Навеянное Безысходностью

      Утренняя свежесть наполняла кухню, украдкой прячась по углам и робко глядя на двух мужчин. Она пахла мятой, приятно обволакивая и словно бы обнимая их за плечи, почти баюкая, но в то же время приятно покалывая. Воздух был чистым, с привкусом лёгкости и непринуждённости, почти неподвижным, так что стоило двинуть рукой, и кажется, что разрезаешь его пополам. Свет белыми пятнами играл на мебели, то подрагивая солнечными зайчиками, то растворяясь в зеркале над раковиной. Он лихорадочно бегал по комнате, оглаживая предметы и стыдливо прячась от людей. Всё утро дышало бодростью и было невероятно живым, и это осознание поражало так же, как первейшее ощущение, каково это — просто дышать, как высоко ты находишься над землей с высоты собственного роста.       Два человека на кухне сидели молча, дыша тихо и размеренно, находясь в странном состоянии гармонии. Брюс наложил холод на руку Джокера, равнодушно разглядывая опухшее запястье. Руки клоуна были тонкими, с нитяными дорожками вен и бугорками костяшек; длинными, почти музыкальными пальцами, но при всей хрупкости в этих руках чувствовалась сила. Брюс терпеливо зафиксировал руку с помощью повязки и отложил её. Он не знал, что сказать преступнику, как выявить его болезнь. Джокер, очевидно, был категорически против помощи и проявлял сильную агрессию при попытках её оказания. Постоянные стычки в дальнейшем не могли ощутимо помочь злодею чувствовать себя лучше. Сам он, по его словам, знал, чем болен, но не собирался говорить об этом с Уэйном.       Надо было придумать рычаг давления на Джокера. Изначально он предполагал, что угроза Бэтмена сработает на отлично, но увидев в глазах клоуна неподдельный животный ужас, Брюс решил, что это не то, чего он хочет. Его задачей было не запугивание, а доверие Джокера, только тогда он мог бы действительно помочь ему. Мысли о помощи этому человеку сводили Брюса с ума и казались ужасно противоестественными, кощунственными, но неведомое чувство твердило, что именно он должен помочь анархисту; Уэйн ощущал ответственность за состояние преступника. Бэтмен внутри злился, рыча что-то о слабости Брюса, но тот ничего не мог с собой поделать. Ему было необходимо то, что он делал сейчас.       Ненависть к Джокеру никуда не пропала, кажется, она настолько укоренилась в сознании Брюса, что стала чем-то вроде безусловного рефлекса, превращаясь в подсознательную неприязнь от одной мысли, сколько боли этот человек принёс в его жизнь. Он действительно ненавидел Джокера, и если бы не чувство справедливости и понимания равноправия перед законом, Брюс скорее всего давно покончил с клоуном, сделав его смерть максимально мучительной, напоминая о том, что тот забрал у него. Он бы наслаждался каждым телодвижением, воспроизводимым врагом в агонии, воспринимал хрипы о помощи, как лучшую музыку, но Бэтмен не убивал, и нарушение этого правила значило пойти на поводу у противника. Тот бы умер, но выиграл.       Однако теперь Уэйн отчётливо видел то, о чём так упорно говорил Джокер при каждой встрече с заклятым врагом — он осознавал, что между ними и правда была какая-то связь, которая не позволяла Брюсу перейти грань или быть равнодушным к состоянию клоуна, но связь эта была скорее болезнью, изъедавшей тела обоих, чем-то, что называется «предначертано судьбой». Уэйн не мог сказать, что чувствовал хоть что-то из того, что называют «хорошими или светлыми чувствами» к врагу, но точно понимал, что не может дать тому умереть, когда в его силах хоть как-то помочь.       Джокера должен убить несчастный случай, ну или собственное безумие, но не он: не Брюс и не Бэтмен. Что значила для него возможность смерти клоуна, Брюс не знал, но внутри него «мистер Уэйн» с сумасшедшим интересом смотрел на Джокера, изучая его взглядом, а Бэтмен ёжился, комкался, кололся, но не прятал своего состояния удовлетворённой ненависти. — Ты хочешь есть? — отстранённо поинтересовался Уэйн, закончив с перевязкой. Джокер выглядел подавленным и немного угнетённым, смотрел в пол, очерчивая взглядом свои босые ноги, как-то печально поджимал пальцы, отчего те похрустывали, и этот хруст напоминал негромкие, короткие щелчки — таким Уэйн ещё его не видел. Сейчас он показался мужчине даже немного человечным: лицо, лишённое грима, смотрело хмуро, почти жалобно, шрамы слегка опустились вместе с губами. Но Брюс не чувствовал жалости к человеку перед собой, скорее тихую злость и недоверие. — Нет, — покачал головой клоун. Он снова облизнулся, после чего задумчиво поджал губы, закусывая нижнюю; его глаза забегали по комнате, а пальцы сплелись воедино. Он словно обнимал себя, сидя на высоком стуле.       Джокер чувствовал, что ломается, что туберкулез ломает его, беспощадно и безжалостно приближая к концу, что он не в силах противостоять болезни, потому что не может одержать верх даже над напыщенным миллиардером, который скорее всего проходил курсы по самообороне в свободное от гулянок время, и это убивало его. Его душила злоба от собственного бессилия, она клокотала где-то в груди, била набатом в виски, выходила из лёгких тихим хрипом, ему хотелось кричать от того, насколько он стал слаб и недееспособен, но даже на это не было сил. Он чувствовал ужасную, сокрушающую усталость, которая давила на его плечи, заключала в свои грузные объятия, мягко касалась рёбер изнутри. Он устал и ему просто хотелось снова заснуть, чтобы погрузиться в мучительно-приятную тьму.       Он чувствовал, что теряет над собой контроль. Джокер был безумен, он не помнил почти ничего наверняка, видел жизнь под другим углом, но прекрасно мог управлять своим телом и эмоциями: теперь это делала болезнь. Внутри всё жгло от злости из-за победы Уэйна в их коротком сражении, но он не мог показать ничего из того, что чувствовал, потому что пребывал в состоянии частичной апатии. Он сидел неподвижно, смотря на свои ступни: небольшие, тонкие, бледные, с розоватым пятном пятки и точками-пальцами. Внутри что-то бесновалось, вместе с этим подрагивали и выгибались пальцы клоуна, заламывая друг друга. Он сгорбился, покусывая щеку изнутри: хотелось сделать что-то, нечто безумное, разрушающее систему принципов и ценностей, которые так любит общество, но он не мог. Кажется, это было хуже самого факта болезни.       Тишина говорила тихими шорохами. Уэйн пристально сверлил клоуна взглядом, но ничего не говорил: его лицо источало неприязнь и скрытую агрессию, и это было вполне взаимно. Джокер тоже не питал к нему особой любви, но вторая стычка была ему не по плечу. Он поднялся со стула и направился в комнату, где проснулся. Джокеру не хотелось снова стать предметом допроса Брюса, было только одно желание — заснуть. Он шагал, чувствуя, как тело наполняется свинцовой тяжестью, а в голове становится наоборот легко, перед глазами забегали тёмные мушки. Джокер не мог сказать, как дошёл, он толком понять не мог, как передвигал ставшие вновь ватными ноги, но стоило ему упасть диван, как он сразу же отключился.       Сон настиг его, почти сразу прорывая тёмную толщу цветными пятнами воображения. Джокер видел, как идёт по огромному оживлённому городу: вокруг огни зданий, машин, стендов; люди, бегущие кто куда, в одиночку или с компанией, с азартом или отчаянием; здания, неказистые и изящные, одноэтажные и небоскребы — и всё плывёт от этого контраста, жизнь кипит, где-то выкипает, асфальт под ногами дрожит и вибрирует от рокота автомобилей, шагов людей и звуков музыки. Это ослепляет, шокирует, волнует — кажется, в этом городе возможно всё, даже самому несбыточному суждено исполниться в этих просторах. Люди будто чувствуют это, потому постоянно движутся сплошной стеной толпы. От этого кружилась голова.       Он сделал небольшой шаг вперёд, полный неуверенности и замешательства. Даже во сне у него болела голова, а руки немного тряслись, всё вокруг двигалось, и это чертовски сильно сводило с ума; если бы он не был и так безумен, то стал сумасшедшим сейчас. Джокер перешёл вместе с народом через улицу и остановился напротив автобусной остановки. Что-то зашипело рядом, и клоун замер, смотря на погасший на минуту, находившийся на стене многоэтажки, экран, где раньше крутили рекламу. Теперь плазма на секунду зашлась чёрным цветом, но через секунду на ней появилась Оливия Браун. Город остановился, казалось, все глядят на экран. — Добрый вечер, Готэм! — произнесла ведущая, её голос звучал одновременно спокойно и возбуждённо, слышались в нём как трепетные нотки, так и равнодушные. Клоун нервно и широко облизнулся, — сегодня для нашего города настал счастливый час, когда зло частично отступило от нас. Сегодня скончался маньяк, психопат, убийца и террорист, скрывавшийся под прозвищем Джокер. И сообщение об этом представит комиссар полиции Джеймс Гордон.       Во рту пересохло. Набат крови в голове стих, словно объявили минуту молчания. Джокер часто моргал, чувствуя, как в горле спёрло дыхание, как руки враз похолодели и стали влажными от пота, пальцы жалобно впились в ладонь, образуя кулак, тело словно перестало ему принадлежать, и он не в силах сделать даже вдох. Было всё ещё тихо: поражённые, ошеломлённые, не верящие пока горожане не могли что-то из себя выдавить. Слышался негромкий шёпот, птицей полетевший над толпой, но пока ещё люди находились в смятении. Картинка на экране сменилась, теперь оттуда глядел Гордон. Его лицо выражало напряжение и силу, он смотрел прямо и уверенно. Джокер не знал, что чувствовать, он мог только ждать, что скажет полицейский. — Граждане города Готэма, — сказал Джим с надломленной радостью и странной гордостью, — я должен вам сообщить, что сегодня по причине поздней стадии туберкулеза покинул этот мир злодей под именем Джокер, отнявший у многих жизни их близких. Нам так и не удалось пока установить его личность, но мы сделаем всё возможное, чтобы после сообщить о его кончине его возможной семье. А сейчас мы с вами можем гордиться, что причиной его смерти стали не мы, а болезнь. Справедливость восторжествует любым путём. Благодарю за внимание.       Сообщение закончилось, и экран вновь погас. С секунду стояла тишина, после чего толпа будто ожила: послышались крики радости, смех и веселье, люди обнимали друг друга без разбора, кричали друг другу о том, что услышали. Готэм ликовал, искрился, горел огнями. Всё вокруг стремилось объять настроением удовлетворенного счастья, казалось, не было ни единого уголка, где не слышались бы восхищенные возгласы. Готэм трубил во все концы, сходил с ума, и всё кружилось в едином круговороте веселья и кутерьмы.       Джокер стоял, чувствуя бездонную пустоту внутри. Он смотрел на свои руки и видел, как те рассыпаются, становясь прозрачными. И это не было красиво, как показывают в фильмах, потеря каждого кусочка сопровождалась дикой, разрывающей на части болью, от которой хотелось истошно кричать, цепляясь за собственные волосы. Ему не хотелось смеяться. Он не хохотал, как когда Бэтмен обрушивал на него град ударов, Джокер беззвучно кричал. Он упал на колени, пытаясь спокойно вздохнуть, но только резкая боль пронзила его грудную клетку. Он пытался позвать кого-нибудь на помощь, но голос пропал, осталась только жуткая боль. Это было невыносимо.       Брюс застал Джокера кричащего во сне. Зелёные волосы растрепались, руки плотно обхватили тело поперёк, лицо выражало страдание и невыносимое мучение, по щекам катились крупные слёзы. Брюс никогда не видел, как плачет этот человек, и теперь не знал, как описать свои чувства, вызванные увиденным. Он помнил, как Альфред нередко будил его в детстве, когда после потери родителей маленького Уэйна стали преследовать кошмары. Он метался по постели, иногда кричал и звал мать с отцом, но никогда не плакал во сне. Джокер, очевидно, был невероятно напуган тем, что ему привиделось; он обхватил свое лицо руками, словно пытаясь выцарапать себе глаза. Его трясло от ужаса, и Брюс подошёл чуть ближе, касаясь бледной руки. Он хотел разбудить клоуна.       Но стоило тому почувствовать прикосновение, как он замер, слегка выгнувшись и неподвижно рухнул обратно на диван. Его дыхание выровнялось, и Джокер, свернувшись калачиком, удовлетворённо и успокоенно засопел. Уэйн отстранился, задумчиво глядя на врага. Он решил, что пусть Джокер спит, потому как с утра выглядел измотанным и ужасно усталым, даже после того, как проспал несколько часов. Скорее всего, это был результат болезни: клоун смотрелся осунувшимся и нездоровым, его настроение не могло найти одной позиции или конечной точки, он чувствовал постоянный страх и питал опасения. Возможно, Брюс сделал странный вывод — больной Джокер был очень человечным. Уэйн накрыл пледом клоуна и вышел из комнаты. Ему надо было многое обдумать.