***
Утром Нейтан открывает глаза от такого знакомого ощущения, что на него кто-то смотрит. Действие лекарств, похоже, начинает спадать, органы чувств пытаются начать работать в штатном режиме. Тут же стоит оговориться: открывает он не «глаза», а лишь один глаз. Второй, похоже, настолько сильно заплыл, что его решили заклеить стерильной повязкой, от греха и инфекций подальше. Пластырь также хорошо ощущается на переносице, щеке и рядом с уголком пересохших губ. Кажется, еще какие-то повязки есть на изгибах локтей и коленках, но это надо проверять визуально. Капельница исчезла, но ребра уже и не болят, будто их пытаются из него вырвать, а лишь тупо ноют. Неплохо, жить можно, заключает Нейтан. Да, возможно, Гейхэм все-таки был прав, так даже лучше. Еще пару дней, и он будет совсем в прекрасном состоянии, чтобы по-тихому выйти отсюда, найти свою машину (или даже просто попутку) и свалить. Повернув голову и увидев рядом с больничной койкой Шона Прескотта, Нейтан поначалу даже не удивляется, не в первый же раз. Поначалу. Спустя же минуту Прескотт-младший просыпается окончательно, одновременно испуганно вздыхая и отскакивая в противоположную от отца сторону, подальше, насколько это возможно, врезаясь позвоночником в боковину кровати. «Вернись, или ты мне больше не сын!», — вспыхивают слова в его голове, и он судорожно начинает искать взглядом кнопку вызова медперсонала. А поможет ли ему эта кнопка? Кто придет ему на помощь вопреки воле самого Шона Прескотта? Ведь нет абсолютно никаких сомнений, зачем тот явился. Совершенно никаких нет. Наверняка уже все предупреждены. Нейтан больше не Прескотт, раз от него отреклись, но то, как он опозорил семью, никуда не делось. Его мать, особенно если выпьет перед сном стаканчик бренди, любила рассказывать, как тяжело далось ей его рождение. Как он чуть не умер, хотя ничего, никакие тесты и анализы не предвещали беды. Говорилось это всегда вроде бы в контексте, что Нейтан должен быть благодарен. Будто бы это его вина, что он запутался в своей же пуповине. Но ему, несмотря на это, позволили жить. Так что будь, сука, благодарен по гроб этой самой сраной жизни. Так вот, благодарен он, даже по своему субъективному мнению, никогда не был. Да и в ситуации никогда не видел ничего такого мистического и достойного тысячного пересказа за стаканом бренди в руках: со своим собственным телом он как был, так и остался не в ладах. Ничего удивительного, все так и должно быть. Да, скорее всего, именно поэтому и не в ладах: его не должно было стать сразу же после рождения. Это чистый фатализм, вся его жизнь, и каждый гребаный день — еще одно подтверждение того, что за нарушение правил следует платить. Причем всем окружающим. Никаких благодарностей, забудьте. И, кажется, его отец наконец-то это понял. Спустя восемнадцать лет неизменных ответов «ну и зря вы меня вытащили, вот сами теперь и расхлебывайте, я вас об этом не просил», теперь он это понял. И даже, похоже, просек, какая ирония в том, что Нейтан должен был погибнуть от асфиксии, и теперь его ждет та же участь, ведь подушка на лицо — самый простой вариант в условиях больничной палаты. «Позор смывается кровью» — лишь красивая метафора, а вот случайная трагическая смерть наследничка в больнице — для заголовков самое то. Как будто бы этот наследничек просто так даст себя убить после пережитого. Когда отец медленно поднимается со стула и тянется рукой в его сторону, Нейтан делает еще одно рваное движение, собираясь скатиться с койки и броситься в сторону двери. Увидев такую реакцию сына, Шон Прескотт вдруг замирает на середине пути. Рука неуверенно повисает в воздухе. Затем безвольно опускается. В его глазах нет ни привычной ярости, ни даже холодной ненависти или презрения. Ничего такого, чего можно было бы ожидать. Но есть что-то другое, что Нейтан не успевает рассмотреть распахнувшимися от ужаса глазами, потому что отец отворачивается, вздыхает и возвращается на свое место у кровати. — Успокойся, я тебя не трону. Не трясись, — говорит он чуть погодя, как-то непривычно глухо. — Хотя знаешь… трясись, если тебе так удобнее. И вновь поворачивается к нему. И тогда Прескотт-младший видит, что глаза у него уставшие, просто по-человечески уставшие, а лицо осунувшееся. Не сказать, что для своего возраста Шон Прескотт всегда выглядел хорошо, но сейчас же он смотрелся просто ужасно. Так, что дорогой костюм не спасал. Особенно если учесть, что пиджак (да не может этого быть!) был немного мятый. Кажется, именно эта деталь окончательно заставила Нейтана повременить с побегом. — Как ты себя чувствуешь? — наконец спрашивает Шон Прескотт, так и не дождавшись от сына хоть какой-то вменяемой реакции. «Как человек, которого пытались убить» — хочется выплюнуть Нейтану, но он все еще не уверен, уместно ли будет использовать прошедшее время. — Херово. Ребра у меня сломаны. — Он еле выдавливает это из себя. Горло все еще сжимает страх. — Ну, это заживет, ничего. Особенно учитывая, что ты уже можешь прыгать как озверевший кролик, — отмахивается Прескотт-старший. Нейтану показалось, или отец облегченно вздохнул? Ведь показалось же. Потому что минуту спустя, о чем-то молча подумав, Шон вдруг как-то странно кривится и сквозь зубы, не глядя на него, шипит: — Проклятье, Нейтан! Ну почему ты мне ничего не сказал? Очень хороший вопрос. — Я пытался. Правда, пытался. Но в последний раз, когда я пытался, ты выставил меня из дома, помнишь? Я действительно мог все объяснить, — немного подумав, тихо отвечает Нейтан тоже на него не глядя. Кажется, его все-таки не собираются душить подушкой. Но если и собираются, то он уж позаботится о том, чтобы высказать все, что об этом думает. Обо всем этом. — Да, было такое, — нехотя соглашается Шон. Надо же, он помнит! Но потом тут же сам переходит в нападение, наверное, по привычке: — Нет, ну, а ты что? Не мог подобрать слова нормально? Попытаться хотя бы, по такому-то случаю? — «Подобрать слова»? Да? И это бы сработало с тобой? — Нейтан поднимает на него глаза (глаз) и слегка улыбается, издеваясь. — Да ну? А ты бы после этого пошел мне новые таблетки подбирать, так что ли? В этот раз он замечает, что это не совсем тени залегли у отца под глазами. По крайней мере, под одним глазом точно не тень. Это фингал, очень свежий и черный. — Что случилось? — спрашивает Нейтан. Шон сначала непонимающе смотрит, а потом, вспомнив, касается кончиками пальцев скулы. — Ах, это… Мистер Мэдсен в последнее время довольно эмоционален. И, в прочем, имеет на это право, ты же знаешь, его дочь… приемная дочь, я имею в виду, она ведь… Неожиданно слово застревает в его глотке, а губы кривятся, отказываясь его произносить. Шон Прескотт прикрывает глаза, даже зажмуривается, как будто реагирует на зубную боль. Потом открывает. Поворачивается к сыну, глядя на него будто бы… с ужасом? И, наконец, взрывается привычным ревом, вскакивая со стула. — Да черт тебя дери, Нейтан! Ты ведь тоже мог погибнуть! Все-таки выпущенные на свободу слова отзываются яростным звоном плафона светильника и гулко отражаются от стен палаты. Нейтан зажмуривается. Скорее по привычке, чем от резкого звука. Шон переходит на громкий шёпот. — Я же смотрел записи с камер, все черт знает сколько гребаных часов, ты раз десять мог умереть! Оно ведь до сих пор у меня перед глазами стоит и по ночам еще долго сниться будет, все это дерьмо! Это же гребаное чудо какое-то, что там этот долбаный пистолет рядом с тобой оказался, иначе я не знаю, что бы было… В конце он почти задыхается. Нейтан тоже старается лишний раз не дышать. Где-то за окном по подоконнику барабанит дождь. — Он убил Рейчел… — наконец едва слышно выдыхает Нейтан, не открывая глаз, вцепившись бортик кровати. Как будто боясь свалиться в бездну. Слова едва не заглушает грохот падающих на металл капель. — Он убил Рейчел, хотел убить Викторию и Макс, а потом все свалить на меня! — уже громче повторяет он. — Ты веришь мне? Я не знал, что он кого-нибудь убьет, пап! Я просто помогал ему, потому что он сказал, что так я докажу тебе, что мои намерения стать фотографом серьезны. Я не хотел никому причинить зла… Шон Прескотт только отмахивается от его внезапного отчаянного признания. Беззлобно. — Ай! Да знаю я все это, хватит. Догадываюсь, что он тебе там наплел. Ты тот еще у меня идиот, и это не новость. Спустить бы с тебя три шкуры, да только теперь-то какой смысл? Ты уже себе навредил… себе в первую очередь. Яблоко от яблони, как-никак. Господи, я ведь знал про все эти слухи и про все остальное… Год уже прошел, а я так и не спустился проверить, что он там творит. Даже когда та девочка умерла. Все думал: «Потом, потом, сначала разберусь с Пан Истейтс, и вот тогда уже..!». А потом и ураган еще этот… — Шон грустно усмехается. — И вот теперь мы здесь. Редкостный я имбецил, да? Умеем мы с тобой друзей выбирать, ничего не скажешь. Только такие, как он, к нам и тянутся. Так что я совсем не удивлен. Совсем. Вряд ли я смотрюсь лучше в этой ситуации, уж поверь. Нейтан робко открывает глаза. Отец не в ярости. Наверное, он действительно настолько сильно устал. — А я знаю про шторм, пап. Уже несколько лет. Почему-то только сейчас это признание наконец-то кажется важным и уместным. Теперь Шон удивлен. Он обратно садится рядом с кроватью, внимательно оглядывая сына с головы до ног, как если бы только сейчас по-настоящему его заметил. — Знал? — Левый уголок его губ дергается вверх. Он… улыбается? — И опять ничего мне не сказал, хотя тут уж чего, казалось бы… Странно, на самом деле. Несколько лет, хм. У меня это в твоем возрасте только начиналось, а ты вон как! Да, он улыбается. — А знаешь, может то, что дар проснулся в тебе так рано, о чем-нибудь да говорит, — еще немного задумчиво поразглядывав его, заключает Шон. — Как и то, что ты вообще выбрался из всей этой ситуации живым, да еще и спас эту девочку. Очень многое о тебе говорит. Это же так выглядит, наверное, когда тобой… ну, знаете, гордятся? Да? Так ведь? С Нейтаном такое впервые, поэтому он не уверен. Больше они не о чем не говорят. Наконец, отец встает и делает шаг по направлению к выходу. — Ну ладно. Мне пора. Не переживай, теперь я все улажу. Не знаю, когда в следующий раз зайду, может, через пару дней. — Он останавливается с другой стороны койки, совсем близко. — Да и все равно со дня на день твоя мать и Кристин приедут, тоже зайдут тебя навестить. Нейтан поднимает на него неверящий взгляд. — Крис приезжает? — В его голосе так много какой-то совершенно детской надежды. Шон усмехается, непривычно по-теплому. Затем внезапно опять делает тот же жест рукой. Огромная, тяжелая ладонь ложится Нейтану на голову, шершавыми пальцами ероша вьющиеся пряди. — Теперь-то ты мне дашься? Да. Наша Кристин. Сколько уже прошло, года четыре? Кто-то должен быть при смерти, чтобы она, наконец, соизволила нас проведать! Хороша девица, сразу видно — в меня получилась. Но как по мне, знаешь, уж лучше пусть дети в джунглях, чем дети в гробу. — Наконец, он убирает руку. — Мда… бедняга Мэдсен. И так был, гм… ну так теперь точно совсем рехнется. Кстати об этом. Я сказал полицейским, что больше они к тебе и на пушечный выстрел не сунутся, все разговоры только через меня и адвоката, но раз уж я здесь… Понимаешь, какое дело, они не могут найти… ну, знаешь… тела… тела этих девочек. Он ничего тебе об этом не говорил, Нейтан? Мне-то ты можешь сказать. Слова срываются с языка Нейтана резво, радостно, охотнее, чем следовало бы. И он, так случайно получается, все ему рассказывает. Шон Прескотт кивает и уходит, напоследок еще раз в подобии грубоватой ласки потрепав сына по лохматой голове. Нейтан чувствует, как на сердце у него от разговора с отцом занимается какая-то теплинка, потухшая там много-много лет назад. В мозгу же начинает почему-то зудеть знакомая параноидальная мыслишка, что где-то он, растрогавшийся придурок, проебался. Прямо вот сейчас. И очень сильно.***
Виктория буквально залетает к нему во второй половине дня и быстро закрывает за собой дверь, как будто проникает в палату тайком. — Вик! — радостно ахает Нейтан и тут же непроизвольно лыбится. Кажется, Чейз тоже ужасно рада его видеть, потому что с порога бросается к его кровати, но, уже наклонившись к нему для порывистых объятий, замирает. Правая рука у нее, похоже, сломана, потому что болтается на перевязи. А у Нейтана, в свою очередь, совершенно никакие рёбра. Похоже, их плану не суждено сбыться. Вот же блядь. Виктория смущенно улыбается и аккуратно присаживается на краешек койки, касаясь кончиками своих пальцев его открытой ладони. Она ничего у него не спрашивает, а он не знает, что ей сказать. За окном садится солнце. Дождь давно прекратился, только несколько капель блестят на стекле. Наверное, Виктория закурила бы, если бы не больница, момент кажется подходящим. Минут пятнадцать они просто сидят, наслаждаясь молчаливой компанией друг друга. Нейтан рассматривает ее, пользуясь моментом. Он, наверное, едва ли не единственный раз в жизни видит ее бледное невзрачное лицо совсем без макияжа, хоть какого-то. Ну, если не считать сильно потрескавшийся малиновый лак на ногтях. Она ведь все равно красивая, думает Прескотт. Особенно сейчас, при вечернем освещении. Он способен понять это, даже смотря на нее только одним глазом. Да, это совсем не та естественная слепящая красота Рейчел, но Виктория тоже прекрасна, просто по-другому, по-своему. И, главное, она такая, черт возьми, живая. Чему он несказанно рад. — Почему ты мне ничего не сказал? — прерывает она его размышления внезапным все тем же самым очень хорошим вопросом. Она тоже поворачивается к нему, рассматривает. — Ты думаешь, я бы не поверила? Не поняла? А в полицию почему не пошел? Нейтан отворачивается. «Нет, не поняла бы» — Я не хотел тебя в это впутывать. Я хотел тебя защитить. Виктория хмыкает. — Защитить меня? Ты? Ты и себя-то едва защитить можешь! Какого черта, Нейтан! Просто, какого, мать его, черта… По голосу он понимает, что в глазах у нее стоят непролитые слезы, хотя и не видит этого. — Я просто знал, что он хотел тебя убить. Как он уже убил Рейчел. Виктория не смотрит на него, она смотрит в окно. — Значит, она все-таки не уехала в Лос-Анджелес. Вот оно, значит, как. И теперь ее тело все еще ищут, а я… Это все из-за моего шантажа, да? Только из-за этого? И ты тогда поэтому так испугался? Нейтан кивает. Похоже, Виктории совершенно ясно, за что можно было бы убить Рейчел, поэтому и лишних вопросов она не задает. — Да. И из-за этого тоже. Он вообще считал, что ты на меня плохо влияешь, или какая-то такая хуйня. Не ищи в этом смысл, он просто ебаный психопат. В смысле, был. Он тебя ненавидел, вот и все. «А вот Рейчел, наоборот, нравилась ему слишком сильно. До смерти нравилась» Однако, как они мастерски — и он сам, и отец, и Вик — в очередной раз умудряются уходить от упоминания имени Джефферсона в разговорах. Как будто так можно избежать всех дальнейших бед и последствий. — Понимаю… — глухо отзывается Виктория, все еще пялясь в сторону окна и прикусив губу. «Да нихера ты не понимаешь», — вдруг хочется ответить Нейтану, но он сдерживает себя. Виктория не виновата. Виктория не виновата, что по большей части из-за нее и ее глупого шантажа, из-за попытки спасти ее, его мега охуительный план в четверг пошел по пизде. Не виновата, что он так ничего ей и не сказал, и в самый ответственный момент остался совсем один, наедине со своими самыми страшными кошмарами. А она так ничего и не поняла. Вместо этого он просто продолжает: — А потом Макс случайно все узнала, ну и… В общем, он решил начать с нее. И с меня. На меня он планировал все повесить. А Хлоя Прайс, помнишь, она еще училась с нами, она просто попала под раздачу. Вот и все. Виктория молчит. Долго. Она не спрашивает, «что, вот и все?». Она даже не спрашивает, правда ли, что Нейтан убил Джефферсона. Ей не интересно, что такого узнала Макс, и во что именно Прескотт так умудрился вляпаться, что оказался повязан с преподавателем-психопатом. Она просто молчит. И разговор, вроде бы кое-как начавшийся, все-таки не клеится. — Ты больше ничего не хочешь спросить? Совсем ничего? Вик? Наверное, они могут попробовать притвориться, что ничего этого не было. Как будто бы никто не умер. Поболтать на отвлеченные темы. Но слона в этой комнате откармливали слишком долго, чтобы продолжать его не замечать. Даже Виктория со своей планеты кашемировых рубашек теперь видит его без телескопа. И он ей не нравится. В ее мире в принципе не должно быть таких слонов. — Ты знаешь, я пойду, наверное, — выдавливает она. — Часы посещения не резиновые. И она начинает собираться неуклюже, поспешнее, чем требует того ситуация. Время посещения началось сорок минут назад. Нейтан в отчаянии тянется, пытаясь поймать Викторию за рукав блузки, но останавливает руку на полпути, когда та оборачивается. — Не уходи… Ему столько всего нужно ей рассказать, столько объяснить! Исповедоваться. «Ну не уходи, не бросай меня, особенно сейчас, не надо!» Очень, конечно, хорошо, что они все-таки признали существование слона. Но как теперь разговаривать с ним в одной комнате? Виктория оборачивается, и Нейтан, кажется, видит единственным доступным глазом, что у нее самой в глазах действительно стоят слезы. — Блядь, Нейтан! Она бросается к нему и все-таки обнимает здоровой рукой за шею. Влажные губы легко касаются лба. — У тебя все будет хорошо, слышишь? Я обещаю. Все будет хорошо. Я еще зайду к тебе попозже, ладно? Не знаю, когда. Мне просто нужно подготовиться к отъезду. Собрать вещи, если какие-то еще остались, со всем творящимся в Аркадия Бэй бедламом. — Ты уезжаешь? — уткнувшись в ее плечо, шепотом спрашивает Нейтан. Самого-то главного она и не сказала. — Да, в Сиэтл, к родителям. Поживу там какое-то время, а там посмотрим, чем дальше займусь. Возможно, начну работать в галерее, а может, полечу навестить тетю во Франции. Не знаю, на месте уже решу. Я пойду, мне еще к… к Макс забежать надо… может быть. Академия разрушена, любимый преподаватель-маньяк убит ее лучшим другом. Если подумать, ее ведь и правда здесь ничего не держит. — Ну пока… Касаясь чуть влажного следа у себя на лбу, Нейтан вдруг отчетливо понимает и усмехается: она больше не вернется. Ни в эту комнату, ни в Аркадия Бэй. Может и к лучшему — так ничего до конца так и не понять, запомнить его таким, каким она его знала, а не каким он оказался на самом деле. И поцеловать как мертвеца на прощание, в лоб. А потом уже к черту любых слонов. В мире Виктории Чейз их быть не должно ни в каком виде, и в этом с ней Нейтан не может не согласиться, как бы больно ему ни было. Никому бы этих слонов не встречать.***
Проходя мимо по коридору, Дэвид в палату не заходит, лишь на минуту задерживается, прислонившись к дверному проему. Кажется, он сам не до конца понимает, зачем пришел. — Ну ты как, Прескотт, жив? Ну и слава богу. Надеюсь, отец твой заходил, ради его же блага. Глаза у него затуманенные, глядящие куда угодно, но не на Нейтана. Действительно живого, в отличие от кое-кого. Но обращается он все равно почему-то к нему. — Я просто хотел сказать тебе… Особенно, если ты вдруг винишь себя, или, чего хуже, наслушался, что там наговорили эти остолопы из нашей полиции. Им просто хочется наконец-то отыграться на ком-то из Прескоттов, пока в городе бардак, а тут выдался такой повод! Но это все уже не важно. А ты… Слушай, прикончить ублюдка, убившего мою приемную дочь, — это лучшее, что ты мог в твоей ситуации совершить. Особенно, будучи Прескоттом. Все к лучшему, других вариантов не было, кто-то должен был это закончить. Я просто хочу, чтобы ты это знал, только и всего. Нейтан отворачивается, сминая в кулаках одеяло и стискивая зубы. Значит, все уже действительно в курсе, что он убил Джефферсона. Не только Берри и его «мусора». Здорово, блядь, просто здорово. Легко сказать, «не вини себя». Чертов Дэвид просто не знает, о чем его просит и за что благодарит. «Ай! На хуй все, надо просто валить отсюда как можно быстрее. Куда-нибудь, где все это действительно уже будет не важно» — Они нашли их? Рейчел и Хлою? — осторожно спрашивает Нейтан, чтобы хоть как-то перевести разговор в другое русло. — Полицейские, они нашли их? — А? Да, они нашли… нашли Хлою, — будто сквозь сон произносит Дэвид. — Похороны… похороны будут в пятницу, да. — Только Хлою? А Рейчел? Они же рядом были! «Он на моих глазах их закопал, обеих!» Параноидальная мыслишка в голове Нейтана в этот момент внезапно резко достигает размеров той самой добродушной медсестры. — Правда? Я…я не знаю. Надо спросить. Я об этом не слышал. Мне казалось, они еще ищут. Надо будет узнать… Большего от разбитого горем и поэтому несколько невменяемого Дэвида он так и не добивается, и тот медленно уплывает дальше по коридору. — Блядь… — шипит Нейтан сквозь зубы и резко откидывается на подушку, единственным доступным ему способом вымещая свою ярость. Ребра лениво начинают ныть сквозь пелену обезболивающих. Странные вопросы отца, вскользь брошенная Викторией фраза, что «тело все еще ищут», а теперь еще и это! Что-то тут не так. Теперь уже точно.***
Ночью Нейтан покидает больницу. Нет, он не вылезает в окно и не ловит попутку до Лос-Анджелеса. Хотя ему очень хотелось бы, конечно, пиздец, как хотелось бы, но нет. Во сне он совершает путешествие в место, которое находится гораздо дальше. Или, наоборот, гораздо ближе. Проявочная ведь находится не так уж и далеко от него, верно? Если вы, конечно, считаете уместным использовать понятие «далеко» применительно ко времени. — Хорошо! Очень хорошо, Нейтан! Ты сделал свой выбор. Можешь, конечно, попробовать еще раз, хотя вряд ли у тебя получится: это не осечка, в обойме просто нет патронов. Нейтан с легким удивлением смотрит на пистолет в собственных дрожащих руках. На неуместно улыбающегося Джефферсона, живого. («Пока еще живого»). На стерильно-белые («пока еще!») пол и стены Проявочной. — Какая неприятность… а ты ведь, поди, уже настроился меня убить? Да, настроился. И сделает это. Он помнит, что сделает. И одновременно он не помнит. Ведь этого еще не случилось. Здесь — еще нет. — И раз уж ты не справился с моим маленьким импровизированным тестом, и, к сожалению, Макс оказалась права, ты все-таки не на моей стороне… Не держи на меня зла. Но где это — «здесь»? «В Проявочной, я здесь, в Проявочной» «Но когда? Сейчас?» — Прощай, Нейтан. «Нет» («Два дня назад») все происходит («происходило») слишком быстро. Нейтан видит («опять!»), как фотограф тянется за пазуху, успевает вспомнить («да как ты мог забыть, если ты уже знаешь это?!») про пистолет Джефферсона, и даже успевает испугаться. Опять испугаться. В этот раз сильнее. Только теперь Нейтан не дожидается, когда в него влетит рвущаяся всех спасти Макс. Он «спасает» себя сам, пытаясь дернуться в сторону. Но не успевает. Сначала он слышит «взрыв», потом уже чувствует удар невероятной силы, который сваливает его на пол. Из легких вышибает весь воздух, и Прескотт не понимает, что и куда его ударило. И только потом приходит боль. И кровь. Настолько много, что Нейтан даже не может пошевелиться. Этого он не помнит. Кто-то кричит. Он сам? Макс? Они оба? Он не может понять. Ему инстинктивно хочется прикрыть рану («огромная сука какая она огромная блядь как больно больно БОЛЬНО») на боку руками, но ладони будто онемели, и они ледяные, уже. Кончики пальцев лишь подрагивают, ногти бестолково скребут по кафелю. Джефферсон нависает над ним, но испытывать еще большего ужаса Нейтан уже просто не может. — Проклятье, Прескотт, — с досадой произносит фотограф. — Тебе очень нужно было и здесь все испортить? Я ведь целился в сердце. Ну, сам теперь виноват, я-то хотел как лучше. Ладно. Он вновь поднимает пистолет в правой руке, и только сейчас Нейтан все понимает. Дуло смотрит прямо ему в лицо. Нет, он может испугаться гораздо сильнее, оказывается, может. Из горла вырывается хрип, и не только. Еще кровь. — Марк… — удается прошептать ему. Прескотт ощущает пену на своих губах, она мешает говорить нормально. — Пожалуйста… не надо… — Ой, вот только давай без этого, я это так ненавижу! — Джефферсон кривится. — К тому же… Ты помнишь оленя, Нейтан? Шон Прескотт промахивается. Олень хрипит и скребет копытами по холодной земле. В глазах у оленя ужас и безнадежность. Нейтан и сам в ужасе. Шон Прескотт с равнодушием во взгляде стреляет опять. Добивает. На глазах у Нейтана. Олень замирает. Он больше не кричит. Нейтан помнит. — Ну вот! — почти добродушно усмехается Джефферсон, прочитав что-то в его взгляде. И Прескотт видит, как он чуть надавливает на спусковой крючок. Одновременно и Джефферсон, и Проявочная, и он сам взрываются миллионами звенящих осколков, которые осыпаются в холодную темноту.***
Нейтана самого удивляет, что он просыпается без крика, хотя практически сразу вскакивает с кровати. Ему все еще больно, где-то с правой стороны живота все внутри и снаружи жжет так, что он забывает про ребра. В ушах до сих пор стоит звон. Больничная пижама еле поддается его влажным трясущимся пальцам, но когда он все-таки осматривает себя, подойдя поближе к окну, там ничего не оказывается. Только бледная-бледная кожа и такие знакомые, черт бы их побрал, такие родные растяжки. Боль внезапно отпускает, хотя череп все еще гудит изнутри. Зато Нейтан начинает опять чувствовать ребра, и как что-то липкое капает со лба и льется через поврежденную переносицу на скулу. Теперь Нейтан все-таки вскрикивает, когда стирает жидкость пальцами и подносит к глазам. На секунду ему даже кажется, что он видит красное, но потом это оказываются всего лишь несколько капелек пота и темнота. И слезы еще, но в этом он никому не признается. Прескотт поворачивает голову и смотрит на собственное отражение в окне. В лунном свете оно затравленное, жалкое и от этого крайне уродливое. Но живое, и это важно, единственное, что сейчас важно. Нейтан подходит и прижимается к нему лбом. Прикрывает глаза. Стекло прохладное и очень приятное. Кажется, он постепенно успокаивается, а звон в ушах начинает затихать. Рационально было бы заключить, что все это — муки гребаной совести. Он хотел убить Марка, он не хотел убить Марка, а потом все-таки убил. Это нормально. Он же не каждый день кого-то убивает, хотя и очень старается. Испугался ли он? Да, очень. Было ли ему после этого хуево? О, да, было очень хуево! Да и сейчас, надо сказать, тоже. Но не настолько, чтобы подсознательно желать собственной смерти от руки Джефферсона. По крайней мере, не сейчас, когда все закончилось. Да и хуйня все это, для любителей психоанализа и самоуспокоения. А вот Нейтан знает, что (не) помнит кое-что еще. Много чего, на самом деле. В Проявочной он падает на пол, а Джефферсон, отобрав у него штатив, начинает лупить им Прескотта. «Не… Не трогай меня!» «Ах не трогать тебя?! Тебе стоило застрелить меня, когда у тебя был шанс! Теперь! Пеняй! На! Себя!» Джефферсон начинает бить его еще и ногами. Удары лакированным ботинком сыплются с неимоверной скоростью и силой. Но Макс с канцелярским ножом в руках оказывается быстрее. Джефферсон кричит. Нож торчит у него из шеи. Удары прекращаются. Или: Удары лакированным ботинком сыплются с неимоверной скоростью и силой. Уже скоро Нейтан, начинает мечтать, чтобы следующий прилетел, наконец, в голову и избавил его от страданий. Его желание исполняется, пусть и не так скоро, как хотелось бы. Когда он чувствует, что больше не может дышать, Джефферсон заканчивает вымещать на нем свою ярость и вновь вспоминает про штатив. Первый удар не вырубает Прескотта, лишь коротко хрустит челюсть. Но это длится всего мгновение: следующий удар попадает в висок. Лицу становится холодно. Темнота. Или: Не успев поднять пистолет, Нейтан отпрыгивает от Джефферсона к противоположной стене. Повернувшись, он замирает, потому что Марк уже поднял свое оружие и нацелил его прямо в грудь своему ученику. Что было дальше? Мир замирает. Макс сидит на полу. Макс уже не сидит на полу — она рядом с Нейтаном. Удар. Нейтан падает на пол. Макс тоже падает на пол. Пуля мазнула ее висок. На полу много крови и осколков стекла. Или все было не так? Мир не успевает замереть. Грохот. Запах пороха. Грудь Нейтана взрывается болью, буквально. Несколько капель его крови брызгают на его же лицо. Он пытается испуганно вздохнуть, но не может. Он вообще ничего больше не может, в том числе посмотреть, что с ним случилось: даже глазные яблоки его не слушаются. В поле зрения — только потолок проявочной, и он все темнеет. Нейтан не помнит, как упал и не почувствовал этого. Холодно. Откуда-то доносится раскат грома, но глухо, как будто из-под воды. А потолок все темнеет, и вот его уже нет. Нейтан помнит это. Нейтан не помнит этого. Нейтан знает, что все это было, так же ясно, как он знал, что на город спустится торнадо. Так что, вы говорите, было на самом деле? Что есть реальность? Или, вопрос получше, что есть другая реальность и далеко ли отсюда до нее? Если вы, конечно, считаете уместным использовать понятие «далеко» применительно ко времени.***
Кофе из автомата в этой больнице просто пиздец, какой отвратный. Нейтан знает это так же хорошо, как, например, то, что в неделе семь дней, что на руке пять пальцев, и что ему никак нельзя засыпать, если только он не хочет еще разок сдохнуть. Где-то далеко или давно, но от этого не менее реально, со всеми вытекающими ощущениями. Поэтому он стискивает зубы, закрывает глаза, и крепко прижимается губами к пластиковой кружечке, уже пятой за эту ночь. И все равно при этом чувствует смертельную усталость. «Ну вы поняли? Поняли, да? «Смертельную» усталость! Смешно же!» Автомат умеет выдавать чай, кофе нескольких видов, и горячий шоколад. И почему-то, что бы Нейтан ни выбрал, это «что-то» неизменно оказывается с химическим привкусом даже не какао, а искусственного ароматизатора какао. Вкус у варева, в любом случае, такой, что хочется блевать. Пару раз Нейтан даже прогуливался до санузла и склонялся над раковиной, с интересом рассматривая отверстие слива. Нет, ну, а что? Тоже способ провести время. Тем более что до рассвета еще далеко. Да и после рассвета вряд ли что-то изменится. Это становится невыносимым. И чем дальше — тем больше он об этом думает, а этого лучше не делать, если не хочешь, чтобы у тебя оплавились мозги, а где-нибудь в районе правой стороны живота или сердца появилась фантомная боль. Черт, как же все-таки жаль, что здесь нет его плеера с песнями китов. Выматерившись, Нейтан выкидывает стаканчик с недопитым кофе в урну, и в четвертый раз за ночь идет гулять по коридорам. В больнице тишина, по крайней мере, в этом крыле. Нейтан не удивится, если окажется, что Шон Прескотт выкупил его целиком и поставил у входа охрану, лишь бы не лез никто посторонний. И это несмотря на последствия урагана. Загадка, как сюда только пустили Дэвида и Викторию. Ну, впрочем, Дэвид никогда не уважал чьи-то личные границы, а уж Вик всегда могла хорошо объяснить (наорать), что ей нужно и зачем. В четвертый раз Прескотт прислушивается, проходя мимо палат, и в четвертый раз не слышит дыхания спящих пациентов. К тому же и бирок с именами у дверей нет. Действительно — никого, а врачи, должно быть, все сидят в дежурке до окончания смены. Да и пациентов сейчас слишком много, работа найдется, так чего лишний раз сюда бегать? Поэтому здесь ни души. Пока Нейтан в четвертый раз не доходит до второй «обитаемой» палаты, на планшете около которой мелко-мелко от руки написано «Максин Колфилд». Прескотт в очередной раз усмехается. «Максин, значит. Ну вот, блядь, и познакомились. Ну и имечко…» И ведь Макс-Максин всегда рядом, когда с ним случается подобный бэд трип, включающий в себя переживания несуществующих событий. Женский туалет, двор общаги, кабинет ректора, закусочная, Проявочная. Круг замкнулся. Да, даже куриных мозгов Прескотта хватит, чтобы дойти до такого умозаключения. На четвертом забеге по пустующему крылу больницы — уж точно. Всегда рядом. Готовая спасти. Его в том числе. Кто бы, блядь, мог подумать! Спасти Прескотта по собственной воле. Ебануться. Она точно конченая, эта Макс, полностью с катушек съехавшая. Ведь это делает она, больше некому? «Вопрос лишь в том, как?» А как он сам видит все микро-апокалипсисы Аркадия Бэй? А как он может помнить собственную смерть? Осознание того, что это может быть именно Макс, почему-то не пугает Прескотта. Возможно потому, что он всегда ожидал от Колфилд чего-то эдакого. Не настолько, конечно, но все-таки. Еще с минуту попялившись на ее имя, Нейтан все-таки решает совершить невероятный по смелости поступок. На четвертый раз он все-таки решает нажать на дверную ручку и зайти в ее палату. Зачем? А хуй его знает, хочется. В палате темно и тихо. Макс спит, что, в общем-то, пиздец, как логично в четыре часа утра. Спит мирно и бесшумно. Как будто и не умирала у него в руках пару дней назад, и перед ней тоже никто не подыхал. Нейтан останавливается около ее кровати. Рассматривает в очередной раз, только теперь близко, как никогда. Почему-то ему казалось, что такие, как Колфилд, должны спать, свернувшись в клубок, закутавшись в одеяло, как в кокон. Но, наверное, так спят только скрытные мудаки-Прескотты, Макс же развалилась на спине по всей довольно небольшой ширине больничной койки, раскинула руки-ноги в довольно расслабленной позе, одеяло от этого почти свалилось на пол. Нейтан борется с желанием забросить его обратно, но при его ловкости он этим движением рискует разбудить не только Макс, но и ближайшие два крыла больницы. «Ты правда спасла меня? Серьезно?» Эта мысль все не дает ему покоя, хотя он уже видел, как Прайс по мановению руки Колфилд восставала из мертвых (жаль, что только единожды), а Кейт раз за разом взлетала на крышу. Но то синеволосая лесбуха и святоша, их грех не воскресить. А это он, Нейтан Прескотт. Такие, как он, по всем законом жанра должны сдохнуть крайне трагически, и это в лучшем случае. А Макс ведь даже сказала, что не ненавидит его. Вспоминая слова Прескотта-старшего, о чем-то это да говорит, верно? Колфилд вдруг хмурится и что-то неразборчиво произносит во сне. Кажется, ей тоже начинает сниться кошмар. Она смещается на своей кровати, и одеяло окончательно сваливается на пол. Идея посещает Прескотта довольно безумная. Но будь что будет, решает он. И он осторожно касается подрагивающими пальцами ее ладошки, которую она закинула за голову, пока металась. Ее рука маленькая и теплая. Возможно, если потрогать ее, потереть как часть тела какой-нибудь статуи-достопримечательности, то можно тоже получить немного удачи и спасение от ночных кошмаров как бонус. Ну или хотя бы вытащить из кошмара саму Макс. Нейтан придерживает ее руку, пока Колфилд не заканчивает ворочаться и не затихает. Он чувствует себя почти удовлетворенным. Возможно, настолько, что чуть позже даже сумеет пару часов нормально поспать. А потом Макс сама сжимает его пальцы во сне. — Хлоя… — вырывается у нее единственное осмысленное слово. Нейтан резко вырывает свою руку. — Тьфу, блядь, сама ты Хлоя, иди на хуй! Чертовы лесбы, я ведь как знал! Чтоб вы все провалились! И, краем глаза замечая, что от его воплей Макс, сонно хлопая голубыми глазами, начинает медленно подниматься на локтях, Прескотт убегает в темноту коридоров, громко хлопнув за собой дверью.***
Кажется, таким образом, Нейтан наворачивает пятый, шестой и седьмой круги по больнице (и Макс, возможно, прекрасно его слышит). Кажется, он все-таки валится от усталости на один из подоконников, прижимаясь к прохладе стекла лбом, и, подобрав под себя ноги, забывается беспокойным сном. Кажется, периодически он просыпается от разных тревожных видений, живых и красочных. Кажется, в одном из таких видений, они с Колфилд слетают на машине Джефферсона в кювет, но Макс хватает его за рукав до синяков, ее глаза привычно вспыхивают неоново-синим, и тогда время начинает раскручиваться по спирали в обратную сторону, а машина — вылезать из оврага. Кажется, в таком виде Прескотта и находит медсестра-шарик, совершающая утренний обход, и сильно удивляется, ведь ему еще не стоит вставать с постели. Кажется, она ласково, но крайне настойчиво тащит его обратно в его палату, по пути безостановочно охая и перечисляя всех известных ей животных в уменьшительно-ласкательной форме применительно к нему. Кажется, пока она пытается укрыть его одеялом, он, вяло сопротивляясь ее навязчивой заботе, зачем-то пробалтывается о кошмарах. Кажется, упоминаний животных в речи медсестры становится в разы больше, она на мгновение исчезает, а потом появляется с какими-то аккуратненькими таблетками и стаканом воды в руках. Кажется, только после этого Нейтан и засыпает здоровым крепким сном до самого полудня, под аккомпанемент оханья и аханья, «рыбок» и «мышат». А может быть, это все ему только показалось, вместе с Колфилд-феминаци, сжимающей его ладонь. Под таблетками никогда нельзя сказать наверняка.