, засохли коркой. Кровь тоненькими кривыми дорожками перетекала ей на шею, изгваздав ворот кофты и ныряя под нее, и в следующий раз выдавала себя только маленькими пятнышками на ткани.       Сара неожиданно почувствовала, как неописуемо пахнуло от нее сладковатой кровью. От вплетшегося запаха стоячей воды живот скрутило болезненным спазмом, спазм – кулаком ударил по желудку, отправляя к кишкам.       Она не знала, зачем подскочила резво на ноги и порывисто рванула в кабинку. Действие оказалось совершено больше на рефлексах, чем было хоть как обдумано. Впрочем – это было неважным. Казалось таким.       И в кабинке Сара согнулась над унитазом в три погибели. Плечи мелко содрогнулись. Рвать ее уже было почти нечем, поэтому в рот ожидаемо затекала едкая желчь. В приступе влажного булькающего кашля из горла выпрыгивали какие-то мелкие твердые комочки полупереваренной пищи, на дне чаши унитаза потом походящие на козий помет. Сара смотрела туда и блевала снова и снова, и снова, выжимая из себя последнюю влагу и разве что не залезая в унитаз с головой. От кисловатого запаха в носу – рвало. От горького привкуса на губах и нёбе – рвало. Даже от вида мошек (блох?), прыгающих по воде в бачке и создающих крохотные волны, – нещадно сжимало желудок, как винный бурдюк.       Сара вдруг поняла с неотвратимой ясностью… как не хотела она умирать.       Ее ладони, неистово стискивающие обод унитаза, словно бы тот – последняя надежда на чудесное спасение, взмокли от пота, заскользили, и жаром накрыло все ее истощенное тело. Сара сплюнула раз, второй, прежде чем приступ закончился, и рукавом вытерла рот. Когда она наконец выпрямилась, боль вгрызлась ей в поясницу стаей бешеных куниц. Сара зажмурилась от этого и от свербящего внутри чувства полной безвыходности: вода из крана доверия к себе не внушала своей свежей прохладой ни на йоту, однако если Сара сейчас же не восполнит потерянную жидкость – смерть от обезвоживания будет казаться уже не настолько далекой.       А Сара так… не хотела умирать. Глядя на свое ледащее отражение в стухшей воде: «Я не хочу умирать!..».       Сара спустилась по стене на пол – мелкое крошево отколупанной временем краски осыпалось ей на голову, запорошило, будто снегом.       Сара заплакала последними слезами, глядя на свои грязные, ободранные ладони, завозила кроссовками по полу со стоном-криком, надеясь отползти дальше от унитаза, просочившись сквозь стену кабинки, выползти из этого помещения и в конце – из этого жуткого, без единого лучика света кошмара, с остервенением забить ногами его долговязую субтильную фигуру и забыть навсегда, вырвать из памяти, изрезать в клочья фотопленку. На ней – Боль. Нет Сары, нет Брайана, нет Тима. Это неважное, второплановое. Это ее – Боли – составляющее, то, чем Боль дышит, чем видит, чем говорит. Что двигает ее руками, точно шарнирами. Что держит на плаву. Боль была верной посланницей Смерти, правой рукой, вшами, скачущими по воде, выгрызала кожу, сжирала волосы, ногти, зубы. У нее тела не было, потому что тело – слабое, любое тело смертное, умрет в одном из смыслов, завянет. Все гораздо проще – Боль была везде вокруг Сары, обвила, пригрелась диким зверем под боком. Зверю нравится лизать ее ладони и щеки. Зверь не уйдет – а ударить его… Сара и не сможет: в сердце не попадешь – обречен.       Сара зубами прикусила губу.       Сара не хотела умирать, но остроконечный осколок над своими запястьями видела отчетливо. От этой картины сердце у нее забилось набатом, быстрее, а его биение обгоняли мысли о вечном, почему-то кажущемся недостижимым покое. Она поднялась по той же стенке на ноги, стерла слезы. Правильного выбора не существовало – был только выбор и его последствия. Сара его сделала, а последствия ее сейчас не волновали. Есть ли в действительности после смерти рай и ад – уже неважно. Сара знала одно – ад был точно, и он начинался на земле.       Она решительно распахнула дверь.       В коридоре раздалось одинокое шарканье подошвы, подхватилось эхом.       Ручка дальней двери – качнулась вниз.       Сара вытаращила на нее глаза.       Она вся резко забилась в мерзкой холодной дрожи, влетела обратно в кабинку. Взгляд впервые заметил заржавелую щеколду, Сара задергала ее, как одержимая, размалывая в крошку и пыль ржавчину, дернула – по барабанным перепонкам оглушающе дало щелчком, скорее всего, обратно дверь уже не откроется. Это будет великолепным, если окажется правдой.       Сара в беспомощной растерянности села на крышку унитаза, куда выблевала половину себя совсем недавно. Безумный крик рвался из груди, глаза у Сары округлялись с каждым новым звуком за дверью в уборную, но она с силой закрыла рот рукой, превозмогая страшную боль на лице. Ее ноздри задрожали.       Дверь открылась тихо, Сара поняла, что кто-то вошел, когда под его невесомыми шагами заскрипело стекло. Кто-то перекрыл поток воды вентилем и развернулся на месте – леденящий кровь шелест стекольного крошева впился в уши, Сара закрыла слезящиеся глаза, напрягла ноги. Незваный гость уходить не торопился: всего пару секунд в воздухе провисела тишина (этого времени хватило с лихвой, чтобы Сара ощутила, как тишина плотнеет и густеет, как начинает звенеть тысячью колокольчиков, вытесняя воздух из ее легких), и уже через мгновение Сара услышала то, отчего у нее лихорадочно затряслись руки, а сердце покрылось слоем жгучего льда.       Сара услышала голос:       – Поросятки, поросятки, впустите меня,* – и обомлела.       Этот голос не был похожим ни на один из тех, что она слышала вообще хоть когда-либо. Голос был глухим, словно сорванным или сильно прокуренным, каким-то едва уставшим, его обладатель говорил на выдохе – спокойно, повседневно, буднично, будто они с Сарой здесь уже сталкивались не раз, а вот теперь встречаются снова, и ему эта ситуация в духе дня сурка уже изрядно осточертела. От него разило чем-то неправильным, ненормальным. Человек с таким голосом не должен находиться среди других людей, среди здоровых людей.       Сара вмиг искренне поверила в несокрушимую силу молитв.       (Вместо бога холодно молвил автоответчик, скучающе: «Я Вас покинул, не перезванивайте».)       Сердце тяжело забухало.       – Я не трону ни волосинки на вашей щетинке. – Самую первую от двери уборной кабинку медленно открыли. Сара забралась на крышку унитаза с ногами, сжалась, словно бы стараясь уменьшиться в размере. Она понимала, что ее могли услышать, что ее слышали прямо сейчас – рваное, сбитое ужасом дыхание, предсмертные вдохи-выдохи напуганной до седых волос жертвы, слуху – куда приятнее полных блаженной истомы стонов красивой женщины. – Сейчас как дыхну, – деланно; выразительнее, громче. Дверь второй кабинки распахнулась, глухо ударилась о стену. Сара попыталась исчезнуть. Идея прогрызть запястья зубами с каждым последующим шагом снаружи казалась не настолько и глупой. – Как дыхну!.. – Кабинку с разбитым унитазом безынтересно прошли мимо. – И развею ваш домик по ветру! – Удар. Сильный. Дверь под ним опасно прогнулась, но все же выдержала. Щеколда брякнула.       Ее нашли.       У Сары плыло перед глазами. Она чувствовала сильнейшее головокружение, будто ее раскрутили юлой и оставили мучиться от тошноты совершенно одну. Она подпрыгнула на крышке синхронно грохоту, вскрикнула, руками впилась в обод до белых костяшек. Закричала так неистово-звонко, гулко, точно верила, что уши неизвестного должны закровоточить от остроты децибел. Только вот Сара – за последние часов десять визжала столько, что удивительно, почему голосовые связки у нее еще не завязались в тугой узел. Она слишком быстро скатилась в сухой кашель, захрипела. Слез у нее не было, а лицо в плаче кривилось рефлекторно. Голос по ту сторону двери наигранно-удивленно протянул «о-о-о», оборвался нервным смешком, сказал:       – Я слышу, твоя душа кричит, дитя, – мягко, почти дружелюбно, совершенно беззлобно, – кричит от тяжести непосильной ноши. Облегчи ее страдания, – сварливо проскрипел по полу деревянный ящик, уже тише – под грузом мужского тела, – расскажи святому отцу все, что тебя тяготит. О, я обещаю!.. – По коже головы у Сары прокатилась волна мурашек, стекла к затылку. Волосы встали дыбом. – Я не осужу тебя, дитя.       Сара уткнулась лицом в колени и заскулила.       «Уйди, уйди, уйди…»       Она посещала исповедальню всего раз за всю жизнь, потому что ходить в церковь в принципе не любила. Но она прекрасно ее помнила и всегда могла воспроизвести в памяти каждую деталь: запах – всеобъемлющий аромат тающего воска, ладана и прочих благовоний, горячие язычки свечей лизали полупрозрачный мрак под высоким нефом, на светлые недвижимые лица – падал размноженный цветным витражом мягкий закатный свет. Ее мать стояла рядом с ней, внемля проповеди отца Хьюго, и Сара с трудом давила в себе желание закатить глаза к самому богу. Она точно не была предназначена для всего религиозного.       Сара судорожно выдохнула ртом, застонала.       Что если это было концом? Нет, не тем, что знаменовал скорую смерть. Что если это было концом кромешного кошмара, если это причина того, что она все еще жила, дышала, чувствовала? Она перенесла столько боли, выдержала такой ужас, а теперь это – счастливый финал, сноп света среди вездесущей тьмы, – это условие, которое она должна выполнить, чтобы выжить. Сара испытала муки и теперь должна была очиститься, стать той самой великомученицей, извиниться перед богом, пред лицом которого вскидывала средний палец долгих восемнадцать лет. На нее снизошла великая кара, благотворная, и теперь Господь подает ей свою горящую золотом руку, простую и человеческую, морщинистую, Сара должна ухватиться за нее, стыдливо опустив глаза. Сара должна, должна, дол…жна…       Сара подняла голову. Ее бесцельный взгляд глядел сквозь дверь, сквозь всю реальность. Она распрямила спину и сложила ладони на коленях. Разомкнула слипшиеся губы, прошептала как в бреду:       (Рассудок накренился.)       – С-святой отец… Я… согре… согрешила…       – Да, дитя? – заискивающе из-за двери.       – Я… уб-била… нерожденного младенца… – выдержала короткую паузу, смежила веки и поджала губы, – с-своего ребенка… Я даже не б-была уверена, кто… его отец… Я испугалась!.. М-мне было т-так страшно… Я знала, что я не справлюсь… Я не хотела, ч-чтобы он… страдал… ч-чтобы ему было больно… Я была бы оч… очень плохой матерью… Я х-хотела… как… лучше, святой отец… Я п-правда хотела… как лучше…       Сара затихла. Святой отец за дверью исповедальни тоже ничего не говорил, и Сара не замечала, как от страха все чаще задерживала дыхание. Тишина невыносимо сдавливала голову со всех сторон, как в тисках. Кажется, Сара могла бы почувствовать ее кожей, если бы провела в пустоте перед собой рукой.       Снизу послышалось шарканье. Сара ненароком опустила взгляд. Святой отец носил ботинки на тугой шнуровке.       – Подойти, дитя, – наконец заговорил он. Сара подорвалась, вскочила с крышки унитаза, с полными раскаяния глазами сделала шаг. – Я отпускаю тебе все грехи твои, – святой отец тоже встал, – во имя отца, – Сара закрыла глаза, чувствуя, как теплая нега стекала внутри к ногам, будто сахарная патока, – сына, – она шумно выдохнула, мурашки заплясали у нее на плечах, – и святого духа.       Сара открыла глаза.       Перед ней была дверь. Обшарпанная, с проплешинами облупившейся краски. Что-то подсказывало – дверь кабинки уборной для персонала на цокольном этаже когда-то давно загадочно сгоревшего дома отдыха «Риотт». Под сердцем у Сары странно засосало, она как будто летела вниз головой с огромной высотки, но все никак не настигая серого асфальта.       У нее подкосились коленки, как у куклы.       – Дитя, – елейно донеслось снаружи. – Открой дверь.       Сара едва не упала на унитаз, чуть пошатнулась назад. В сливном бачке по-прежнему скользили по воде блохи. Откуда-то со дна там вдруг поднялся на ее поверхность пузырь, с характерным звуком, укрепился на воде полусферой, пока она неспешно утекала прочь.       Сара заглянула в бачок.       Там была рука.       Сморщенные пальцы, замшело-желтые, висят кожные ошметки. Две кости – торчат; разрубили ровно, одним движением, сильным замахом. Идеально.       Три секунды Сара неотрывно глядела на кисть, не могла и пискнуть. Вся вода вместе с блохами просочилась под нее и заурчала в трубе, Сара подумала, как жаль, что я не могу так же просто вытечь отсюда.       После – она наконец-то закричала, как-то заливисто, в манере дешевой актрисы второсортного кино, запоздало. Вдыхая не полностью, враз обличая весь кислород в легких зычным воплем, спиной ударилась о дверь и кричала, кричала, кричала, пятилась назад, даже когда тяжело закашляла – пыталась орать.       Когда что-то внизу схватило ее за щиколотку, Сара успела только вытянуть вперед руки, чтобы не налететь челюстью на унитаз, выставила ногу и почти легла на пол. Рука из-под двери тянула ее из кабинки, застыла гранитом, и Сара пальцами приросла к ободу, верещала, лягалась. Когда руки после недолгой борьбы все же соскользнули – сердце произвело удар о ребра в последний раз и остановилось.       Сара упала ничком, но с болезненным упорством продолжала сопротивляться, ревела – от боли в лице и реальности происходящего. Достать ее теперь уже было просто, легко, и Джеффри вытянул ее без особых усилий. Сара крутилась, как выуженный из воды угорь, когда увидела его – как-то по-смешному вскрикнула и тут же замолкла, зашлась кашлем, захлебывалась ужасом и страхом, слезами.       – Не надо! Не надо! Господи! Пожалуйста! – она кричала, волтузилась на полу, то и дело норовила пихнуть ногой в живот или сразу в грудь, кричала еще громче, когда за лохмы схватили и потянули, подняли, швырнули к раковинам. Сара трясущимися руками силилась выпутать из волос его – и почему-то все глаза закрывала, без конца махала головой, орала, будто уже режут. Джеффри улыбнулся, с прищуром, с оскалом. Ее реакция того стоила.       Сара действительно не хотела на него смотреть. Он был уродлив, страшен, в узлах ожогов на лбу и скулах, с прижженными бурыми веками и шрамами на щеках, мертвенно-бледной кожей. Что такое невероятное произошло с его лицом – Сара предположить не рисковала. По нему словно прошлась война: со всеми ее выстрелами, взрывами, дождями из кумулятивных бомб. Сара не могла поверить, что подобное вообще имело место быть. Это невозможно, это не было похоже на человека – это был монстр, чудовище, бес. Дьявол просто обожал обращать оружие господне против верующих. Выворачивать его слова наизнанку, бесчестить, порочить, очернять. Дьявол оросил землю своим семенем, и самое первое семя – стояло перед Сарой. Чистая форма зла без каких-либо примесей. Убивать – потому что так нравится. Потрошить – потому что так приятно. Проблем с этим у него явно не было.       Перед вынужденным столкновением с раковиной Сара как-то все-таки извернулась подставить ладони и вцепиться в бортик – и не успела подумать даже, чтобы метнуться в сторону, к двери из уборной, как рука в волосах поспешила о себе грубо напомнить: Джеффри потянул ее голову назад, а сам подался вперед бедрами, шире расставил ноги, чтоб девчонка уже наверняка не смогла его оттолкнуть. Ее тщетные трепыхания между ним и раковиной рождали жар в нижней части тела, чресла у Джеффри напряглись и вспыхнули, затопленные горячей волной желания, – желания вывернуть Саре голову так, чтоб расчленились все ее маленькие позвонки, снять заживо скальп, исполосовать до хребта спину. Слушать ее крики он мог бы целую вечность, в процессе выворачивая как-нибудь по-новому, помучительнее, загоняя под ногти и веки лезвие.       Конкретно сейчас вихляния Сары задницей бесследно стерли все это в один миг и оставили лишь одно желание: загнать не под ногти, но промеж ног – и не лезвие, а член. Вздыбившийся и окрепший член. Уже затем, через еще несколько виляний девичьих бедер, он был уже полностью готов присунуть ей хоть во вспоротое брюхо – ох, а если она и дальше будет радовать его своими криками, верещать так истошно-звонко, с таким диким ужасом в голосе, он кончит и после пары толчков.       У Джеффри от предвкушения заволокло все перед глазами. В паху тянуло. Движения стали резче, жестче, нетерпеливее, он не глядя нащупал вентиль и крутанул – вырвавшаяся из крана вода забрызгала во все стороны и вскоре быстро начала заполнять чашу раковины (видимо, где-то был засор). Прохладные капли забили по коже – пыл остужали слабо, если вообще не наоборот.       Но Сару – не впечатлило, Сара все еще крутилась. Извивалась. Выгибалась. Рычала почти грозно. Скребла руку в волосах. Вдруг упершийся ей в зад член, несомненно, стараний вынуждал приложить только больше. А вот Джеффри на сложившуюся ситуацию смотрел явно по-другому – и из-за того же упершегося члена терпеть ее кульбиты становилось все сложнее. Он с душащим ликованием обратил внимание на полную воды раковину, сжав покрепче всклокоченные лохмы, и заговорил с сипением, с нотками лихорадочного возбуждения в голосе, но изо всех сил стараясь держать тон святого падре католической церкви:       – Я назначаю тебе покаяние, дитя, – рванув и сбросив цепкие руки, – ибо пути господни неисповедимы.       И что-то Сара все же проверещала, скомканное и нечленораздельное, и под этот душераздирающий мотив – Джеффри макнул ее в ледяную воду.       А у Сары – глаза распахнулись против воли, лезли из орбит, уже в воде их словно песком запорошило, нестерпимо защипало. Потом только что-то болезненное внутри заворочалось, теснило прочь органы, росло и росло в объеме и смещало к чертям кости, втягивало все, что было возможно, – даже из легких кислород высасывало. То, что имя этому – паника, Сара не понимала.       Сара не понимала, что вообще сейчас такое происходило с ее телом. Как-то обидно быстро у нее истлела способность дышать свободно – и Сара силилась заглотить воздух ртом, как рыба. Вдуматься – и сравнение это на редкость не слишком-то подходит… Но как же жаль, что у Сары не было тонких жабр за ушами!..       А еще Сара совсем не понимала, что ей делать со своими руками: продолжать ли отдирать лапу демона от собственных волос или упереться в раковину, попытаться вынырнуть. И в том, и в другом моменте боль лезла через край, ее было так много, что с легкостью можно было бы сойти с ума, скорее всего, Сара уже сошла с ума. У нее страшно запекло под ребрами и заболела голова, будто бы доверху наполненная гвоздями; и Сара захлопала руками, как птица крыльями, суматошно замахала и забила по раковине, вдруг едва-едва хотела ухватиться за руку Джеффри – как снова увлекалась чем-то посторонним. Сара почти запрыгала на месте, когда холодное коснулось ее живота и принялось что-то делать с ширинкой на джинсах. Что именно – она догадалась неожиданно быстро. И когда из воды вытянули – хрипло завопила.       Вот безмозглая тупица, подумал Джеффри. Нет же, дитя, дыши, дыши как можно глубже! Пусть раскроются от воздуха легкие, как парашюты, пусть держат тебя над землей и не дают рухнуть в пропасть! Не поддавайся панике, юное дитя, грешное дитя, бог за твоей спиной, бог не даст своей агнице умереть такой несчастной смертью!.. Ах, что значит – он тебя оставил?.. Ка-а-ак жаль, дитя, мне, правда, та-ак искренне тебя жаль…       Джеффри поймал одну из мельтешащих рук, когда та лезла к его хватке. Из-за воды волосы девчонки сделались очень скользкими и утекали сквозь пальцы, так что ему пришлось небрежно накрутить их на кулак и стиснуть крепче. Если судить по бешеному крику – Сара его идею категорически не одобряла. Джеффри не сдержал улыбку.       – Взывай к богу, дитя! – предложил с издевкой возглас, но Сара его не услышала: в ушах шипела вода.       Когда Джеффри убедился, что Сара задышала, он окунул ее в раковину снова. На этот раз ее рука прилипла к его решительно, но вот сил у этой решительности оказалось мало, даже слишком мало – слепая возня пальцев мертвой хватке ничем не грозила. И потому Джеффри вернулся к намеченной цели: нашел на ощупь кругляшек пуговицы, кое-как вывернул, дернул вниз молнию. От шелковистости кружева под ладонью член, кажется, дрогнул, в общем-то, Джеффри самого насквозь прошибло! Он в нетерпении рванул джинсы вниз и вовремя заметил, как ослабело сопротивление, смекнув – разогнул девчонку. Занятая жадными вдохами, она не интересовалась тем, что делал с ней демон, – отчаянно хапала предоставленный кислород и таращила в стекольный осколок глаза; ее лицо – красное, мокрое, с опухшими глазами; лицо демона за ней… слишком жуткое, чтобы смотреть.       Сара едва не упала на пол – удержали.       Держали крепко, давили, мяли. Ладонь на ягодицах ощущалась мокрым холодом, Сара выгнулась, пытаясь вырваться, но за локоны вновь потянули – и вот Сара снова мотает головешкой уже в воде и даже не чувствует, как кусает мороз щеки. Джеффри скорым движением стянул с нее белье до колен и просунул руку промеж мягких бедер – ладонь защекотали отросшие волоски. Сара под ним истерично задергалась, в раковине забурлило – она кричала. Выбирая между ее жизнью и ноющим членом, Джеффри расстегнул штаны.       Однако Сара не просто кричала. Она глотала жесткую ледяную воду, чувствуя, как сжимается внутри желудок, и ее же втягивала полузабитым носом. Когда рука потянула вверх голову, Сара еще долго верила в то, что до сих пор захлебывалась где-то в чаше раковины: стена перед ней избавилась ото всех осколков, от кафеля, от выведенного «#88» пеплом, – стена преобразовалась в сплошное полотно и закручивала в себя Сару, оставляя перед взором все оттенки серого. Когда в спине ее вынудили прогнуться – нос коснулся водяной пленки, а ноздри ненароком вдохнули влагу. От воды в голове, кажется, замкнуло мозг. Сара сморщилась.       Стоит заметить, волосы ей больше вырвать не стремились – пальцы шевелись в них чисто для проформы. Зато кроме этого Сара с ужасом ощутила, как нечто обжигающе-горячее коснулось ее ягодиц, проталкиваясь к анусу, и уперлось одним рывком. У Сары сердце ударило по ребрам, как машина на краш-тесте. Она думала, что хуже перенесенной пытки быть не может, но оказалось, что вообще-то пытка еще даже не началась.       Кончики пальцев похолодели.       Вода бежала из раковины журчащими водопадами.       – Не… Не… Н-не… – Сара пыталась что-то сказать, но давилась влагой в глотке, выкашливая обратно в раковину. Горло у нее сковало льдом, внутри оно – будто бы в кровь расчесано, а грудь щемило, точно кости сломаны.       Джеффри густо сплюнул на ладонь, растер по члену, – желания мучить себя сухой узкой дыркой отнюдь не возникало. Перед глазами у него предстали выступившие бугорки позвоночника, все в веснушках, и Джеффри до безумия захотелось прикусить их зубами, до крови, до сладкого визга, сковырнуть натянутую кожу ножом, выпустить ключом красное. На розовой головке блекло блеснула капля предсемени, после пары попыток пристроиться между ягодиц – оно же влажно заскользило по плоти к мошонке, иссякая где-то на середине. Джеффри смешал его со слюной спешными движениями и двинул бедрами – член по-прежнему упирался в сжатое колечко мышц, лишь дразня жаром, и тогда он направил себя рукой: сжал у венчика, надавил, втиснулся. Девчонка от его действий оживилась и взбрыкнулась (или в ее тельце вгрызлась судорога), вымученно застонала, прервалась плачем. Его рука огладила ее живот и обхватила бедра; Джеффри насильно рванул Сару на себя и подался сам, тут же качнул тазом снова, сильнее, с новым напором, с трудом пропихиваясь. Сара же – не кричала. Потому что адски жгло горло. Какие-то жалкие стоны и всхлипы зарождались подле ее лица и тут же ныряли в воду – Сара глядела в оба глаза на свое отражение, на черные полосы ран, узкие щелочки, оставшиеся от глаз. Контуры размазывались, дрожали, едва ли потому, что вода изошла зыбью.       Сара чувствовала, как умирает.       Она ощущала это с каждым толчком сзади, норовящим протолкнуть плоть в ней глубже, с каждым рывком волос в тон фрикциям. Но Сара почти не ощущала той боли, какая должна быть от растянутого кишечника, и того, как вырывают у нее из головы пальцы волосок за волоском, впутываясь. Сара принимала боль как норму и боялась, что будет после того, как боль исчезнет. Исчезнет ли с ней Сара? Смешается ли ее кровь с водой в раковине? А может, ее волосы забьются в слив и засорят его уже с концами? Будет ли она страдать в агонии или просто навсегда закроет глаза?       А бога Сара увидит?       По нарастающей амплитуде толчков Сара поняла, что в нее все же протолкнулись по основание – со стиснутыми зубами, с рыком, со жжением в паху, но насадили на себя, кожа к коже, и беззвучно раскрыла рот, и смежила разбухшие веки. Нос у Сары заложило еще давно, она дышала-стонала, гнусавила. Плоть внутри нее была невыносимой, она натирала, вколачивалась неравномерно и без ритма, то медленно, почти лениво, с оттяжкой, то двумя судорожными толчками – пока мошонка липко не шлепнет по ягодицам, почти выходила – и вновь заполняла зудящее нутро. Сара сжималась, лезла на раковину, залезла бы на стену – лишь бы избавиться от нее в себе, боже, боже, какого рожна ты творишь, по… пожал… пожалуйс-ста!.. Пож-жалуйста!..       Она водила руками по скользкому бортику, у нее подкашивались коленки, Сара оседала на пол – как ее вовремя подхватывали и вбивались бедрами. В том месте было очень горячо – так, что за этим жаром Сара ничего более не разбирала, и никаких чувств у нее не было, не считая сильнейшего кислотно-яростного отвращения к себе: за то, что такая слабачка, за то, что такая тупая сука. Ее имел не ниспосланный дьяволом бес – ее имела она сама, все ее ошибки, воздавшиеся в конце концов сторицей, собрались под одной оболочкой, они будут трахать ее, пока Саре не хватит, но Саре никогда не хватит, ведь Саре всегда и никогда и ничего не хватало: друзей, парней, алкоголя, беспорядочного секса, что ожидаемо аукнулся двумя полосками, Саре не хватало чувств, острых ощущений, Сара голодала без риска и адреналина по венам; сейчас, когда чувства переполняли Сару в прямом смысле, – все это оказалось настолько зыбким, красивой статуей из песка, за которой на самом деле ни черта, кроме зарытого собачьего дерьма, не было, которые создавал для таких, как Сара, дьявол искусными руками, искусные дьявольские руки раздвигали ягодицы и нашпиговывали ужасной дьявольской плотью, с этой секунды Сары больше для бога вообще не существовало, потому что Сара – мясо, мясо, мясо, ее осталось лишь разрубить на куски и скормить паразитам, ибо даже крыса теперь на нее как на пищу не взглянет, скормить ее вшам – всем дьявольским тварям до кучи, не похоронить – оставить гнить в лесу, чтобы гниль впиталась в землю, чтобы убила все живое в пределах бесконечного леса, проклятого леса, дьявольского леса, вспыхнула огнем – в черных, жадно растянувшихся на всю радужку зрачках – за спиной!..

***

      Джеффри толкается в нее последний раз, впечатывает в раковину – и содрогается с полурыком-полустоном, ненадолго замирает, шумно дышит, сбито. Если бы не его рука, натянувшая рыжие пакли, головешка девчонки бы уже минуты три точно бултыхалась в воде с раскрытым ртом и пузырями из носа. Он не заметил сразу, когда она потеряла сознание, а веса ее тела в руках не почувствовал – Сара полулежала на раковине и, кажется, все-таки уже не дышала. Оторванные нити волос тут и там прилипли к бортику, извивались в танце под водой и противные – висели у него на пальцах. Ему стоило отрезать эти мерзкие ржавые волосы с самого начала: Джеффри до зубного скрежета ненавидел рыжих.       Он постарался не задумываться над тем, что спустил в мертвое тело. Вытащил полуобмякший член. По линии взбугренных вен – мешанина крови и фекалий. Запах дерьма лучше всего на свете напоминает, кто ты такой на самом деле.       Блохи всплыли со дна раковины, просочившись через слив, и снова запрыгали по воде. ___ прим. * - эта и следующие фразы - Джека Торренса из "Сияния"