Лето, Весна и я

Я жил один в нашем маленьком уютном доме всю зиму. Бродил по заснеженному лесу, вдыхал морозный свежий воздух, что кусал щеки, зябко кутался в шерстяной плащ. Снег всегда сопровождал меня дружелюбным скрипом, а ветер загонял побыстрее в теплый дом. Вычеркивал день за днем на потрепанный желтом календаре. Вот январь исчерпал себя, февраль подходил к концу. Каждый день я спускался по скрипящим пыльным ступеням в подвал и прислушивался, не донесется ли шорох, ведь смелости отворить тяжелую дверь, увитую узорами паутины, мне не хватало. Днем я бродил по лесу, читал следы зверей на пушистом снегу, искал следы наступающей весны. Тихими зимними вечерами сидел у камина с книгой Генри Торо, и чувствовал себя им: почти один в лесу, отрезанный от цивилизации, в размышлениях о жизни, с толстеющей с каждым днем стопкой рукописей на дубовом столе. Со временем теплые деньки стали выдаваться все чаще, снег тяжелел и превращался в мокрую тяжелую массу. Я ждал Весну, как влюбленный — свою избранницу, считал дни, коротал дни уходящей зимы, как мог, мучаясь ожиданием и одиночеством. Но ничего не происходило ни первого марта, ни второго, ни даже десятого. Я не находил себе места, метался по дому и лесу, ничего не шло на бумагу, все валилось из рук, а стоило мне приняться за чтение, как строки ускользали от меня, и я лишь размышлял, что могло с ней стрястись. Я беспокойно засыпал и беспокойно просыпался по утрам. Но на восемнадцатый день весны я проснулся с неожиданно ясной и легкой головой. Что-то произошло, что-то неуловимо изменилось в доме. Я стоял у двери подвала и улыбался. Дверь была чуть приоткрыта, и сквозняк доносил до меня затхлый запах зимы. Я оказался в ее обители. На стенах были развешаны пучки трав, оставшихся с осени, стен не было видно из под амулетов и драгоценных камней, которые стеснительно блестели искрящимися боками, впервые увидев свет за столько месяцев. Посреди комнаты источал живое тепло огромный ворох перьев и соломы. Она медленно подняла голову, взглянула на меня своими зелеными глазами, мудрыми, как сама земля, и чистыми, как весенний ветер. Ее лицо и тело было худыми до невозможности, истощенным за зиму, а в отросших спутанных волосах торчала солома и истлевшие кусочки листьев и травы. Родная моя. Любимая. Она встала, пошатнулась на слабых ногах, словно прошлогодняя старая трава, и упала мне в объятия. Я смеялся и целовал ее глаза, и губы, и впалые бледные щеки. «Я тебя знаю?» Она была такая легкая и худая, словно только оживающие деревья с еще голыми ветками. Каждый год она была неуловимо разной, но все такой же бесконечно родной. -И да, и нет. Она внимательно оглядела мое лицо, тяжело дыша, словно впервые, впуская в легкие согревающийся воздух окружающего мира. «Я люблю тебя», — прозвучало серьезно и преданно. Я слышал это в стольких интонациях, и каждый раз она произносила это, будто в первые, и одновременно — словно говорила это целую вечность каждому существу. А потом я отнес ее, хрупкую, словно последний лед ночных заморозков, наверх, и начал откармливать. Кормил ее и теплым мартовским ветром, и ясным небом, и талой водой, и солнцем. Мы распахнули все окна в доме, впуская свежесть и прохладу в теплый затхлый дом, я убирал весь хлам, пыль и затхлость, скопившуюся за зиму, драил полы, снимал паутину, мыл подвал, который еще будет стоять без надобности несколько сезонов. Ремонтировал крышу, заново выкладывал камин, выбивал ковры, чистил кухню, где она любила варить зелья, лечить зверей и изучать биологию, которую она знала лучше любого мирского ученого, и работать с амулетами. Она все крепла, разгоралась, начинала смеяться капелью и все чаще выходить из дома наружу. Я следовал за ней, след в след, как верный пес, готовый в любой момент поймать и согреть. Она часто была мокрая с ног до головы, ныряя в ледяные реки и валяясь в снегу, тающем слишком быстро от прикосновений к ее теплой коже. Она босиком шагала по тающему снегу, ластилась к деревьям, питая их силой, нежно гладила пробивающиеся подснежники и молодую траву. Растапливала прикосновениями и дыханием реки... А как ее глаза блестели, когда она заставляла кровь диких животных бурлить и начинала одним лишь своим тихим присутствием брачные игры и гон. Я кружился вместе с ней в этом танце, древним, как сам мир, и настолько искусным и естественным, как ни один творец не смог бы придумать. Каждая весна была особенной, волшебной по своему, звериной и прекрасной. Только весной она позволяла себя целовать и брать в животном танце, переплетении тел, желаний и инстинктов. И если летом она была искусным музыкантом, играя на языке миллионов звуков лета, то веснами она была великим художником. Щедрыми мазками красила землю и деревья в ярко-черный, девственно-зеленый, белые шубки животных сдабривала серым и бурым, слизывала белый своим теплом, а серое небо одним ее дыханием окрашивалось в ярко-синий. От прикосновения ее кисти зацветали вишни и яблони, а цветы раньше времени разливались цветом и ароматом. Она была вечно молодой, умирая и возрождаясь каждый год. Но срок моей жизни был определен природой, и даже она не могла продлить его дольше положенного. Каждый год был еще одним годом в ее вечности, а меня лишь приближал еще на три с половиной сотни дней к смерти. Я смотрел в зеркало на седые волосы и сетку морщин на немолодом лице и извечно вздыхал. Но неизменно напоминал себе, что такова природа составных явлений — со временем распадаться и превращаться в нечто иное. А потом смотрел на нее. Она была и эфемерна, и намного более реальна, чем я сам, без изъяна, с копной волос каждый год разного цвета, неизменно мудрыми глазами и длинными пальцами, что могли и творить музыку, и рисовать; давать и забирать жизнь, или быть неподвижными и невидимыми в тьме зимы. Я любил ее всем сердцем. Но однажды ранней весной никто не встретил ее с родной улыбкой на пороге подвала. *** Она чувствовала его присутствие долгие годы. И чувствовала сейчас тоже, даже после того, как его постаревшее тело было оставлено в лесу. Первый месяц он следовал за ней, следил, чтобы у нее было все в порядке, разговаривал и беззаботно смеялся, будто ничего и не произошло. Удивлялся, как ее сознание может вмещать в себя столько жизни и пространства. Она лишь смеялась в ответ и показывала ему все большие чудеса, которые он мог на короткий миг почувствовать, пребывая между его закончившейся жизнью и еще не начавшейся новой. Он сопровождал ее ровно сорок дней, и на девять дней раньше срока — исчез. *** Она незримым теплом стояла у кроватки, в которой лежал и улыбался младенец. С глазами, мудрыми, как сама земля и умом прозрачными и чистым, словно ветер. Проведя всю жизнь с ней, это оставило отпечаток в его уме. «Он предсказал, что наша дочь принесет огромное благо этому миру. Как радостно это слышать, дорогой!» — донесся разговор из соседней комнаты. Она улыбнулась, утвердительно кивая головой, поцеловала новорожденного в лоб и растворилась в воздухе, оставив две метки на спине новорожденной девочки.