I'll love you for the both of us

Стайлз Стилински стоит перед зеркалом в одних боксерах. Отражение кривит губы в горькой усмешке, отражение неловко и неуверенно скользит тонкими — сожми покрепче, переломятся — пальцами по худой груди, по впалому животу, по рёбрам, которые запросто можно пересчитать, добирается до лица. Некрасивый, лягушачий рот, слишком большие глаза непонятного оттенка, а ещё эти дурацкие родинки по всему телу. Стайлзу хочется разбить зеркало к чёрту — или хотя бы отвернуться. Только бы не замечать собственного уродства, собственной болезненной, неправильной худобы. Иногда ему кажется, что ещё чуть-чуть — и кости прорвут тонкую белую кожу, вылезут наружу, застыв некрасивыми окровавленными обломками. Наверное, даже тогда он не будет выглядеть хуже, чем выглядит сейчас. Многие омеги — а Стайлз именно омега, и это он в себе тоже ненавидит — мечтают похудеть, сбросить пару-тройку лишних килограммов, убрать ненужный слой жира. У Стайлза жира нет совсем. Кожа да кости. Только он почему-то совсем не чувствует себя счастливым. Скорее неправильным. Он не может быть нормальным даже в этом, даже в этом он отличается от других омег. Стайлз вспоминает своих одноклассников и одноклассниц (он в выпускном классе, ещё совсем немного — и колледж, а Стайлз выглядит, болезненно худой и бледный, лет на пятнадцать). Эллисон Арджент — девушка его лучшего друга, Скотта Маккола, красивая брюнетка с тёплыми карими глазами и очаровательными ямочками на щеках. Эллисон не толстая, вовсе нет, она худенькая, но почему-то не выглядит ходячим скелетом. Лидия Мартин — первая красотка школы, рыжеволосая бестия с полными алыми губами и великолепной фигурой. Она, может быть, слегка полновата по меркам современной моды, но она чертовски красивая. Стайлз смотрит на себя в зеркало и ненавидит то, что в нём видит — острые локти, худые коленки, детская угловатость и неуклюжесть фигуры и движений. Он кусает губы — эти уродливые, огромные губы, кажущиеся слишком чужими на бледном лице — и всё-таки отворачивается. Боже. Боже. Боже. Он приходит в школу через полчаса, одетый, как и всегда, в джинсы и безразмерный свитер. В этом свитере можно спрятать нездоровую худобу — жаль, что круги под глазами так не спрячешь, жаль, что не спрячешь так лицо его, уродливое, некрасивое лицо. — Ты опять не спал всю ночь, — говорит Скотт, когда Стайлз подходит к своему шкафчику. Это звучит не как вопрос, а как утверждение. Стайлз, честное слово, ненавидит лучшего друга за эту излишнюю проницательность. — Ты должен спать, Стайлз! Выглядишь ужасно. — Я всегда выгляжу ужасно, чувак, — отвечает Стайлз и криво ухмыляется. Скотт Маккол — альфа, Стайлз Стилински — омега. При этом Скотт ни единого раза не смотрел на лучшего друга так, как альфы должны смотреть на омег. Ещё один пункт в список «Чем ущербен Стайлз Стилински». Стайлз не привлекает альф. То есть вообще — он может прийти в школу в самый разгар течки, и в тот самый момент, когда сам Стайлз будет гореть внутри и сходить с ума от скребущего под кожей желания переспать хотя бы с кем-то, альфы будут проходить мимо, не замечая его, как будто Стайлза вообще не существует. Он даже подавители не принимает - а зачем? То ли Стилински и правда дефектный, то ли так и должно быть, но никто не ощущает его запаха. Возможно, впрочем, его запах просто слишком отталкивающий для того, чтобы хоть кого-нибудь привлечь. Стайлз не знает. Стайлз знает, что он уродлив. Он читает это в собственных глазах каждое утро. Каждое утро Стайлз подходит к зеркалу и долго-долго вглядывается в собственное отражение, будто пытаясь отыскать хоть что-то, хоть какую-нибудь изюминку. Ну, Боже, что-нибудь, что могло бы сделать его хотя бы не таким уродливым! Стайлз никогда ничего не находит. Сегодня в школе нездоровый ажиотаж — ещё бы, сам, мать его, Дерек Хейл, грёбанный секс-символ Бейкон Хиллс, который когда-то учился в этой школе и был капитаном сборной по лакроссу, пришёл, чтобы сыграть в финальном матче вместе с ребятами и, возможно, даже научить их паре хитростей. «Это так здорово», — говорит Скотт. «Он такой клёвый игрок», — говорит Скотт. «С ним мы точно выиграем», — говорит Скотт. Стайлз смотрит на Дерека Хейла, который как раз проходит мимо, и на долю мгновения их взгляды встречаются. Стилински вздрагивает, как будто его кто-то ударил, и опускает голову; ему почти до слёз обидно за то, что Дерек — высокий, широкоплечий, атлетически сложенный — увидел его — некрасивого, худого, глупого Стайлза. Он закусывает губу с такой силой, что ощущает во рту едкий металлический привкус крови. Поделом, Стайлз, поделом. — Ты в норме? — спрашивает Скотт, и Стайлз болезненно кривит губы. Конечно, он не в норме. Совсем не в норме. Но он не может сказать об этом Скотту, не может — это слишком сложно, и вряд ли Маккола действительно интересует, каково сейчас Стайлзу. Так, наверняка спрашивает из вежливости. — Я пойду уже на химию, не хочется опаздывать, — говорит Стайлз, замечая, как к Скотту уже направляется, довольно улыбаясь, Эллисон. Очаровательная, добрая, красивая Эллисон, которая всегда так незаслуженно мила со Стайлзом. Он не хочет мешать и быть третьим лишним, поэтому отправляется в класс химии, садится за парту и опускает голову на гладкую деревянную поверхность. Облегчения это не приносит. Наверное, потому, что запах Дерека Хейла — пряный и мускусный — всё ещё заставляет голову Стайлза кружиться. Наверное, потому, что Стайлз Стилински отчётливо осознаёт — его тянет к этому мужественному, взрослому альфе, тянет с той непонятной, иррациональной силой, которая зовётся инстинктами и иногда — природой. Стайлз настолько ужасен, настолько отвратителен самому себе, что он тихонько скулит и прячет лицо в ладонях. Когда Скотт с Эллисон заходят в класс, Стайлз сверлит равнодушным взглядом окно.

***

— Привет, — говорит Дерек Хейл, опираясь бедром на стол, — можно я тут сяду? Стайлз шумно давится соком и что-то неразборчиво булькает. Дерек Хейл смеётся: «Я приму это за согласие», садится рядом (на глазах у всей школы, Господибожеправый, садится к Стайлзу Стилински в столовой!)  и, оглядывая огромное помещение, задумчиво, будто бы даже неуверенно, произносит: — Давно я тут не был. А ничего не изменилось толком. Стайлз только угукает. Он всё ещё пребывает в шоке. Дерек Хейл фыркает и, склонившись к уху Стайлза (Стилински отчаянно старается не покраснеть, не задрожать всем телом), доверительно сообщает ему: — У тебя щека в соке испачкана. Вот здесь. Он протягивает палец, проводит им по чужой щеке и как ни в чём не бывало облизывает его. Стайлз горько кривится, цепляется судорожно пальцами за свой поднос, и ему почему-то до ужаса хочется разрыдаться. Дерек Хейл выглядит так, словно сорвал крупный куш, а Стайлз чувствует себя униженным. Он всё ждёт, что сейчас все, кто только есть в столовой, расхохочутся над глупым и доверчивым Стилински, возомнившим, что к нему может кто-то подойти не для того, чтобы посмеяться. — Не издевайся надо мной, — на грани слышимости шепчет Стайлз. А потом срывается с места и бежит, бежит, бежит. Бежит, не разбирая дороги, не видя, куда он спешит. Силы оставляют его у кабинета литературы; Стайлз прижимается лопатками к стене и горько, отчаянно всхлипывает. Как хорошо, что тут сейчас никого, как хорошо, что никто не увидит, как из огромных уродливых глаз текут слёзы, как огромный лягушачий рот кривится в беззвучном крике. Как хорошо… Стайлз плачет, как будто это может что-то изменить. Как будто от того, что он будет рыдать, ему станет легче. Легче не становится — только хуже, только гаже на душе, потому что Стайлз, разумеется, не влюблён, но он многое отдал бы за то, чтобы только не чувствовать себя так паршиво из-за какого-то альфы, посмеявшегося над ним. След прикосновения Хейла на щеке горит огнём. Стайлз одёргивает себя: не думай, не думай, не думай об этом, пожалуйста, не думай, не сейчас. Воздуха в лёгких не хватает, и в груди пылает пожар, в горле распускается липкий ком из стонов. Стайлз зажимает себе рот ладонью и мотает головой. За стеной урок литературы, он даже слышит, как учительница распекает нерадивого студента за то, что тот не выучил сонет Шекспира. Стайлзу нельзя плакать — он и без того достаточно уже опозорился. Сил едва хватает на то, чтобы подняться. Стайлз прислоняется к стене (в животе урчит, и Стилински прижимает к нему руку — он не успел поесть, а теперь, наверное, не отважится вернуться) и закрывает глаза. Мысль, пришедшая ему на ум, пугает почище любого ужастика. Стайлз зажимает рот рукой и мотает головой, повторяя: «Нет, нет, нет, нет-нет-нет-нет-нет…» Он ведь не мог, в самом деле, забыть сумку там, в столовой. Боже, нет. Боже, только не это. Сумку ему приносит Скотт. В глазах у друга — немой вопрос, так и остающийся, к счастью, невысказанным. Стайлз молча принимает сумку и кивает: он уже успел прийти в норму, и теперь всё в порядке. Наверное. — Что произошло? — спрашивает Скотт уже после занятий. Они идут домой, и Стайлз медленно жуёт яблоко: Скотт настоял, чтобы Стилински съел хотя бы что-то. Стайлз пожимает плечами. Ему совсем не хочется говорить. — Слушай, это действительно важно для меня, — начинает Скотт, и Стайлз морщится, как от удара. Боже, Скотт, пожалуйста, не начинай. Ну, пожалуйста! Но Скотт всё же начинает. И продолжает. — Я ведь считаю тебя другом, и меня беспокоит твоё состояние. Меня беспокоит то, как ты реагируешь на самого себя, — Стайлз нервно жуёт, стараясь смотреть куда угодно, но только не на друга. — Всё в порядке, — отвечает он. Резче, чем следовало бы, и это, наверное, задевает Скотта, потому что Маккол вдруг отшатывается, а после сжимает губы в тонкую полоску и бросает за секунду до того, как зашагать вперёд: — Отлично. Я хочу тебе помочь, но этого не хочешь ты. Здорово. Продолжай самого себя жалеть дальше, Стилински. Стайлзу хочется сказать ему, что уж кто-кто, а он-то себя не может жалеть, потому что ненавидит. Но он молчит. Только смотрит, как Скотт стремительно удаляется, и чувствует, как в груди что-то трещит. Больно и громко. От этого можно сойти с ума. Стайлз сжимает зубы до боли и, стискивая руки в кулаки, шагает домой. Всё правильно. Он это заслужил. Он действительно дерьмовый друг, если не может поделиться со Скоттом всем. Но как рассказать, что собственное лицо вызывает желание умереть, как объяснить непреодолимое желание спрятаться куда-нибудь, когда на него кто-то смотрит?

***

Дерек Хейл — личность в Бейкон Хиллс знаменитая. Профессиональный игрок в лакросс, мечта всех поголовно омег города… в общем, у Дерека отбоя нет от фанатов и фанаток. Стайлз Стилински совершенно точно не собирается вступать в их число (как будто у него, урода, есть хоть малюсенький шанс на взаимность), но почему-то приходит на первую же тренировку. Он садится на самом высоком ряду, зябко кутается в свой безразмерный свитер и, близоруко щурясь, пытается разглядеть, что происходит на поле. Дерек играет. Нет, не так. Дерек живёт и дышит игрой — он с грацией хищника обходит одного за другим защитников, чтобы в долю мгновения вскинуть стик вверх и отправить мячик прямиком в ворота. Мячик проскальзывает в каких-то миллиметрах от пальцев вратаря, и Дерек, останавливаясь, опирается на стик. Кажется, он что-то рассказывает игрокам, потому что они кивают, поправляя шлемы, и возвращаются на исходные позиции. Стайлз к лакроссу всегда питал нездоровую слабость (для омег это вообще-то странно, но Стайлз ведь неправильная омега), а потому он наблюдает за тренировкой, одним чудом не забывая, как дышать, и во все глаза разглядывает Дерека Хейла. Дерек — это грёбанный Аполлон наших дней, потому что невозможно быть таким идеальным и сильным альфой. Тренировки по лакроссу никогда не пользовались особенной популярностью, но сегодня места для болельщиков буквально забиты. Омегами. Одними омегами. Они громко переговариваются, смеются и подмигивают Дереку Хейлу. Стайлз неловко ёрзает, зажатый с двух сторон девчонками на пару классов младше, и сглатывает, потому что на секунду в голове мелькает глупая мысль о том, что Дерек смотрит на него. Но потом одна из девчонок бросает: «Подвинься, урод», и Стайлз стискивает зубы, чтобы не охнуть, когда её локоть врезается ему в рёбра — сильно, безжалостно. Стайлз давится воздухом, а потом Дерек Хейл вдруг срывается с места и направляется к трибунам. Он поднимается вверх, ловко уворачиваясь от рук фанаток, и вдруг подходит совсем близко к Стайлзу, чтобы сжать его запястье и вынудить омегу подняться. Стайлз не понимает, что происходит; у него сбивается дыхание, он отчаянно краснеет, и он в этот момент наверняка особенно уродлив. — Не поможешь нам? — спрашивает Дерек, и Стайлз заторможенно кивает, только потом понимая, что сейчас ему придётся спуститься вниз вместе с Дереком Хейлом. От этой мысли во рту пересыхает, а живот скручивает. Они всё же идут. Стайлз вздрагивает, как от удара, каждый раз, когда замечает, что в него тыкают пальцами. Дерек идёт спокойно и неторопливо, продолжая сжимать запястье омеги. Стайлз хочет сказать, что ему больно, но это так унизительно, что он молчит. Синяки на чувствительной коже появляются моментально, стоит только сжать посильнее. Вот и сейчас, когда Дерек отпускает руку Стайлза, уже спустившись, на запястье отчётливо заметен тонкий браслет синяков. — О Господи, — говорит Дерек и смотрит на руку Стайлза. Стайлз отступает на шаг и неловко прячет руку за спиной. — Всё в порядке, — голос у него не менее ужасен, чем внешность, и Стилински попросту ненавидит себя за то, что не может быть хоть немного лучше даже сейчас, когда стоит рядом с альфой своей мечты. — Что нужно сделать? — В общем, смотри, — спохватывается Дерек и задумчиво чешет подбородок. У Дерека недельная щетина и серьёзный взгляд. — Игроки в лакросс должны быть способны поймать мяч в стик в любой момент, поэтому твоя задача — кидать мячи. Желательно посильнее. А я пока пойду к вратарю. Справишься? Стайлз неуверенно кивает, а Дерек указывает на груду мячей и… Стайлз не верит своим глазам, потому что совершенно точно невозможно, чтобы Дерек Хейл ему улыбнулся. Эта улыбка адресована какой-то другой омеге, совершенно точно не Стайлзу. Стайлз слишком плох для того, чтобы ему мог улыбнуться кто-то вроде Дерека. Но Стайлз всё же выполняет то, о чём его попросил Хейл: кидает мячи как можно сильнее. Сильно не получается, зато получается далеко, так что иногда члены команды, ворча, отправляются за далеко улетевшим мячом, и каждый раз Стайлз неловко съёживается, будто ждёт обвинений. Но обвинений нет. Есть тяжёлый взгляд Скотта, который всё ещё обижен на своего лучшего друга. Скотт ловит все адресованные ему мячи до одного, Джексон — тоже, Дэнни, Тео и другие парни, имён которых Стайлз не знает, пропускают один-два мяча, но в общем и целом справляются неплохо. Совсем скоро возвращается Дерек, кладёт ладонь на плечо Стайлза, слабо сжимая (Стайлз готов провалиться под землю от стыда), и говорит: — Вы все молодцы, ребята, но есть над чем работать. Команда угрюмо кивает, а потом Дерек отпускает их в раздевалку. И говорит, склоняясь к Стайлзу так близко, что его горячее дыхание щекочет чувствительную кожу уха: — Почему ты сбежал от меня тогда, омежка? Разве я обидел тебя чем-то? Стайлз вздрагивает, напряжённо застывая, и кусает губы до разливающейся по ним боли. — Нет, — говорит он сдавленно и хрипло, давя в себе подступающие слёзы и отказываясь плакать, когда на него смотрит столько людей, - нет, что Вы, извините, я не хотел, простите… — он частит, путается, тяжело дышит и остро ненавидит себя за всё это. — Эй-эй, — говорит Дерек тихо и мягко, — не нервничай так. Всё в порядке, о'кей? — О'кей, — повторяет Стайлз, как попугай. Дерек смеётся, ерошит его волосы и говорит негромко (у Стайлза мурашки по коже, и сейчас так хочется забыть о собственном уродстве, чтобы позволить себе помечтать о таком альфе, как Дерек): — Тебе, наверное, уже пора, верно? — Ага, — кивает Стайлз. Он одновременно рад и не рад возможности уйти. Но всё же идёт, медленно и неуклюже переставляя ноги. — Эй, — окликает его Дерек, и Стайлз, замирая, оборачивается. Дерек усмехается. — Совсем забыл спросить. Из головы вылетело. Как тебя зовут? Кажется, проходит целая маленькая вечность, прежде чем Стайлз разлепляет пересохшие губы и выдыхает чуть слышно (но для альфы достаточно и этого, разумеется): — Стайлз. — Я запомню, — обещает Дерек, и Стайлз почти верит ему.

***

Вторая тренировка (их всего-то три, потом — матч) гораздо серьёзней и дольше, поэтому по мере того, как сильнее и сильнее смеркается, фанатки и фанаты Дерека начинают расходиться. В конце концов остаётся только несколько человек. И Стайлз среди них. Он чувствует себя особенно неловко, сидя высоко-высоко и глядя на то, как гоняет команду Дерек (завтра парни, разминая ноющие мышцы, будут проклинать его и одновременно им же восхищаться). Может быть, потому, что всё ещё думает о том, как Дерек ему улыбнулся, и отчаянно краснеет. На что ты надеешься, Стилински? На то, что такой, как ты, может ему понравиться? Сегодня Стайлз разбил зеркало. Просто не выдержал, слишком долго смотрел на себя — и вот результат, рука перевязана, и от Стайлза остро пахнет кровью. Его мутит от этого запаха, и голова кружится, потому что Стилински сегодня ничего не ел, не успел, забегался, сначала — с урока на урок, а потом — сюда, чтобы посмотреть на тренировку. Впрочем, кого он обманывает? Стайлз приходит, чтобы посмотреть на Дерека. Ему, уродливому, некрасивому, лягушонку, как его называли в младшей школе, доступен только такой вариант. Он вздрагивает, как от удара, когда Дерек вдруг оказывается рядом. Похоже, тренировка закончилась, а Стайлз попросту слишком ушёл в свои мысли для того, чтобы это заметить. — Эй, — говорит Дерек, едва заметно касаясь его плеча, — привет. — П… п-привет, — выдыхает Стайлз, начиная почему-то заикаться. Он чувствует себя действительно плохо (слабак, он даже не может вынести одного дня без еды, как он жалок), у него через неделю течка, а перед течкой омега всегда особенно слаб. Он даже не уверен, что сумеет подняться без посторонней помощи, а значит, нужно как-то вынудить Дерека уйти, потому что он непременно заметит… С чего ты взял, что ему есть до тебя дело? — Как дела? — спрашивает Дерек Хейл таким будничным тоном, как будто для него совершенно нормально подсесть к малознакомому уродливому омеге и спросить, как у него дела. Как будто Дерека это действительно может волновать. — В порядке, — отвечает Стайлз и, на секунду забывшись, пытается встать. Он тяжело опирается на скамейку. Перед глазами плывёт. Грёбанные омеги, грёбанные особенности организма (всем известно, что перед течкой омегам особенно важно часто есть, потому что есть во время течек почти невозможно), грёбанный Дерек Хейл, который подскакивает, придерживая Стайлза за локоть, и говорит взволнованно: — Это не похоже на «в порядке». И это… — он показывает на забинтованную руку, — тоже не похоже. — Я в норме, правда, — отвечает Стайлз, с трудом умудряясь говорить ровно, и закрывает лицо ладонью, потому что, Господи, он так сейчас жалок, это ужасно. — Просто забыл поесть, только и всего. А руку… Ушиб. С утра. — Только и всего?! — Дерек смотрит на него. Судя по всему, он не верит в Стайлзово «ушиб». Дерек смотрит на него, смотрит, смотрит… Стайлз хорошо знает этот взгляд. Это взгляд из серии «Ты такой худой, что напоминаешь скелет». Стайлзу почти физически больно, он сжимает зубы, пошатывается, вынужденный опереться на Дерека. Стайлз пытается не вдыхать запах альфы, но получается из рук вон плохо, потому что от Дерека пахнет так, что Стайлз теряет возможность связно мыслить. — Пойдём, — решительно произносит Дерек и тянет Стайлза вниз. Стайлз почему-то повинуется. То ли потому, что в природе омеги заложено слушаться альфу, то ли потому, что у него нет сил на споры. Стайлз не спрашивает ни о чём — ни тогда, когда покорно усаживается в машину Дерека, ни тогда, когда они куда-то едут, ни тогда, когда Дерек паркуется у большого заведения с яркой вывеской. Стайлз поднимает глаза и громко — слишком громко — восклицает: — Ресторан?! — Он самый, — отвечает Дерек с абсолютно спокойным выражением лица, вылезает из машины и, будто проклятый джентльмен, сопровождающий свою леди на бал, помогает Стайлзу вылезти следом. Только Стайлз не привык обманываться на свой счёт. Никаких джентльменов и леди — Хейл наверняка просто человек с высокими нравственными идеалами, вот и не простил бы себе, если б какой-то омежка упал в обморок при нём, так что пытается этого омежку покормить. Благотворительность. Милостыня. Стайлзу даже думать об этом больно. — Я не могу пойти в ресторан, — шипит он, болезненно морщась, и в неосознанном защитном жесте скрещивает руки на груди. — Я не могу пойти с тобой куда-то! — он особенно выделяет «я» и «с тобой», сам не замечая, как перешёл с Дереком Хейлом на «ты». — Почему это ты не можешь? — хмурится Дерек. Стайлз мнётся, не зная, что сказать, кусает губы, тяжело дыша… А потом беспомощно переступает с ноги на ногу и тихо-тихо говорит: — Там люди. — Конечно, люди, — отвечает Дерек с улыбкой. Кажется, его забавляет эта ситуация. — Ты не поверишь, мы с тобой тоже люди, Стайлз. — Не в том дело! — Стайлз мотает головой из стороны в сторону, обречённо и устало. Дереку никогда не понять, никогда — потому что Дерек красив, Дерек, наверное, самый красивый альфа, какого только видел когда-то Стайлз, а Стайлз, наверное, самый уродливый омега на памяти Дерека. — Я не могу, они будут смотреть, а я слишком… Он мнётся, путается, кусает губы. — Слишком что? — подсказывает Дерек, недовольно щурясь. От вида этого недовольства Стайлз вздрагивает. Снова кусает губы, проходится зубами по ранкам, снова раздирая их, и слизывает кровь, не замечая потемневших глаз Дерека, вообще ничего не замечая. — Слишком ужасен, — всё же говорит он и жмурится испуганно. Вот сейчас… сейчас непременно будет что-то страшное. Что-то ужасное. — Ужасен? — переспрашивает Дерек и еле слышно рычит, так, что Стайлз против собственной воли отступает на шаг. Дерек протягивает руку, сжимая локоть юноши, подтягивает его обратно к себе и говорит, внимательно глядя в широко распахнутые глаза: — В каком месте ты ужасен? Стайлз кривится — молча. А потом так же молча задирает свитер. Пара мгновений — этого достаточно для того, чтобы Дерек увидел тело Стайлза. Худое, неправильное, уродливое тело, впалую грудь, рёбра, которые можно пересчитать пальцами. Стайлз смотрит на Дерека растерянно и беспомощно, будто бы спрашивая, что он может сказать на это. Дерек смотрит на Стайлза… Стайлз даже не может понять, как именно. — Ты слишком худой, — говорит Дерек, — но это не означает, что ты ужасен. — Я ужасен, — упрямо говорит Стайлз. Неужели Дерек не понимает, неужели не может понять, как это сложно и больно знать? В конечном итоге они едят прямо в машине. Стайлз ест понемногу и еле-еле, потому что слишком боится показаться ещё ужаснее, чем он есть. А Дерек, кажется, больше наблюдает за ним, чем ест. Это смущает и нервирует, если честно. Дерек довозит его до дома и говорит на прощание: — Ещё увидимся, Стайлз. Стайлз сглатывает поселившийся в горле горький ком отчаяния и неуверенно кивает. Уже дома, оказавшись в собственной комнате, он падает на кровать, вжимается лицом в подушку и тихо, отчаянно скулит. Потом приходят слёзы. Наверное, из-за того, что Стайлзу слишком хочется поверить Дереку. Наверное, из-за того, что упорно не верится.

***

Третья тренировка проходит накануне течки Стайлза. Стайлз чувствует себя хреново, его бросает то в жар, то в холод, у него кружится голова, и рука всё ещё саднит, и ему всё ещё стыдно даже смотреть на Дерека. Стайлзу кажется, что такими темпами состояние смущения (плавно перерастающее в новый виток ненависти к себе) станет для него перманентным. Сегодня он сел на первый ряд. От поля игры его отделяет полметра. Каких-то полметра, чёрт возьми! А Дерек стоит совсем недалеко, иногда поглядывает на Стайлза. Но не улыбается. Хмурится. От этого Стилински чувствует себя ещё более отвратительным. А потом рядом приземляется Скотт. — Хэй, — говорит Скотт, снимая шлем, и белозубо улыбается лучшему другу, — ты тут как, Стайлз? — Я в норме, — отвечает Стилински. Вот опять. Скотт совсем рядом, но он даже не догадывается о том, что завтра у Стайлза начнётся течка. Стайлз чувствует себя уродливым и испорченным, он неловко горбится, неуклюже поводит худыми плечами. Скотт тоже не верит, что Стайлз в норме, и Стайлз хочет повторить ему, что всё правда хорошо (даже если это не так). Но не успевает. Потому что в Стайлза летит мяч, и он слышит окрик Дерека, и чувствует ладони Скотта на своей макушке — тот пытается заставить Стайлза пригнуть голову. Скотт опаздывает на какую-то секунду. Мяч всё же врезается в Стайлза, оставляя по себе звёздный росчерк боли, и Стилински на пару минут выпадает из реальности. Наверное, это и называется обмороком. Когда Стайлз приходит в себя, лицо Дерека — в считанных сантиметрах от его лица. Стайлз испуганно дёргается, чудом умудрившись не завалиться назад (или этому способствует рука Дерека на его спине?), моргает рассеянно и изумлённо, не сразу сообразив, где он вообще находится. — Ты как, друг? — рядом маячит обеспокоенное лицо Скотта. Стайлз пытается улыбнуться и отзывается тихо, еле слышно: — Всё в норме. — Ага, в норме, — недовольно отзывается Дерек, и Стайлзу почти страшно, настолько хмурым и серьёзным становится Хейл. — В тебя врезался мяч, посланный альфой, и будет большой удачей, если у тебя нет сотрясения. Тебе срочно нужно в больницу. Стайлз сжимается и отрицательно мотает головой. От этого движения голова взрывается болью, но ему плевать. Не в больницу, не туда, где врачи будут пялиться на него с сочувствием и жалостью, как смотрят на смертельно больных. — Не надо, — просит Стайлз. Если бы его кто-то послушал. Дерек жестом отпускает команду, а сам протягивает Стайлзу руку, в которую тот вкладывает одеревеневшие, дрожащие пальцы, и помогает подняться. В больнице тихо и стерильно — до омерзения — чисто. Стайлз видит Мелиссу Маккол и неуверенно ей улыбается. Мама Скотта — отличная женщина, она всегда относилась к Стайлзу, как к собственному сыну, и, если честно, он так рад её видеть. — Куда ты опять вляпался? — весело, но слегка обеспокоенно спрашивает Мелисса, подходя к Стайлзу. Дерек кратко объясняет ей ситуацию, и взгляд Мелиссы… она смотрит на Стайлза с жалостью. Это делает только хуже, это будто говорит ему, насколько он жалок. Один удар каким-то мячом — и уже возможное сотрясение. Это дерьмово. Слишком дерьмово. Дерек держится от него на расстоянии в полметра всё то время, пока Стайлза проверяют. В конце концов Стилински отпускают, говоря, что ему очень повезло, и сотрясения нет. Дерек всё ещё слишком далеко (по сравнению с тем, как близко он стоит обычно), и Стайлз чувствует себя… он даже не знает. Как будто он стал ещё хуже. — Что-то не так? — спрашивает Стайлз уже тогда, когда вылезает из машины Дерека, чтобы отправиться домой. Дерек долго смотрит на него, будто не уверен, стоит ли говорить, но потом всё же бросает тихо и отрывисто: — Твой запах, он… я не хочу сорваться, Стайлз. Стайлзу кажется, что вот сейчас-то у него точно будет сотрясение мозга, потому что это невозможно. Он возвращается домой на негнущихся ногах, заваливается на кровать и долго пялится в одну точку. Дерек Хейл чувствует его запах. Дереку Хейлу нравится его запах. Дерек Хейл… Дерек Хейл.

***

Эта течка — самая тяжёлая из всех течек Стайлза. Честное слово. У него горит огнём тело, он задыхается стонами и хрипами. Он вжимается лицом в подушку, чтобы не закричать, царапает ногтями кожу, оставляя длинные глубокие следы. Даже шериф Стилински обращает внимание на то, что с сыном творится что-то неладное, и, когда на пятый день течки (когда его немного отпускает) Стайлз спускается в безразмерной футболке на кухню, чтобы сделать себе кофе, отец шутливо интересуется: — Ты встретил своего альфу, да, сынок? — То есть? — Стайлз хмурится непонимающе, сжимая в обеих ладонях кружку с обжигающе горячим кофе. Шериф Стилински добродушно усмехается. — Ты постоянно зовёшь какого-то… М-м… Имя запамятовал. Дирека? Дарека? — Дерека, — машинально отвечает Стайлз, а в следующую секунду ему приходится приложить все силы для того, чтобы не выронить кружку, потому что он понимает, что именно сказал. И Стайлз краснеет, как помидор, бурчит что-то неразборчиво и позорно сбегает в спальню под смех отца. Шериф даже не подозревает, как Стайлзу тяжело всё это осознать. Особенно с учётом того, что Дерек никогда не заинтересуется Стайлзом в этом самом смысле, даже если он каким-то мифическим образом оценил запах Стилински. Он возвращается в школу, безжизненно улыбаясь в ответ на расспросы Скотта о его состоянии. Под конец тирады Маккола о том, что нужно следить за мячами и направлением их движения, подходит Эллисон. Милая, добрая Эллисон, которая весело улыбается Стайлзу и крепко обнимает его. Стайлз смущён, но всё же неловко обнимает девушку в ответ, а она шепчет ему на ухо: — Не знаю, что происходит между тобой и Хейлом, но он выглядел дерьмово те дни, пока тебя не было в школе. У Стайлза сердце пропускает удар, а потом начинает колотиться в три раза быстрее, вбиваясь в рёбра с остервенело-отчаянной яростью. Стайлз хочет сказать, что это всё неправда, что ничего между ними нет, а Дерек, может, расстался с какой-нибудь своей омегой, но почему-то он не произносит ни слова. Наверное, потому, что ему слишком хочется поверить в то, что между ними с Дереком что-то есть. Финальный матч через неделю. Стайлз целую неделю ходит как на иголках, на уроках отвечает невпопад, что для него совершенно несвойственно, и постоянно думает о Дереке. Кажется, он начинает сходить с ума, потому что в какой-то момент мысль, озаглавленная «Дерек Хейл», занимает коронное место в его голове, и выгнать её оттуда уже не получается. Стайлз читает учебник по химии — и не видит букв, потому что перед глазами стоит Дерек и это его дурацкое «Я не могу сдерживаться». Стайлз нервно кусает пальцы, чтобы не засмеяться (а может, чтобы не заплакать), потому что эмоций в нём слишком много, они теснятся в груди, распирают рёбра, пытаясь вырваться наружу. Наконец, день финального матча наступает. Уроки отменены, потому что никто не хочет играть после школы, и начало игры назначено на десять часов утра. Стайлз встаёт пораньше, непривычно долго стоит у шкафа, не зная, что надеть. Он всегда напяливает безразмерные свитеры, но в этот раз рука почему-то тянется к простой чёрной футболке. Он выглядит особенно худым и беспомощным, что ли, в этой футболке. Но потом решает, что, наверное, выглядеть хуже всё равно не сможет. Так что натягивает любимые джинсы, кроссовки и отправляется на игру. На то, чтобы отыскать свободное место на трибунах, забитых до отказа, уходит целая вечность. Стайлз впервые в жизни рад тому, что он такой худой. Удаётся втиснуться между двумя девчонками-омегами, которые не особенно рады такому соседству, но всё же терпят и даже почти не тыкают его острыми локтями в моменты особенного напряжения. Дерек играет божественно. Настолько, что Стайлз забывает обо всём. Забывает о том, как он уродлив, о том, как не любит такие большие толпы. Он скандирует вместе с толпой, радостно восклицая, когда кому-то из команды удаётся забить гол, он довольно протяжно улюлюкает при каждом провале команды-соперника. И это такое классное чувство, потому что Стайлз вдруг ощущает себя похожим на всех, кто его окружает. И это восхитительно. После матча он, повинуясь стадному чувству, бежит со всеми поздравлять Дерека, потому что они, чёрт возьми, победили! Маленькому, худенькому Стайлзу так сложно пробиться через толпу, но он это всё же делает. И улыбается радостно, замечая, что Дерек смотрит на него. Кажется, Дерек удивлён. А потом Дерек улыбается в ответ. И протягивает Стайлзу руку, предлагая пойти с ним. Стайлз знает, что после этого его популярность (скорее в плохом смысле) возрастёт до невиданных высот, но сегодня он плюёт на всё, и его пальцы, еле заметно дрожащие, ложатся на ладонь Дерека. Они, спотыкаясь и хохоча, как дети малые, бегут в раздевалку, и Стайлз впервые не думает о том, какой он уродливый, или о том, зачем Дерек вообще с ним нянчится. Потому что Стайлз счастлив. Глупо - но так сильно. Дерек целует его прямо в раздевалке, вжавшись в Стайлза всем телом и обхватив его лицо горячими ладонями. И Стайлз стонет, плавится под его прикосновениями, готовый на всё здесь и сейчас, слишком пьяный от запаха Дерека и этих поцелуев, рваных, яростных, но живых и ярких. Пьяный от того, что Дерек обнимает его, скользит ладонями по худой спине так осторожно и нежно, будто бы Стайлз, в самом деле, может сломаться от одного прикосновения. Стайлзу почти верится в то, что он важен. И плевать, что это бред. — Я так хочу тебя, — говорит Дерек. И этим всё портит. Воздушный шарик в груди Стайлза сдувается, стремительно и быстро, и он говорит. Испуганный собственной дерзостью, испуганный собственной болью, поселившейся в сердце, испуганный собственными словами, Стайлз всё же торопливо шепчет: — Если я… позволю тебе это… ты уйдёшь? Он видит в глазах Дерека смутный намёк на боль, но гонит от себя эти мысли. Глупости. Может, Дерек и правда просто решил переспать с ним. Даже если глупо, даже если есть миллионы омег желанней, чем Стайлз. Но глухое «Да» всё равно вынуждает Стайлза опустить голову, чтобы Дерек не заметил его слёз, готовых вот-вот политься по щекам. На что ты надеялся, Стилински? Глупый омежка. — Хорошо, — говорит Стайлз, — я приду завтра. Пока. Он уходит раньше, чем отмеревший Дерек успевает его остановить.

***

Стайлз заходит в дом Дерека осторожно и немного испуганно: он провёл целый час в душе, он напился модных дорогих таблеток, на упаковке которых было написано, что пара капсул — и омега забудет про стеснение и сможет получить максимальное удовольствие от своего первого раза. Вообще-то Стайлз всё ещё боится, но он надеется, что таблетки просто пока не подействовали. Такое же может быть, правда? Ну, может же быть. Дерек встречает его в гостиной. На нём только джинсы, и Стайлз умоляет себя не смотреть на тело Дерека, потому что тем разительнее контраст между ними, потому что Стайлзу становится плохо и стыдно за самого себя. Дерек прижимает его к себе. Он сам немного скован (Стайлз и сам понимает, что слишком странно всё то, что происходит, что, по сути, их уговор заключается в девственности Стайлза в обмен на исчезновение Дерека из его жизни), но обнимает Стайлза уверенно, целует мягко и неторопливо, и Стайлз всхлипывает ему в губы, и Стайлз хочет, чтобы эта нежность была настоящей. Господи, только не наигранная, только не из жалости. Стайлз этого не перенесёт. Дерек берёт его за руку, тащит в спальню. Кровать — огромная, роскошная, и Стайлз мучительно краснеет, глядя на неё. — Ты сам этого хотел, — Дерек словно на прочность его проверяет. Стайлз дрожит мелко и дышит тяжело, потому что Дерек скользит губами по его уху, мягко прихватывая и прикусывая мочку, и, честное слово, Стайлз никогда даже не предполагал, что у него настолько чувствительные уши. Наверное, таблетки. Это всё таблетки — и то, что от запаха Дерека колени подгибаются, и то, что низ живота горит, и то, что Стайлз тихонько скулит, пытаясь вжаться в Дерека всем телом. — Ты можешь уйти, — говорит Дерек, толкая Стайлза на кровать и нависая сверху; он скользит губами вниз по изгибу шеи омеги, и тот хнычет, елозит задницей по простыням, кусая губы. — Да просто сделай это уже, — шипит он, разом позабыв про все свои комплексы, и жмурится, как от сильной боли. Дерек раздевает его медленно. Словно издевается. Потому что для Стайлза каждая лишняя секунда, проведённая вот так, без какого-никакого, а всё же прикрытия нездоровой худобы, становится настоящей пыткой. Стайлз закрывает глаза. Ему не хочется смотреть на себя и на то, как смотрит на него Дерек. Но у Дерека другие планы — он сжимает подбородок Стайлза и мягко, но настойчиво говорит: — Открой глаза. И Стайлз, повинуясь приказу, смотрит Дереку в глаза. Дерек смотрит на него так, как никто и никогда не должен смотреть на кого-то вроде него. — Ты красивый, Стайлз, — говорит Дерек, глядя на него внимательно, а потом целует, долго и глубоко, до рези в лёгких, до сходящего с ума в подреберье сердца. Стайлз ему не верит. Нет, совсем не верит. Ну, может, он и поверил на какую-то секундочку, потому что Дерек, сукин сын, умеет быть убедительным. А потом Стайлз отворачивается, прерывая зрительный контакт. Дерек продолжает его раздевать. Потом Дерек раздевается сам. И это всё так неловко, так долго, что Стайлз забывает, как дышать. А потом смотрит на Дерека — и снова забывает. «Дерек» — синоним слову «идеал». Кажется, Стайлз говорит это вслух, потому что Дерек гортанно смеётся и проводит сухой ладонью по его щеке. — Не бойся, — говорит Дерек, и взгляд у него тёплый-тёплый, Стайлзу даже не верится, что так вообще можно на кого-то смотреть. — Это будет немного больно, ты знаешь, но мы постараемся свести неприятные ощущения к минимуму. О'кей? Кажется, это самая длинная фраза, произнесённая Дереком за всю его жизнь. Стайлз кивает и закрывает лицо руками. Ему стыдно. Он слышит, как Дерек разрывает упаковку презерватива, как вытаскивает из тумбочки что-то маленькое (наверняка флакон со смазкой, потому что природной смазки омеги, у которой нет течки, слишком мало для нормального проникновения), но Стайлз настолько смущён, что, наверное, не отважится взглянуть. — Сначала будет больно, — предупреждает Дерек. Стайлзу плевать. Потому что, чёрт побери, это Дерек Хейл. Дерек Хейл, которому можно позволить и простить если не всё, то уж практически всё — точно. Дерек сжимает его бёдра и целует Стайлза в подбородок; так мягко и тепло (его щетина немного колется, но это даже приятно), что Стайлзу не верится, что подобное может произойти с ним. Он улыбается одними уголками губ — и тут же замирает, как напуганный заяц, ощутив короткий еле заметный поцелуй. Дерек так осторожен и нежен с ним, будто Стайлз действительно этого заслуживает. Первый толчок приносит только глухую боль. Стайлз шипит и ёрзает, пытаясь уйти от прикосновения, но Дерек удерживает его на месте и целует, прижав горячую ладонь к гладкой щеке Стилински. Минута, за которую Стайлз привыкает к ощущению наполненности, кажется обоим вечностью. — Двигайся, — на грани слышимости шепчет Стайлз, сжимая ладонями плечи Дерека. С закрытыми глазами так легко и просто — ни стыда, ни страха не испытываешь, потому что не знаешь, как на тебя смотрят, не видишь собственного отражения в чужих глазах. Это здорово — не зависеть от собственных комплексов. Даже если всё закончится совсем скоро, а потом Дерек Хейл исчезнет, будто его и не было, и навсегда забудет о некрасивом нескладном омеге, подарившем ему свою девственность. Сначала Стайлз не чувствует ничего, только тупую, перманентную боль, закрепившуюся на границе сознания. Потом Дерек меняет угол проникновения, и Стайлз захлёбывается стоном, Стайлз давится собственным жалобным скулежом. — Пожалуйста… — шепчет он, кусая губы и болезненно жмурясь, — пожалуйста, сделай так ещё раз… И Дерек — послушный альфа с мягкими губами и колючей щетиной, с сильными руками и горячими ладонями — повинуется, сжимает бёдра Стайлза до лёгкой боли, до синяков, целует так, чтобы до сбитого дыхания, до нервного биения сумасшедшего сердца в груди, до тумана в голове и рваных, немелодичных всхлипов, заполняющих собой всю комнату. Для Стайлза, если честно, всё это слишком — слишком ярко, слишком живо, так, как не бывает с такими, как он. И Стайлз счастлив в этот вырванный из чужого существования кусочек жизни, и Стайлз жмурится, отвечая на чужие поцелуи и по-кошачьи изгибаясь под прикосновениями шершавых ладоней, и Стайлз стонет, скулит, мечется по кровати, тяжело дыша, обнимает Дерека, неловко, но отчаянно и крепко, царапает его плечи, выгибает шею, пока Дерек пятнает его кожу засосами, и Стайлз двигает бёдрами в слепой попытке подмахивать каждому толчку Дерека. Дерек двигается размашисто, порывисто, торопливо, будто боится не успеть, до пошлых шлепков кожи о кожу, до солоноватого привкуса пота, который он слизывает с шеи и плеча Стайлза. Слишком-слишком-слишком-слишком. И в этом своём «слишком» — чересчур «недостаточно». Он кончает с громким криком, зажимая себе ладонью рот и впиваясь в собственную руку зубами, мычит что-то неразборчиво, из глаз текут слёзы, а Стайлз даже не может ответить, почему он плачет. Так много всего в груди, так много всего в голове, так сложно собрать расползающиеся по швам остатки самообладания, так сложно восстановить дыхание… Дерек кончает следом — с глухим рыком, впившись зубами в плечо Стайлза. Это больно, но Стайлз даже не морщится, потому что это Дерек. А потом приходит тишина. Они лежат, обнимая друг друга, будто боятся, что если они разъединятся, магия, связавшая их на краткие мгновения, пропадёт. Стайлз не открывает глаз. Ему страшно. Слёзы высыхают на щеках, и он, чтобы заняться хоть чем-то (только бы не думать о том, что теперь Дерек должен уйти), гладит альфу по спине. — Знаешь, — говорит Дерек, и Стайлз вопросительно мычит, пока Дерек скользит губами по его щекам, собирая последние следы слёз, — а я тебе соврал. — Что? — хрипло переспрашивает Стайлз, всё ещё не открывая глаз. Кажется, сейчас будет что-то плохое, и он весь напрягается, вздрагивает, кусая губы. Дерек — почему-то Стайлз в этом уверен — улыбается. — Я не собираюсь уходить, — говорит Дерек, и Стайлз не успевает ничего ответить, потому что его целуют, мягко и неторопливо, и Стайлз плавится в ощущении уюта и тепла, и Стайлз довольно улыбается, отвечая на поцелуй, и Стайлз вжимается в Дерека, уже не думая о собственном теле. — Почему? — невнятно спрашивает он уже потом. — Потому что ты мой, и я заставлю тебя полюбить себя. А если не получится, я буду любить тебя за нас обоих, — просто отвечает Дерек. И Стайлзу хочется возразить, сказать, что такой, как он, не может быть вместе с таким, как Дерек. Сказать, что будет очень сложно, что он так ужасен, что это убивает его. Сказать, что вообще-то фраза Дерека звучит до жути ванильно (даже если вызывает слепой всплеск счастья в груди). Но Стайлз ничего не говорит. Стайлз прячет улыбку в плече Дерека и открывает глаза. Дерек смотрит на него, Дерек гладит его по щеке, Дерек гладит его по груди, по животу, по бедру. И, наверное, Стайлз не так уж и плох, раз Дерек выглядит совершенно умиротворённым, когда сгребает его в охапку и прижимает к себе, целуя в шею.