Ползёт

“Заставь дурака богу молиться - он и лоб расшибет”, шутили про Глеба задолго до того, как он и правда расшиб лоб, притащившись на воскресную службу с жесточайшим похмельем. Ключевую роль сыграл Костя Кинчев во время совместного с “Агатой” тура. Личный жизненный опыт помогал ему с первого взгляда распознавать присутствие героина. Хорошим людям Кинчев был готов помочь и советом и делом, особенно если они сами проявляли интерес к религии. Глеб проявлял - они с Костей часами беседовали о вере, спасении и смысле жизни. Вадим ревновал: Глеб явно увидел в Кинчеве отцовскую фигуру, чей авторитет быстро затмил старшего брата. Ухватив основные идеи, Глеб с головой бросился в новую веру. В частности, беспрерывно жег в номерах отеля свечи и ладан и требовал от Вадима переиначить тексты нескольких песен, где, на его взгляд, не хватало почтения к христианству. - Когда ты жрал кислоту и искал нагваля в асбестовых карьерах, и то был адекватнее, - ругался Вадим, - Костя, нахуя ты ему мозги промываешь? - Вадь, - серьезно сказал Кинчев, - Вам обоим сейчас две дороги: в церковь или в дурку. И лучше, конечно, первое. - Мне-то с какой стати? - обиделся Самойлов. Одно было хорошо в фанатизме Глеба - он теперь искренне пытался отказаться от наркотиков. После возвращения из тура снова стал жить с женой, а также сыном и тещей. В лексиконе Глеба появилось слово “грех”, и Вадиму нечего было возразить. Они все еще изредка кололи друг друга, и после - целовались тайно и беззаветно. Но потом младший брат надолго погружался в пучину вины и отчаяния. Он часами бил поклоны, бормотал молитвы и приводил в бешенство даже Таню, которая сначала горячо поддержала его духовный поиск. Но сейчас ей не помешала бы его помощь и поддержка вместо бесплодных самоистязаний. - Почему бы тебе не наказать себя прогулками с сыном? - спрашивала она. Поведение мужа казалось ей помутнением рассудка. Глеб выглядел несчастнейшим из живущих, боялся выходить из дома, и только песни писал такие, что от восхищения Вадиму хотелось опуститься перед ним на колени, как прежде, и целовать в ладони, не открывая глаз. Но Глеб не хотел поцелуев. Он хотел взять свою никчемную жизнь в кулак, переломать все что не нравится и получить взамен новое, крутое и классное. Что такое слава на всю страну - жизнь в тур-автобусе и провинциальные ДК с разбитой аппаратурой? Что такое женское обожание - сумасшедшие малолетки, поливающие грязью его жену? Что такое деньги - двадцать миллионов пиратских кассет и одолженная у друзей очередная тысяча баксов? Самый успешный российский рок-музыкант лежал на кровати, подтянув ноги к груди, и тихо подвывал от отвращения и ненависти к себе. Религия так и не принесла успокоения, хотя неплохо помогала от ночных страхов. Но никогда прежде Глеб не чувствовал себя таким безнадежно греховным и грязным. Раньше он и не задумывался, сколько запретов налагается на православного христианина. Насчет секса и наркотиков никогда не было иллюзий, но оказалось, что грешил Глеб чуть ли не каждую минуту: и словом, и делом, и мыслями; сознательно и нет. К депрессии добавилось жгучее чувство вины. - Ты говорил что мы наймем домработницу, и где она? - ругалась жена. - Но пока была твоя мама... - слабо возражал забывший о своих обещаниях Глеб. Таня заламывала руки, Глебушка-младший оглушительно плакал, старший, подгоняемый женой и виной, шел готовить ужин и кипятить для сына бутылки. Возясь на кухне, Самойлов высыпал в кипящую кастрюлю макароны - и брызги, как множество мелких уколов, обожгли его руки. Он дернулся, выругался, потом, подумав, взял ложку и специально плеснул пару капель на тыльную сторону ладони. Ощущение было как от горячего воска, только жестче. Глеб заворожено плеснул еще и еще, все увеличивая порцию воды. Кожа покраснела, вспухла, на ней появились мелкие пузырьки. Но Глебу все казалось мало, он думал, что пора бы остановиться, но хотелось продолжить, чтобы узнать, где предел его сил и отчаяния и сколько он еще способен вытерпеть. - Что с твоей рукой? - спросил Вадим, кивая на бинты, которые, тем не менее, не мешали Глебу осторожно бить по струнам. - Обжегся на кухне. - Нельзя тебя к плите пускать. Ты косорукий... Ожог болел долго и достаточно сильно, чтобы на время стало легче - как от заслуженного и необходимого наказания. И Глеб одержимо мечтал, что однажды он заплатит за все свои грехи и сразу после этого чудесным образом умрет. Прямиком в рай, пока не успел накосячить снова. Для самой сложной исповеди он выбрал отдаленный, почти захолустный храм в Подмосковье и пришел туда поздним вечером, сделав все, чтобы остаться не узнанным. Священник был седым и старым, и вероятность того, что он узнает знаменитость стремилась к нулю, но Глеб все равно завесил небритое лицо волосами так, что сложно было понять, не стоит ли он спиной. То, в чем он собирался признаться, казалось ему настолько страшным, что он не мог произнести это вслух. Просто написал на бумажке и сунул ее священнику - “секс с братом”. Батюшка не удивился, не покачал даже головой. - В попу было? - спросил он деловито. Глеб дернулся от неожиданности и жгучего стыда. - Не, такого не было, - сказал он, боясь истерически рассмеяться. - Приравнивается в рукоблудию, - сказал священник, крестя его, - Сорок раз покаянный канон читай. Он отчитал канон за одну ночь, не вставая с колен, а потом долго лежал, неспособный уснуть, и шептал в исступлении - спасен, спасен! Рассвет наполнил комнату розовым сиянием. Глеб встал, чтобы увидеть, как поднимается солнце. Он вышел на балкон и протянул руки к небу. Никогда еще в его жизни не было лучшего времени, чтобы умереть. Чистым, раскаявшимся и прощенным. “Пожалуйста, забери меня”, - в мольбу Глеб вложил всю силу своей души, всю свою неописуемую и неизбывную боль, всю страсть, которой, казалось, хватило бы, чтобы расколоть мир надвое. Но ответа не было. Самоубийство - страшный грех, куда более тяжелый, чем все, совершенное Самойловым прежде, и единственный, в котором невозможно покаяние. Но все-таки... Глеб забрался на широкие перила, раскинул руки, чтобы удержать равновесие, и прошелся вдоль балкона туда и обратно. - Вот и мой прикол... танец или смерть, - прошептал он, улыбаясь. Бог наверняка слышит, и конечно, он сжалится и заберет его. Глеб закрыл глаза, наклонился вправо и влево, представляя себя самолетом. Колени сильно болели, голова кружилась от ночи без сна. Он не будет прыгать, он просто потанцует, надеясь на лучшее. - Дядя Глеб, - раздался детский голос с соседнего балкона, - А я тоже так могу. Самойлов распахнул глаза и увидел дочку соседей, которая ловко вскарабкалась на перила и теперь так же увлеченно, как он секунды назад, изображала самолетик. От ужаса Глеб едва не сорвался вниз. - Спускайся-ка оттуда, дорогая, - сказал он, сверх-усилием заставив голос не дрожать, и первым подал пример, осторожно слезая с перил. - Почему? - спросила девочка, улыбаясь очаровательно-беззубой улыбкой. - Опасно это. - А вы зачем залазили? - Я просто... ошибся, - пробормотал Глеб, - А папа с мамой где? - Спят еще, - сказала девочка. - Иди в комнату, пожалуйста... хорошо? Я сейчас зайду и принесу тебе подарок. - Ладно! - согласилась девочка. Глеб схватил несколько коробок каких-то импортных конфет, подаренных поклонниками, и через минуту заспанный сосед уже открывал ему дверь. - Глеб, у меня к тебе очень серьезная просьба есть, - сказал Костя вечером после концерта в Питере, - Очень-очень серьезная. И если это правда, что ты говорил, что считаешь меня своим наставником, услышь ее. - Конечно правда, абсолютная, - горячо уверил Глеб, теряясь в догадках - что же хочет поведать ему Кинчев. - Завяжи-ка ты с православием на время. Живи по совести. Геру не трогай, если можешь. Хочешь зайти в храм - зайди. Но с воцерковлением погоди года два, а лучше три. Как сказано, по плодам дерева узнаете его. Поэтому пока - не надо. Глеб сказал - “да”, а про себя подумал, что ни за что не сдастся. Но странным образом слова Кинчева дошли до него уже потом, когда утренним поездом группа возвращалась в Москву. Он признал правоту старшего товарища и почувствовал облегчение. Пик бешеной, всенародной популярности “Агаты” давно был позади, сменившись надежной любовью поклонников и уважением коллег. Так было лучше и легче для всех. Только продажи альбомов падали, и было понятно, что если даже мультиплатиновый “Опиум” не принес Самойловым стабильного материального благополучия, ждать миллионов впереди точно не стоило. Осенью Росремстрой объявил, что музыкантам нужно или платить полный тариф за проживание, или покинуть обжитый за четыре года комфортный пансионат. Глеб с семьей переехал в центр Москвы, платя немало за аренду квартиры, из которой почти не выходил, и с удовольствием цитировал школьный стишок “А из нашего окна площадь Красная видна”. Вадим от горя и злости поселился у друзей на окраине спального района, где прожил почти год, под конец изрядно достав хозяина квартиры Диму Хакимова. - ...Я не понимаю тебя, Вадик. Как всех, запускающих свои болезни, пока не станет поздно, - сказал Козлов. - Скорей бы. - Тебе решать... что тебя вообще в жизни держит? - Ничего не держит, - сказал Вадим, - Глеб песни пишет, верит там во что-то, а у меня ничего. Все перегорело, все нахуй выжжено, три песни за два года - это ноль. Задохнулся навсегда. Мне 36 ебаных лет, я не знаю, что я тут еще делаю.... - Мне еще больше, и что? Я совсем мертвец ходячий? - Тебе-то что будет? Даже не куришь, только водяру жрешь... - Спирт не навредит, - согласился Козлов, - Как жаль, что ты не слышишь никого и слушать не хочешь. - Ты правильно сказал, Сань... что ты не понимаешь. И не поймешь. Ты на грани не был, и жить тебе до глубокой, счастливой старости. Вадим искренне верил во все, что говорил. Когда через год Александр Козлов скоропостижно скончался от болезни сердца, земля ушла из-под ног. Тихо и буднично Вадим готовил себя к смерти, к такому - не готовил. Спасала работа и проекты, которые надо было закончить. Но когда все было успешно завершено, деньги и слава - собраны и потрачены, наступила стагнация. К тому же “Агата” была вынуждена прервать контакт с лейблом и повисла в пустоте, а сил бороться за группу у Вадима почти не было. Редкие мероприятия и концерты шли как вереница черно-белых снов. Когда Глеб с Таней все-таки подали на развод и женщина, забрав Глеба-младшего, вернулась в родной в Екатеринбург, Вадим впервые за долгое время позвонил брату. - Нормально я, - ответил тот на его неловкие вопросы, - Все к тому шло. Устали ждать, когда этот тухляк кончится, но зачем-то тянули. Глебку жалко, но хули уже исправишь? Буду слать денег. Может и лучше ему без меня там. Хотя, конечно, скучаю. - Ты ж не любишь жить один. - Почему не люблю? Одному охуенно. Ну, сплю с телеком, если ты об этом. Через несколько месяцев одинокой жизни врач-психиатр предложил Глебу лечь в стационар. Таблетки, которые он пил, чтобы справиться с паническими атаками, ночными кошмарами и парализующей тоской, не принесли полноценного эффекта, а более сильные лекарства надлежало принимать лишь под постоянным наблюдением врача. Глеб отказался. - Переезжай ко мне, - сказал Вадим, - У меня нет никого. - А если появится, выставишь? - Никого, кроме тебя. Глеб помолчал. - Ладно. За полгода, пока они не виделись, оба успели значительно похудеть. - Я бросил таблы, - объяснил Вадим. - А я просто перестал жрать, как боров, - сказал Глеб. - Ну еще бы, Танька-то уехала. Оба изменились необратимо и отвыкли друг от друга, да и вообще от жизни на одной территории с кем-то. Первые недели они просто сидели в разных комнатах. Глеб к тому же оккупировал кухню, где постоянно разводил беспорядок и грязь, Вадим за ним убирать не желал, но и бардак не любил. Приходящая раз в неделю домработница помогала на 1-2 дня, потом все начиналось заново. Глеб бренчал на гитаре до утра, курил, открывал окна, бесконечно пил чай. Вадим почти не выходил из комнаты, часами сидел в интернете, смотрел по телевизору новости. Брат не проявлял благодарности за спасение от одиночества, хотя его душевное состояние резко улучшилось. Они говорили редко, даже если оба были дома, а еще реже - по душам. - Я завидую тебе. Ты никогда не перестаешь писать песни, - сказал однажды Вадим. Глеб взял несколько аккордов. - А что мне еще делать? Прихожу домой и понимаю, что не хочу ни травы, ни бухла... герыч нельзя. Остается творчество или секс. Верные средства от тоски. Вадим помолчал, обдумывая. - Иди сюда, - предложил он. Их действия были совершенно механическими, заученными и будто... вежливыми. Интересно было заново рассмотреть и потрогать тела друг друга, но не более. Механическим оказался и оргазм - если можно назвать им семяизвержение и секунду удовлетворения напоследок. - Не то, - сказал Глеб, падая на подушку, - Ничего не осталось от нас с тобой. - Осталось. Надо только раскопать и найти. - Да и без эйча какой смысл, - продолжал Глеб, - Не педики мы. - По-твоему все дело в нем было? Я сто раз ебался под кайфом, и ни разу не было, как у нас тогда. Глеб отвел глаза. - Когда... - Вадим задумался, подбирая слова, - Одно на двоих сердцебиение, одни сны, одни крылья. Когда тебя ощущаешь, как себя. Я ведь даже эти тени тогда чувствовал в углах, как ты. - Я теперь и их не чувствую, не то что тебя, - скривился Глеб. - Блядь! - Вадим сел на кровати и встряхнул его за плечи, - Но мы можем узнать друг друга заново. Нельзя бросаться тем, что у нас было! Слишком ценное, слишком прекрасное... Ты это у женатых пар не найдешь, а у нас оно было. - Эйч у нас тогда был... я пытался потом на трезвую с другими так, и ничего. Вадим всплеснул руками. - С другими! - Ну а что? Все равно рано или поздно мы найдем баб себе и разбежимся. - Конечно, найдем, причем тут это? Ладно, хуй с тобой, проехали... Вадим натянул трусы и футболку, взял пачку сигарет и вышел на кухню. Брат поплелся следом. - В одну реку нельзя войти дважды, - сказал Глеб, нарушая молчание. - Почему нет? - Я изменился, ты изменился... - Ты, кстати, не менялся. Я тебя помню с подростковых лет. Когда ты пишешь песни, или когда ты на сцене... а позже и во время секса и под наркотиками - ты всегда примерно одинаковый в этих состояниях. Внешность, поведение, характер говно стал... это все меняется. А суть твоя детская - нет. - И че у меня за суть? - заинтересовался Глеб. - Хорошая суть... лучше чем может показаться, - Вадим потушил окурок в чашке и взял следующую сигарету. - Ссыкло - моя суть... - пробормотал Глеб, выждав паузу, - Вот смотри, почему я боюсь темноты и домовых этих всяких? Ты к примеру их не боялся. - Ну, Глеб, это все же больше воображение. - Допустим... но я боюсь, потому что весь мир воспринимаю жутко, невыносимо, однозначно враждебным. Принципиально враждебным! Понимаешь? Ненавижу его и боюсь, иногда просто до искр в глазах ненавижу, - Глеб стиснул зубы, и лицо его действительно исказилось от злобы. - Только причина все равно - ебаный страх. - Ну вот, а зачем? Как трансерфинг говорит: что ты излучаешь в мир, то и получаешь... как бы мир слышит тебя и говорит - окей, ну если ты настаиваешь что везде враги... ему остается только выполнить желание. - Дешевое НЛП этот ваш трансерфинг, - скривился Глеб, - Но в общем, согласен, примерно так и есть. Знаешь, не думал что скажу тебе, но раз пошла такая тема. Везде враги, но с тобой я как за каменной стеной. И это бесит. Как будто сам по себе я - слабак и тряпка. Вадим вздохнул несогласно и польщенно одновременно. - Ну а что такого? Все люди разные. Творческие - они вот такие... - Как бабы, ага. Чему ты улыбаешься? - Приятно чувствовать себя нужным. - Приятно быть рядом со мной настоящим мужиком, да? Вадим удивленно взглянул на брата. Что-то было в его тоне и взгляде, помимо обычного злого и грустного ворчания, что-то неуловимо тревожное и чувственное. Дни шли, и братья все еще предпочитали проводить время в разных помещениях, но после этого разговора стена между ними постепенно рассыпалась, даже без дополнительных действий или обсуждений. Будто в холодной и продуваемой сквозняками кухне заклеили трещину в стекле и включили обогреватель. И стало не просто теплее - стало уютно. Однажды Глеб пришел в комнату брата и улегся рядом на широкой кровати. - Опять страхи? - Вовсе нет. Просто. Они лежали, не двигаясь и почти не касаясь друг друга. Наконец Вадим поднялся, вышел и скоро вернулся с початой бутылкой текилы, солонкой и двумя рюмками. Сел на кровать, наполнил рюмки. Молча взял Глеба за руку, лизнул ее. Тот вдруг вспомнил ощущение кипящей воды на коже. Вадим насыпал сверху соли, лизнул еще раз и залпом опрокинул в себя текилу. Глеб включился в игру - взял брата за ладонь, развернул ее, склонился, провел языком по запястью, потом тоже высыпал на влажную кожу соли и повторил действия Вадима. Тот закатал длинный рукав футболки Глеба, коснулся губами сгиба локтя, подул, оставляя на коже холодок. Глеб закрыл глаза. Текила грела кровь. Он прижался к Вадиму и мысленно стал вжиматься еще сильнее, представляя, что проходит насквозь. Он ждал слияния и единения, которое получалось у них когда-то прежде, но оно не пришло. Глеб держал в объятиях Вадима и отчаянно не верил, что чувство взаимопроникновения, которое когда-то сводило их с ума, ушло безвозвратно. Вадим мягко отодвинул брата и снова припал губами к вене на его локте. Он тоже тосковал по близости, объединявшей их в общем пороке. Хотелось вонзить в эту вену иглу и снова почувствовать, каким счастливым, податливым и расслабленным становится Глеб после этого. Хотя бы лишь пустую иглу, просто прорвать кожу и посмотреть на кровь. - Просто трахни меня, - прошептал Глеб. - Что? - не поверил услышанному Вадим, но член встал так быстро, как не случалось со времен бурной юности, - Прям вот по-настоящему? - Ну да, - Глеб на несколько секунд отстранился и сделал пару глубоких глотков прямо из горлышка. Несмотря на полумрак комнаты видно было, как он покраснел. Руки Вадима задрожали от волнения. Идея мгновенно охватила его, как огонь, он боялся ее, и одновременно вспоминал все известное о технической стороне таких вещей. Дрожь в его руках, усилившись многократно, передалась Глебу, он затрясся в объятиях Вадима, и это было почти пугающе, и одновременно больно до восторга. - Вот, глотни еще, - сказал Вадим, быстро наливая брату алкоголя. Глеб выпил. - Давай, - сказал он как будто торопливо, встал, выключил светильник и прыгнул обратно в кровать Вадима. В кромешной темноте тот опрокинул его на спину и принялся целовать. Потом достал из ящика несколько презервативов, натянул один на пальцы, развел колени Глеба и, не прерывая поцелуй, стал толкать внутрь два пальца. Глеб дернулся и перехватил его запястье. - Надо вазелин какой-нибудь, - сказал он невнятно и сбивчиво. Щелкнул зажигалкой, чтобы поискать что-то подходящее. Разнообразия кремов в их холостяцкой квартире не водилось, но на тумбочке нашлась синяя баночка Нивеи, которую и взял Глеб, гася огонь. Вадим молча отобрал банку и толкнул его обратно на кровать. С кремом пальцы вошли довольно легко, одновременно Вадим взял в рот член и старательно работал над ним. Он плавно двигал пальцы - назад и вперед и в стороны, чтобы помочь мышцам расслабиться, Глеб не испытывал от этого чего-то особенного, скорее досадный и непривычный дискомфорт, но минет его затмевал. Потом по телу прошла искра наслаждения, и стало понятно, что надо или быстрее и глубже входить Вадиму в горло, или переходить в следующему этапу. Сомнений не было - Вадим хотел полноценного проникновения, Глеб хотел этого еще сильнее. Желание его было даже не телесным - оно было идейным. Страстная потребность в слиянии, которое было у них раньше, но которого теперь нельзя было достигнуть ни через введение иглы, ни силой воображения. Поэтому когда Вадим осторожно, но твердо стал входить, эйфория от нового вида близости и единения затмила для Глеба все неприятные и странные ощущения, а боли он даже обрадовался, и когда Вадим спросил о ней, Глеб сказал “нет”. Потом добавил “немного”, чтобы объяснить, почему тело так судорожно напряжено, дыхание сбивается, зубы тихо стучат; “Это очень возбуждает”, - наконец нашел он слова, которые были чистой правдой. - Да, это очень возбуждает, - повторил Вадим, не веря тому, что происходит и удивляясь, как сел его собственный голос. Он закрыл глаза и всадил член до упора, Глеб не сдержал вскрик и так сжался, что Вадим кончил в ту же секунду. Глеб не сразу понял, что произошло, застыв в своем страдании и восторге, а Вадим растерялся, как подросток. Он помедлил, ожидая, когда эрекция спадет, и вышел из тела Глеба. - Все, что ли? - удивился тот. - Не все, - срывающимся, не своим голосом ответил Вадим и склонился к его члену, вбирая глубоко в горло. Через несколько минут Глеб тоже кончил. В молчании было удивление; Глеб так и не нашел слов и отправился в душ. Мало что изменилось, когда он вернулся - было все так же темно, только запах табака витал в комнате. Глеб с удовольствием растянулся на кровати, выпрямив руки. Вадим поджег еще одну сигарету. Ее они выкурили вместе. Глеб закрыл глаза, и снова представил как его тело медленно, но верно сдвигается влево, где лежал Вадим. Как будто одна душа тянется к другой, преодолевая барьеры материального, как будто в сердце рождается горячая искра и медленно, как светлячок, перемещается в сердце лежащего рядом. На мгновение Глебу показалось, что у него получилось. И тут же снова появилась эрекция. Он не стал ничего говорить вслух, только положил руку на промежность Вадима, а его руку - на свое тело. Руки медленно и плавно двигались, глаза обоих оставались закрыты. Пальцы Вадима нашли вход - тело легко подалось. Глеб дернулся - странно, что повторное проникновение было таким чувствительным и намного более болезненным, чем он ждал - казалось, он должен был привыкнуть. Несколько секунд ушло на то, чтобы напряжение превратилось в потребность. Глеб завел руку за спину и толкнул пальцы Вадима глубже. Вадим послушался и немного согнул ладонь, растягивая мышцы. Глеб зашипел и царапнул ногтями по простыне. - Не подведи, - сквозь сжатые зубы сказал он, и Вадим навалился сверху, обхватив ладонью лицо лежащего на животе брата. Член вошел легко, но Глеб почему-то был еще более напряженным, чем первый раз. Он бы прервал процесс, если бы не манящая, искушающая иллюзия: не Вадим трахает его противоестественным путем, но будто душа Вадима сливается с его душой, преодолевая барьеры воспитания, сексуальности, страданий и самого течения жизни. Глеб замер под ним, боясь пошевелиться лишний раз чтобы не травмировать себя; всю инициативу он передал брату. Вадим прислушался, не почуял отклика - только покорное ожидание - и просто начал двигаться, как привык. Глеб дышал через рот; а потом ему показалось, что боль стала чем-то вроде топлива для аэроплана, который поднял его высоко над всей его причудливой, полусказочной жизнью. И он летел в темноте сквозь звезды, ощущая за плечом Вадима, пальцы сплетались, волосы, капли пота, слезы Вадима - превратились в реку, текущую сквозь них. Потом Глеб подумал, что скоро закончит, потом - обхватил рукой головку, дернул несколько раз и излился в сжатый кулак, но эйфория не покинула его, и он долго ощущал ее раскаты, плывущие по венам, как морфий, обещающий покой и тягучую сладость; а Вадим все еще двигался в нем плавными и сильными толчками, накапливая волны энергии для того, чтобы в конце замереть и выстрелить, тесно и влажно прижимаясь к спине Глеба. - ...Куда нам теперь деться, - говорил младший, валяясь поверх скомканного одеяла с сигаретой и последней порцией текилы в бутылке, - Все равно все дороги приведут друг к другу. Вадим прижимался к нему, изогнув спину и подтянув ноги, как Леннон к Йоко Оно. Глеб чувствовал себя немного раненым, чувствовал одновременно и приятную расслабленность после яркого, долгожданного оргазма - и в то же время ощущал себя изрядно пострадавшим, но кайф от пережитого испытания затмевал все. - Я хочу тоже попробовать, - сказал Вадим. - Попробуешь, не сомневайся, - многозначительно сказал Глеб, приподнимаясь на локте. И Вадим готов был подхватить его на руки - столько привычной Глебовой злости было в этих словах, и вместе с тем интимного обещания научить тому, что он успел узнать первым. - Оооох, бляя, - Вадим был готов завыть, а в сердце Глеба играла острая, пьянящая радость и такая же острая любовь к брату. Его стоны напоминали про ту близость, что держала их и в далекие дни, когда ломка давила тело, как земляные камни в осыпавшемся гробу. - Если бы я знал, - шептал Вадим, глотая капли пота с собственных губ, - Тебе ведь не было так больно. - Еще как было, - уверил его Глеб и поцеловал за ухом. Вадим подумал, что еще пару часов назад брат был на его месте, и возбуждение волной стало подниматься, обещая скоро поглотить и заставить забыть все горести. Глеб радуется? Тогда и Вадим порадуется тому, как мучился младший, и пусть на мятой ткани останутся следы крови - никто из них завтра не поймет, чьей. Скрипнули под пальцами струны - Вадим пел, и его высокий, густой голос звучал в кухне, и бряцала периодически ложка в стакане с чаем. Дверь была открыта, дым сигарет тек из кухни в комнаты, и Глеб, засыпая, дышал им, слушая переборы аккордов. ...Юля была замечательной молодой женщиной, симпатичной и умной. Женщиной для жизни и любви, не для драм. И Аня была хороша - добрая, старая подруга еще из Свердловска, теперь - талантливый и успешный московский модельер. Вадим собирал “Агату” из обломков. Без поддержки лейбла было тяжело, но связи и опыт не пропали даром, и он подписывал новые договоры, заключал контракты со спонсорами - медленно, но верно выводя группу из забытья. От Глеба в делах было толку мало, но сейчас, впервые за долгие годы, Вадим ощущал от него хоть какую-то поддержку, дружеское плечо. После привычной пустоты это уже значило немало. Незаменимой соратницей оказалась и Юля, и Вадиму было странно и ново ощущать себя частью большой семьи после стольких лет изоляции, к которой он давно привык. Братья не могли бы придумать аналогию своим необъяснимым отношениям. Они были необходимостью и данностью для обоих, но не являлись конечной целью, достигнув которой, стоило успокоиться. Их любовь и близость были прочным фундаментом, на котором можно было строить и развивать жизнь дальше. Замкнуться друг на друге им не приходило в голову, и любимые женщины появились у обоих легко и естественно. И помыслить нельзя было, что близость братьев заменяет им жен; женщины и они друг для друга существовали параллельно и не могли мешать или спорить. Нельзя было даже сказать, что их союз держится на полном понимании и одинаковых мыслях. Творческих разногласий стало только больше со времени записи последнего альбома. Понимание в смысле некоего костыля для неуверенной в себе личности тоже не нужно было, даже Глебу - в минуты слабости он находил подобное у поклонников и единомышленников. То, что связывало их с Вадимом, можно было назвать энергетическим полем, в котором оба находили опору, источник сил, творческий поток и просто хорошее настроение. Существовать это поле могло только как нечто, рождающееся между ними двумя. Никакие другие люди, явления или отношения подобной химический реакции не давали. Даже секс не был больше необходимостью для поддержания этой энергии; они занимались им просто потому, что им это нравилось. Только разъезжаться из обжитой, прокуренной квартиры оказалось не слишком легко. Глеб перевез вещи первым, Вадим планировал управиться в течение недели-другой. Без брата жилище внезапно потеряло что-то, стало неуютным и тусклым, несмотря на чистоту. Сны стали сниться странные: во сне он ходил по квартире, обнаруживал посторонние предметы мебели, силуэты каких-то людей или животных. Один раз ему приснилось, что он прошел сквозь стену и увидел соседскую кошку. Кошка зашипела, обнажив клыки, прижала уши и унеслась прочь. В телефонном разговоре он рассказал про эти сны брату. - Эк тебя плющит, - сказал Глеб, - Так сильно скучаешь? - Я? Нет, - искренне удивился Вадим, - Почему? - У меня такие штуки были от сильного стресса. - Ну какой тут стресс? Скучаю конечно, но мы в принципе всегда рядом. - Тащи к себе Юлю или сам к ней езжай, не сиди там. Вадим думал было возразить - приглашать невесту в эту холостяцкую берлогу он не хотел, сама она жила аж в Одинцово, а новое жилище для них двоих пока не нашлась. Но потом вдруг слова Глеба показались ему правильными, и тем же вечером он собрал необходимые вещи, сел в машину и уехал к любимой. Глеб же, наоборот, отправился в покинутую теперь обоими квартиру. Он приехал без звонка и предупреждения и был готов, что, скорее всего, застанет ее уже пустой; так и получилось. Застарелый запах табака, приоткрытая форточка, половина лампочек перегорели. Когда младший брат вошел и щелкнул выключателем, хлопнула и еще одна, прямо в прихожей. Глеб поежился. Он не любил сгорающих лампочек - это была его личная тревожная примета. Следом стоило ожидать и еще каких-нибудь странностей: пропадающих без причины и внезапно найденных вещей, теней боковым зрением, беззвучных шорохов и бесплотных шагов. Луна, как назло, снова освещала подоконник. Глеб отдернул шторы, чтобы впустить ее свет в глубину комнаты, погасил светильник и улегся на кровать в комнате Вадима. Подушка хранила его запах, и от этого Глебу было вполне уютно. Тени скользили мимо, как маленькие тусклые огоньки - они радовались лунному свету и обществу человеческого существа, достаточно чувствительного, чтобы заметить их присутствие. Глеб лежал в темноте с открытыми глазами и вспоминал все хорошее, что случалось с ним в этой квартире и на этой кровати, и думал о том хорошем, что еще случится; где и когда, кто знает. Даже если их с братом однажды настигнет долгая разлука или какая-нибудь ссора вдребезги, то глубокая, фундаментальная связь, он был твердо уверен, останется - и как-нибудь да склеит снова все разбитые чашки. Он проваливался в сон, а тени танцевали в лунном свете, и ему больше не было страшно: мир перестал быть враждебным.