в лоскуты

Морану никогда не составляло труда держать себя в руках - он мог неделями обходиться без еды и сна в Ираке, молча терпеть пытки в Пакистане и не сдавать даже собственного имени китайцам с их бамбуковыми щепками под ногтями. Но рядом с Джимом, который льнул к телу, который доверял так, как никогда и никому - он был уверен -, которого хотелось защищать до какого-то щекочущего под ребрами чувства, рядом с Джимом Себастьян терял контроль. И никакие мантры, повторения собственного имени между ударами спины о мокрую каменную стену темницы, никакие боги не спасали от того, что Моран терял себя, падая в карие глаза, растворялся в них, как сахар в горячем ароматном чае со жгучим перцем. Он почувствовал пальцы в своих волосах, скользя губами по тонкой шее, иногда мягко прихватывая губами, а руками оглаживал бока и талию, иногда опуская ладони на ягодицы, чуть сжимая. Его вело, чертовски сильно вело, он захрипел, почти застонал, и прижал Джима ближе к себе, притягивая за задницу, продолжая ласкать его шею. Моран, прикусив место, где шея переходит в плечо так, чтобы не осталось метки, снова набросился на губы Мориарти, сминая, посасывал язык и прикусывал губы до восхитительной припухлости. Оторвавшись, он открыл глаза и посмотрел в глаза Джима в двух дюймах от своих. - Ты - все, - выдохнул он, не успев, прикусить язык.