Навеянное Безысходностью

      Время текло медленно, почти незаметно двигаясь вперёд, оно пребывало где-то между понятиями жидкого и твёрдого состояния и не могло решить, куда ему податься, поэтому шагало задумчиво и неторопливо. Минуты становились такими долгими, что казались часами, они упорно не хотели отсчитываться или попросту задерживались на месте, не пуская стрелку часов дальше на пару секунд. Каждый час казался бесконечным, он шёл так долго, словно был контужен и парализован по пояс, так что тащил свой шестидесяти минутный вес только на неокрепших руках. Вся эта медленность давила: она, вопреки себе, спешила въесться под корку, и, надо сказать, у неё это отлично получалось. Не было ни конца, ни края происходящему — время замёрзло и почти остановилось. Так было три дня.       Часы были повсюду: на камине, комоде, полу, шкафу, стенах, столе, полках, в углах и по центру; некоторые из них были небольшие, примерно сантиметров десять ввысь, их стрелка с едва слышными щелчками отсчитывала секунды; чуть сильнее издавали звук на них минуты, ну, а часы и вовсе вышли далеко вперёд — другие же достигали порой высоты среднего человеческого роста и представляли собой целое произведение искусства вместе со своими плавными изгибами и мудрёными изворотами. Часы соблюдали такт: никто из них не торопился и не опаздывал, словно бы по некой скрытой договоренности, они шагали «в ногу» и сливались в единую какофонию тикания и щелканья. Джокеру казалось, что если бы он мог сойти с ума во второй раз, то сделал бы это сейчас.       В Готэме наступили первые холода. Джокер не знал наверняка, был ли снег, но даже в особняке он чувствовал неприятный холод, хотя и продолжал ходить босиком. Он чувствовал себя оторванным от внешнего мира в этом доме, казалось, что поместье на него действовало куда губительнее, чем Аркхэм или полицейский департамент, потому как там всё было живым, подвижныи, почти без возможности стоять спокойно. Здесь же жизнь застывала. За три дня пребывания в Уэйн Мэнор не произошло ничего: Брюс навещал его по утрам и вечерам (в обоих случаях клоун изображал, что спит); ещё был дворецкий, но он почти всегда молчал и только приносил в определённое время пищу. Впрочем, злодей не считал, что задушевные беседы со стариком были бы лучшим вариантом развития событий. За всё время нахождения тут он точно понял, что дворецкий не доверяет ему, потому как тот был заметно напряжен и насторожен во время их встреч, так что скорее всего их разговоры имели характер допроса.       Все эти дни Джокер прибывал в состоянии путешествия между сном и реальностью: он то засыпал и спал долго, непробудно и, насколько это возможно, спокойно, то проваливался в кратковременный, беспокойный сон, из которого вырывался, находясь в нервном возбуждении. Ему часто снился Бэтмен, но клоун не получал былого удовольствия от визуализации в своём сознании врага, более того, он не хотел хоть как-то пересекаться с ним, чувствуя свою очевидную уязвимость и беззащитность перед Тёмным Рыцарем. Джокер злился на Бэтмена за то, что тот видел это, за то, что он смог одолеть злодея одним ударом и сделал это так, будто зря только потратил время на эту схватку, словно они перестали быть идеальными врагами и потеряли связь, обращающую их борьбу в бесконечный цикл. Они были зеркальными отражениями друг друга, и их зеркало раскололось. Трещина на нём убивала Джокера быстрее, чем туберкулёз.       Чувство собственной слабости мучало клоуна, терзало его изнутри и было куда более худшим, чем ощущение физической слабости. Как ни странно, но облегчение Джокер чувствовал только тогда, когда усталый после работы или вечеринки Уэйн возвращался домой и садился рядом с ним на диван, пока клоун изображал спящего, не желая обсуждать что-либо с человеком рядом. Брюс обыкновенно молчал, но эта тишина не казалась злодею напряженной или нервирующей, она наоброт успокаивала, и через какое-то время Джокер и правда проваливался в сон. За три дня пребывания в Уэйн Мэнор клоун чертовски сильно привык, что засыпает в присутствии другого человека, хоть и не ощущал ни чужого тепла, ни дыхания, ни тяжести тела. Уэйн был надёжным стражем его сна, поэтому ночью Джокер хотя бы пять, иногда шесть часов проводил в состоянии здорового сна.       Три дня казались годом, настолько медленно они шли, настолько долгими они были. Ничего не менялось и не происходило, но это было в порядке вещей здесь, где время не имело точки отсчёта. Джокер всё так же находился в комнате, где впервые очнулся и попытался атаковать Уэйна, он спал в ней, на том же кожаном диване, иногда лежал и смотрел в потолок, слушал, как тикают часы. Порой клоун пробирался на кухню, где набирал воду в прозрачный гранёный стакан, но спустя пару глотков он выливал её в раковину. Ни голод, ни жажда не мучали его, скорее всего, это было следствием болезни. В любом случае, Джокеру не было дела до своего состояния, потому как он был готов принять то, что умрёт. Брюс Уэйн отказывался это понимать и искал разговора с преступником, которого тот успешно избегал.       Не сегодня. Четвёртый день грозился быть выходным для Брюса, так что стоило Джокеру показаться на кухне, он столкнулся взглядом с Уэйном. Тот выглядел достаточно довольным, потому как у клоуна не было толком путей отступления в сложившейся ситуации, да и теперь наверняка можно было обсудить то, что хотел Брюс. Джокер остановился, он чувствовал, как ощущение тихой паники быстро возникло где-то в груди и теперь охватило его почти полностью. Он нервно закусил щеку изнутри, отводя взгляд куда-то вниз, и неуверенно подошёл к столу, за которым сидел миллиардер. Пить не хотелось, но во рту пересохло, Джокер весь как-то сжался, стараясь не показывать своё волнение другому мужчине. — Ты напряжён, — сказал Уэйн, делая глоток своего кофе, судя по крепости аромата, не разбавленного молоком или сливками, — тебе нечего бояться, — заверил он преступника; тот глядел неверяще и зло, — я просто хочу поговорить о твоём состоянии. Ты сказал, что знаешь свой диагноз, и… — Да, я знаю, — перебил его Джокер, он говорил тихо, но с весомой долей агрессии, — но также я сказал, что не собираюсь тебе его сообщать. Мне не нужна твоя помощь.       Брюс вздохнул. Он знал, что просто не будет, и не рассчитывал, что Джокер станет благосклонней. Но он не понимал, почему преступник отказывается от лечения, ведь, судя по всему, клоун не грезил мыслями о собственной смерти. Возможно, такое поведение было обусловлено влиянием болезни, но Брюс скорее склонялся к другому варианту: очевидно, что Джокер злился на Бэтмена, к тому же, преступника мучал страх перед врачом. Это мешало. Клоун обыкновенно относился к Тёмному Рыцарю с интересом и азартом, но сейчас не осталось ни крупицы этих чувств — Джокером повелевал исключительно страх. Зелёные глаза напротив Брюса бегали и метались, но не смотрели на собеседника. Похоже, что у злодея снова начинался приступ паники.       Джокер был скован и не мог сосредоточиться. Лицо его выражало неясную потерянность и напускную злость, словно он не мог определиться с тем, что чувствовал. Брюс снова видел в нём Рейчел, он глядел в чужие глаза и вспоминал, как в трудные минуты Доуз так же смотрела вникуда, покусывая губу. И от неё, и от Джокера веяло странным очарованием в такие моменты, они выглядели одинаково хрупко и утончённо, несмотря на то, что Джокер был мужчиной и преступником. Было странно сравнивать его с Рейчел, но клоун служил своеобразным напоминанием о ней, наверное, поэтому Брюс не смог бы его никогда убить. Он слишком любил Доуз, чтобы не искать её отражение в убийце. — Почему ты не хочешь, чтобы я помог тебе? — чашка звякнула, Брюс сжал губы в тонкую полоску, сверля взглядом клоуна, — ты знаешь, что болен, и наверняка понимаешь, что в Аркхэме тебе не помогут. Я договорился с Джеремией, чтобы сделать всё возможное для твоего выздоровления, пока только ты сам мешаешь себе. — Не пытайся вывести меня на эмоции, — отрезал Джокер, он облизнул уголки искалеченного рта и принялся заламывать пальцы, — я тоже задам тебе, ээ, вопрос: зачем тебе помогать мне? Брюси, я знаю, что ты не любишь меня, это видно по тому, как ты, — он вздохнул, пожевывая нижную губу, — глядишь на меня. Это не взгляд человека, который хочет помочь. Я сделал тебе больно, и ты думаешь, что у нас на этой основе что-то, — он издал хриплый смешок, — личное. Но ты забываешь, что я убил многих, и я даже лиц большинства не помню.       Брюс вспыхнул. Он резко оказался прямо подле врага и ухватил его за грудки. Не помнит лица большинства? Нет, он точно помнил лицо Рейчел. Брюс помнил. Он знал, где и как смешно расположилась родинка на теле Доуз, в каком направлении сдвинутся уголки её тонких губ, как взглянут родные зелёные глаза, всегда такие печальные и полные надежды, знал, что если повернуть слегка запястье девушки, то где-то в районе мизинца виднелся маленький, едва различимый, белёсый шрам, оставленный как-то во время их детских игр, когда Рейчел упала. Брюс лелеял и хранил каждую частичку воспоминаний о ней, часто говорил с её могильным камнем, с которого изящной гравировкой на него глядело ясное лицо Доуз. Она — последний луч света в Готэме, была им и осталась для Уэйна. — Ты помнишь, — прорычал Брюс, Джокер смотрел безразлично и с немым вызовом, — ты помнишь её, чёрт возьми. Не смей говорить мне, что это не так. Рейчел была особенной. — Правда? — засмеялся клоун, подрагивая в чужих руках, — конечно, она была особенной, — он изобразил напускную серьёзность, — как и сотни других, кого я убил. Они, наверное, тоже были особенными для кого-то: какие-нибудь Чарли, Стив, Рейчел, но, — он остановился, облизываясь, — знаешь ли, мне плевать.       Сумасшедший хохот сотряс комнату, Джокер буквально изогнулся в чужих, крепко держащих его, руках, прогибаясь назад и хватая себя за лицо, будто бы плача. Брюс взревел от бешенства, сознание пропустило Бэтмена, который готов был разорвать врага на части, наплевав на его болезнь. Он, чёрт побери, смеялся над тем, что убил Рейчел. Его Рейчел, что этот безумец знал? Ничего, он просто пытался вывести Уэйна на эмоции, и у него получилось — пусть наслаждается. В голове стучала кровь; крича и задыхаясь от ярости, она придавала силы, создавала хаос. Джокер нёс хаос вместе с собой и являлся буквальным создателем нового понятия об анархии.       Брюс повалил клоуна на пол, нанося удар в область живота. Он ничего не соображал, в нём говорила ярость, ненависть и боль. Джокер безвольно упал, он всё так же смеялся, хрипло, иногда срываясь на кашель; он цеплялся за ногу Уэйна, как ища спасательный круг, выглядя безумно, как никогда прежде. Брюс вырвал ногу из плена чужих рук и ударил ей по рёбрам безумца с невероятным остервенением. Он бил, не останавливаясь ни на минуту, не давая передохнуть ни себе, ни противнику, который, очевидно, выбрал позицию жертвы и совершенно не сопротивлялся, лишь временами хватаясь за конечности Уэйна и издавая то ли хрип, то ли смех.       Кровь на лице клоуна появилась спустя минуту их схватки, лицо стало выражать животный ужас. Брюс не видел этого, он сел на тело преступника, перекрывая тому выходы к отступлению, и наносил удар за ударом. В его мозгу вспышками мелькало изображение Рейчел: то смеющейся, то серьёзной, то живой и пахнущей свежестью, то мертвой, пахнущей гаревом и порохом. Это было ясно, он помнил её черты и бил преступника до иступления сильно, когда чьи-то руки подхватили его сзади, оттаскивая от Джокера. Брюс часто дышал, он обернулся и увидел лицо Альфреда, которое выражало непонимание, смешанное с ужасом. — Мастер Брюс, что с вами? — произнёс дворецкий, опускаясь рядом с мужчиной, неверяще глядя тому в лицо. — Вы в порядке? — Да, Альфред, — Уэйн смотрел на Джокера, который всё так же лежал на полу, — я в порядке. Не знаю, что на меня нашло. Мне нужно побыть одному. Позаботься о нём, — указал он на клоуна. — Конечно, сэр, — кивнул Пенниуорт. Он говорил спокойно, но Брюс знал, что его ожидал разговор о произошедшем.