Дороги судьбы (цикл "Охотники")

Дороги сплелись В тугой клубок влюбленных змей, И от дыхания вулканов В туманах немеет крыло. Лукавый, смирись — Мы все равно тебя сильней, И у огней небесных стран Сегодня будет тепло... Мельница «Дороги»

Солнце подбиралось к зениту и щедро изливало свет на плодородную долину, окруженную с трех сторон густым лесом, на широкую ленту реки и на двух всадников, неспешно едущих по укатанному тракту. Один, повыше, в потрепанном рединготе и потертой широкополой шляпе, намотал поводья на руку и дремал в седле. Второй, седой, несмотря на молодость, щурил голубые глаза и посматривал по сторонам. Из-под распахнутой кожаной куртки выглядывали рукояти пистолетов. Привычка постоянно держать оружие наготове давно въелась намертво, он не изменял ей даже в такой глуши. Хотя вряд ли здешние крестьяне знали о Марджелату или Раду по прозвищу Заячья Губа. Это в столице и в больших городах розыскные листы с их именами на каждой афишной тумбе красовались, а тут разве что на осенней ярмарке кто-нибудь наслушался баек от купцов. — Марджелату, — окликнул Раду спутника. — Эй, Марджелату! — Чего тебе, Зайчик? — тот поднял голову, зевнул. Солнечный луч скользнул по загорелой щеке, запутался в светлых волосах, выбившихся из-под шляпы. — Давай в деревню заедем, а? Молока парного хочется, — Раду указал на другой берег. — До моста рукой подать. — Ну, давай заедем, — Марджелату вытащил из кармана горсть семечек, закинул в рот. — Заодно и к кузнецу тогда, если он там есть. У Беса подкова на левой задней разболталась. *** Деревня была большая, за сотню дворов, даже церковь собственная имелась. Золоченая маковка с крестом высоко возносилась над крытыми дранкой кровлями, сияла на солнце, издалека видно. И сами хаты крепкие, подворья ухоженные, заборы и амбары справные. Богатая деревня. И тем подозрительнее выглядело отсутствие жителей. Путников встречали одни лишь козы, копошащиеся в пыли куры да несколько кошек — и это поутру. — Не нравится мне это, Зайчик, — Марджелату сплюнул шелуху и потянулся за револьвером. Раду кивнул, прислушался. С другого конца деревни, медленно нарастая, доносились шум и гомон. Слов, ясное дело, отсюда было не разобрать. Но вот настрой... Так не соседи пьяные спорят и не бабы ругаются из-за того, чья собака чью курицу задрала. Так гудит толпа: сначала тихо, с глухим ворчанием, затем ворчание становится все громче, пока не превратится в крики и вопли, а после... После в дело вступают кулаки, палки и камни. — Так, Зайчик, ходу! — Марджелату пришпорил коня, поднимая его с места в галоп, и погнал в ту сторону, откуда раздавались голоса. «И как только расслышал?» Раду в который раз усомнился в принадлежности друга к людскому роду-племени — мало того, что услышал, еще и определил, где шумят. За два года их знакомства он подметил за Марджелату немало мелочей, обычному человеку не свойственных, но спросить до сих пор не отважился. Страшно было ошибиться, а еще страшнее — признаться самому. Да и не ко времени возникали такие вопросы. Вот как сейчас. Простоволосая молодая женщина в разорванном платье и с залитым кровью лицом метнулась к ним, споткнулась, рухнула чуть не под копыта. А позади нее сгрудилась, как Раду и предполагал, та самая толпа. Перекошенные злобой лица, в руках камни, косы, вилы. И выкрики: — Убить ведьму! — Стоять, сучье племя! — Марджелату осадил коня и дважды выстрелил поверх голов. — Вы что творите?! Стрельба и грозный оклик заставили обозленных крестьян попятиться. Женщина поднялась на колени, затравленно озираясь. — Дык... ведьма, вашмилость, — буркнул стоящий в первом ряду лохматый чернобородый мужик с колуном в руке, похоже, зачинщик всего действа. — Ведьма, значит? — протянул Марджелату тоном, который ничего хорошего обычно не сулил. — А священника-то где потеряли, люди добрые? А? И Охотников я что-то не вижу. — Стригоайка!* — Йону в могилу свела! — И Петру! — Панку иссушила всего! — У Санду дочку! — Михая вусмерть уходила! Крестьяне снова загомонили, кто-то замахнулся косой, другие выставили перед собой вилы. Дело принимало дурной оборот. Раду подъехал ближе, одной рукой выхватил из кобуры пистолет, а второй приготовился вздернуть женщину на седло. С озверевшей толпой говорить без толку, нужно хватать спасенную, пока не поздно, и давать деру. Но Марджелату не торопился, на разъяренных крестьян внимания не обращал, хотя револьвер не убирал. Спешился, подошел к женщине, которая так и стояла на коленях, с мольбой глядя на него. Ухватив ее свободной рукой за подбородок, осмотрел лицо, затем провел пальцами по расшитому солярными знаками вороту платья, отогнул, изучил подвески на шее. — Знахарка? Женщина кивнула и всхлипнула, обняв его колени. Марджелату отстранился, повернулся, шагнул к галдящим крестьянам. — Цеховой знак на месте. Церковный тоже, — сухо сообщил он и совсем уж ядовито поинтересовался: — Что ж это вы самосуд устраиваете? — Она!.. — Кто ж еще! — Вон Коста к сыну не звал, дык оклемался парень! — Вы б отошли, вашмилость, не ровен час... — Да ясное дело! — Бей ее! — Костер надо! Толпа опять качнулась вперед. Раду вскинул пистолет, мысленно проклиная все и вся, но тут Марджелату вытянул вперед левую руку, повернул запястье, и в ладони из ниоткуда появилась большая серебристая бляха. Крестьяне отшатнулись так же слаженно, как перед тем надвигались. Чернобородый выронил колун и перекрестился. Кто-то охнул: — Ведьмак! — Эта женщина с запретным колдовством дела не имела, — Марджелату прищурился, обвел взглядом притихших людей. Многие, судя по лицам, мечтали сейчас оказаться где угодно, только не здесь. — Надеюсь, моего слова довольно? — Дык... — Оно-то дело ясное! — Прощения просим, святой отец! — Бес попутал! — Помилуйте, святой отец! Крестьяне, побросав оружие, крестились, божились, извинялись и явно были бы рады припустить прочь, но опасались тронуться с места. — Святой отец, если там чего... Заночевать... Надо что... — пробасил все тот же мужик. Марджелату мотнул головой. — У нее остановимся, — он кивнул на знахарку. — Пустишь на постой, красивая? Красивой сейчас женщину едва ли можно было назвать — бровь рассажена, лицо в грязи и крови, глаза опухли от слез, светлые волосы растрепаны. Но после слов Марджелату она улыбнулась, шмыгнула носом, отерла перепачканные щеки рукавом: — Пущу. Голос у знахарки оказался совсем молодой, звонкий, и Раду скинул ей еще несколько лет. — Зайчик, чего стоишь? Давай девицу в дом, — Марджелату покосился на него и опять перевел взгляд на крестьян. — Ну, что застыли? Кыш отсюда! — он махнул рукой и поманил давешнего мужика, который уже подобрал колун и переминался с ноги на ногу, не смея уйти. — А ты погоди. Молока парного принеси. И барашка зарежьте. — Все сделаю, святой отец! Не извольте беспокоиться! — тот закивал. — Ну вот и ладно, — Марджелату усмехнулся. — Сейчас обустроимся, а как полуденную отзвонят, старосту ко мне. И священника. *** Пока Марджелату разбирался с крестьянами, Раду помог знахарке дойти до хаты, натаскал воды. Когда та умылась, стало видно, что совсем еще девчонка. И, вот уж слава Богу, не столько избита — с десяток синяков да ссадина от камня над бровью — сколько напугана. Но при нем вроде отошла, принялась себя в порядок приводить, улыбалась. Только во взгляде пока плескался страх загнанного зверя. А еще такое искреннее восхищение и благодарность, что Раду неловко стало. Он-то ничего не сделал, а если и сделал бы... «Вот же человечье племя, — Раду фыркнул себе под нос. — Так и норовят на кого послабее накинуться. Да будь эта соплячка темной, костей бы не собрали. А так... нашли виноватую». Дверь отворилась. Через порог шагнул Марджелату, кинул на стол револьвер и бляху, рядом положил шляпу. И если на Раду знахарка смотрела с признательностью, то на него уставилась и вовсе как на икону. Стоило ему подойти, упала на колени, схватила за руку, поцеловала. — Благослови вас Пресвятая Дева, святой отец! У Раду аж сердце защемило. Вспомнилось, как сам эту же руку к губам подносил, когда Марджелату его из реки вытащил, от погони укрыл. Только он на колени не падал и Богородицу не поминал. Правда, и не до молитв было, от гильдейских охотников ноги уносил. Хотя от кого удирал, Раду так и не признался — свалил на жандармов. — Ну... будет тебе, — Марджелату едва заметно поморщился, взял знахарку за плечи, поднял на ноги. — Звать-то тебя как? — Стана. — А я Штефан. Отец Штефан. Незнакомое имя резануло Раду слух. Отец Штефан. Непривычно, странно. Он не отличался особой набожностью, да и друга таковым не считал. Только подшучивал насчет святого отца, когда Марджелату с его манерой одеваться за патера принимали. А оно вон как обернулось. И не шуткой вовсе. Орденских-то ведьмаков к рукоположенным церковникам приравнивали. Марджелату тем временем усадил Стану на лавку, сам подошел к печке, сунул нос в один горшок, другой, взял крынку с топленым молоком, сделал несколько глотков и вернулся к столу, утирая губы тыльной стороной ладони. — Так с чего деревенские дрекольем вздумали махать? — поинтересовался он, пристраиваясь напротив знахарки. — Что у вас за покойники? Давно? — Да вторую седмицу как, — Стана замялась, вздохнула. — Все равно ж разболтают. Ходил тут за мной один, ну прямо проходу не давал. Я уж не утерпела, велела ему убираться. Сказала, еще раз полезет, пожалеет. И полдеревни слышало. А после Йона слег. И не болело у него ничего, но вот худо было, силы и жизнь прямо таки утекали. Бледный был, еле шевелился под конец. Я лечила, только не помогло, на четвертый день помер. Тогда его матушка и начала по соседям шептать, что это я парня прокляла и в могилу свела. Но я этого не делала! Стана не удержалась, всхлипнула. — Да верю, что не ты. Нечего сырость разводить, — буркнул Марджелату. — Какая из тебя темная? Так, дуреха молодая. Это ж надо, прилюдно такое ляпнуть. Как тебя угораздило знак цеховой получить, молоко ж еще на губах не обсохло? — Я при бабке была, — Стана снова всхлипнула. — А она тем летом преставилась. Вот и вышло... Деревня большая, как без знахарки? Староста порешил, что лучше уж молодая и недоученная, чем вовсе никакой. — И одним покойником дело не закончилось, так? — Не закончилось. Как Йона помер, на другой день Петру заболел, потом Михай, Панка... И все одинаково. Не болит ничего, а сил нету. Полежит так человек, полежит, и отойдет. А я что ни делала — толку чуть. Вчера вон дочка у Санду померла. Говорят, еще у мельника сын болел, но не знаю. Меня не звали, да вроде и полегчало ему. Вот все и решили, что я виновата... — Ясно, — Марджелату побарабанил пальцами по столу. — Гильдейских почему не позвали? До Бухареста два дня, а ты говоришь, вторую неделю чертовщина эдакая. — Так это... ездили к ним... — Стана вздохнула. — Отказались они. Мол, нет доказательств, что нечистая лютует. А если так мотаться, то частный найм, и заломили совсем не по-божески. — Вот сукины дети! Ну ничего, я им устрою и святую пасху, и юрьев день! Распустились! Марджелату стукнул кулаком по столешнице, аж плошки зазвенели, и дальше завернул такую тираду, что Раду заслушался. И позволил себе позлорадствовать. Марджелату редко злился, а уж вот так, с площадной бранью, на его памяти ни разу. Тем, кто его довел до бешенства, можно было посочувствовать. Вот только гильдейских Раду на дух не переносил. Признавал, что нужда в них есть, но все равно терпеть не мог, и грозящие им неприятности грели сердце. В ставень поскреблись, мелькнула вихрастая голова мальчишки. Марджелату подошел к окну, осмотрелся, кивнул Раду. — Там поесть принесли. Сходи, забери. Заодно и сумки, пока эти пострелята не растащили все на обереги. — Как скажете, святой отец, — Раду хотел, чтобы шутка прозвучала привычно, но вышло ядовито и зло. Марджелату бросил на него хмурый взгляд. — Зайчик, не сейчас, ладно? Дело и вправду серьезное: — он снова повернулся к Стане. — А теперь подробно рассказывай. С первого покойника. Что делала, как заговаривала, чем лечила... Дальше Раду не слушал. Вышел во двор, забрал корзину со снедью, завел коней в сарай, прибрал седельные сумки. Прав был Марджелату: детишек около дома Станы крутилось десятка полтора, и мальчишек, и девчонок. Отирались рядом, глаза так и блестели от любопытства. Трое боязливо выглядывали из-за забора, а другие, посмелее, даже с вопросами приставали. — Дяденька, а вы всамделишный ведьмак? — А вы кикимору видели? А бруколака?* — А правда, если ночью пойти на холм, где живет вылва* и оставить молока, то она клад укажет? — А правда, если попить из ручья яломиште*, будешь понимать язык всех зверей? А вы пили? — А у вас пули заговоренные? — А вы почему седой? — А у вас есть серебряный нож, чтоб нечистой головы рубить? — А вы взаправду в дядьку Томаша стрелять хотели? — А можно пистоль потрогать? И Раду, всегда ладивший с детворой, первый раз в жизни не выдержал, шикнул на них, разгоняя. Вернулся в дом, бросил сумки у двери, поставил корзину на стол. Марджелату со Станой все разговаривали. Он прислушался, но скоро махнул на это дело рукой — понимал через два слова на третье, и то не всегда. — Солью круг ставила? — И солью, и золой. — А на воду заговаривала? — Не помогло... И нож в притолоку, как полагается. И отца Игнатия приглашала, высвятить... Раду пристроился на другом конце лавки и принялся чистить пистолеты. Хотя больше делал вид. Орденский знак Марджелату не убрал. Тяжелый серебряный щит с рубиновым крестом, больше похожим на повернутый рукоятью вверх меч, и надписью на латыни по верху, лежал на краю стола, рядом с револьвером, и невольно притягивал взгляд. Латыни Раду обучен не был, но что там написано, знал. Это любому ребенку было известно. «Помни о смерти». И девиз, и грозное предупреждение тем, кто вздумает заигрывать с Запретным. Охотничьих знаков на своем веку он повидал немало, да что там, владельцев некоторых даже спровадил в канцелярию святого Петра. Но этот не имел ничего общего с простыми овальными гильдейскими бляхами. Да и камни на тех были зеленые или синие, а не зловеще отливали алым. Хотя что там камни... Достаточно вспомнить, как Марджелату достал знак. Гильдейские свой или на шнурке носили, на шее, или на плечо крепили, как фибулу. А чтобы вот так, прямо из воздуха выхватить — это лишь орденским Охотникам доступно. Ведьмакам. Раду протянул руку, провел пальцем по серебряной полированной поверхности — не нежить все-таки, чтобы серебра бояться. Вздохнул. Вспомнилось, как присматривался к чересчур плавным и быстрым движениям, подмечал странности, вроде обостренного слуха и зрения, и надеялся... От себя-то чего таиться — надеялся, что друг окажется вером. Хоть зверем от него и не пахло, как Раду ни принюхивался. Но Марджелату отличался прямо таки кошачьей чистоплотностью, да еще и какую-то настойку травяную пользовал, не учуять толком. А то, что учуять удавалось, ничего не проясняло. Лишь кружило голову да заставляло сердце биться быстрее. Но для обычного человека Марджелату был слишком... Во всем слишком. Потому Раду наблюдал и тешил себя мечтой, что однажды перестанет скрываться. Что можно будет промчаться бок о бок по ночному лесу и... подставить загривок единственному, кого сидящий внутри зверь с первой встречи признал вожаком. А оно вон как обернулось. Не волк. Ведьмак. На душе было паршиво, хоть вой. От понимания, что ничего не будет. Придется и дальше таиться, чтобы не выдать себя, иначе останется только уйти. Уйти, конечно, разумнее — что волку рядом с Охотником делать? Да только самому себе сердце голыми руками выдрать проще. Раду понимал, что покинуть Марджелату не сможет, а значит, все останется как есть. Ведь узнает — прогонит, и хорошо, если не убьет. Церковь, конечно, истинных веров к нечисти не причисляла, и Охотникам их трогать не полагалось, но... Это самое «но» Раду на своей шкуре довелось проверить не единожды. Не тратят они время, чтобы разбираться, истинный ты или проклятый. Мехом навыворот — ату его! Правда, облавы, которые гильдейские устраивали, для Раду были скорее развлечением. Побегать, покружить по лесу, завести отряд в буераки или в болото, а когда уже с ног валиться будут, пугануть хохочущим воем и удрать. В Гильдию-то простые люди шли, чаще всего даже без зачатков способностей. Амулеты, колдунами зачарованные, освященное оружие, травы особые — на мелкую нечисть довольно. Вот только истинный оборотень — не нечисть, против него никакой амулет не поможет, а силы и ловкости у любого вера на десятерых хватит. Лишь однажды гильдейским удалось достать Раду, почти... Тогда Марджелату его и спас. «Хоть плачь, хоть смейся». Раду покосился на спину друга, подавил вздох. На что Марджелату способен, он насмотрелся, поэтому иллюзий не питал. Ведьмаки — не гильдейская шушера. Они на крупную дичь ходят. «Как раз по твою душу». Марджелату тем временем договорил со Станой, поднялся, подошел к Раду. — Сейчас староста и священник явятся, пойду их опрошу. А после по деревне поспрашиваю. Посмотрю на того, оклемавшегося, — он сгреб со стола револьвер, провел ладонью над знаком, и тот исчез. — А мне что делать? — хмуро поинтересовался Раду. Старался, конечно, не показывать, что не в духе, но выходило не очень. — Для начала — не ходить с кислой рожей, — Марджелату привычно потрепал его по седым волосам. — А вообще лучше выспись. Чую, ночка ждет жаркая. — А если не хочется? — Тогда кольев настрогай, что ли. — Осиновых? — Можешь и осиновых, если найдешь, а так любое дерево сойдет. — Разве нечисть не осиной... того? — Нежить, не нечисть. И осина не на каждую тварь нужна. Для всякой мелочи, на которую пули жаль переводить, яблоня или сосна вполне сгодятся. — А есть разница, нечисть или нежить? Я думал, это одно и то же, — от любопытства Раду забыл про плохое настроение. — Есть, — Марджелату покосился на дверь. — Зайчик, давай я тебе вечером объясню, когда будем караулить местную пакость. До темноты еще столько успеть надо. — То есть, ты меня с собой возьмешь? Никаких «подожди в деревне, я тут отлучусь»? — недоверчиво спросил Раду. Марджелату всегда пропадал внезапно, ничего толком не объясняя. Заявлял, что нужно срочно отъехать на несколько дней, оставлял его в первой подвернувшейся корчме или на хуторе. И зыркал так, что охоты спорить не возникало. Да и следы заметал искусно: Раду не раз пытался его выследить, но возвращался несолоно хлебавши. — Возьму, — кивнул Марджелату. — Ты ж все равно следом увяжешься. — Увяжусь. — Ну вот, — Марджелату усмехнулся. — Так что не хочешь сидеть в деревне, побудешь приманкой. Поймаем тварь на живца.