Билет в новую жизнь

      После нашего разговора мы с Эриком отправились по направлению к его дому. Учитель заверил, что живёт недалеко, и мы придем совсем скоро. До сих пор падал снег, сильный ветер дул прямо в лицо. Но мне, почему-то, было не настолько холодно, как было при моих попытках дозвониться до мамы и Мэг. То ли дело было в том, что Эрик одолжил мне свои перчатки, то ли в чем-то другом…       Шли мы в полном безмолвии. Свет фонарей изредка падал на лицо моего спутника, и я видела, что учитель сосредоточенно о чем-то размышлял, поэтому я решила, что лучше молчать и не мешать ему. И так я, считай, напросилась ему в гости, а если бы я ещё и тараторила без остановки, то его мнение обо мне упало бы, наверно, ещё больше. Хотя почему это меня так заботит?       Но Эрик действительно жил недалёко — мы добрались до его дома за двадцать минут. Само здание было огромным и тёмным на фоне заснеженного города, но во многих окнах горел свет — наверняка все сейчас отмечали Рождество. Рядом с домом был длинный проспект, сверкающий огнями фар и вывесок. Я не представляла как это — жить в центре. Вокруг же, наверное, всегда так шумно, много машин…       Мы вошли в подъезд и поднялись на один из верхних этажей. Потом Эрик открыл чёрную массивную дверь и, включая свет, пропустил меня первой в прихожую. Потолки здесь были высокие, было очень просторно. Пол, выложенный черно-белой мраморной плиткой, был покрыт пылью, как будто здесь давно уже не убирались. Стены были какими-то унылыми. Все вокруг было настолько мрачным, что мне стало грустно. Как можно жить в такой обстановке? — Проходи, — сказал Эрик, вешая мою куртку в черный шкаф, стоявший у стены. — Ванная комната здесь, если понадобится, — он указал рукой на одну из дверей, располагавшихся слева. Потом мы прошли вперёд, к просторной арке, которая вела в гостиную. Там тоже было довольно мрачно — такие же серые стены, как в прихожей, были увешаны какими-то листками и рамками, тёмный пол был завален смятыми бумагами, похожими на ноты, которые покрывали, в том числе, и небольшой журнальный столик, черный кожаный диван, такое же кресло и огромный рояль, стоящий в углу просторной комнаты. Окно и балконная дверь были завешаны плотными жалюзи, и комната оставалась в полной темноте, пока учитель не включил свет.       Увидев этот беспорядок, я сначала удивилась, но потом решила, что Эрик — холостяк, поэтому его квартира и выглядит так неподобающе. Но такую ужасную, гнетущую мрачность я не могла объяснить никак. Ещё меня поразило отсутсвие какой-либо рождественской атрибутики — мало того, что не стояла ёлка, но даже ни единого украшения здесь не было. — Извини, у меня не убрано. Гостей у меня обычно нет, — Эрик прошел в гостиную и стал смахивать со всех поверхностей ноты, как будто это был всего лишь мусор. Я удивилась, но не сказала ни слова.       Вдруг я зацепилась взглядом за один из листков среди остальных бумаг, на котором был нарисован портрет молодой девушки с тёмными кудрявыми волосами, в точности похожими на мои. Взгляд больших карих глаз на портрете был смущённо отведён вправо, куда обычно смотрела я, когда мне было неловко. Вообще весь вид этой девушки ужасно напоминал мне саму себя, я словно гляделась в зеркало. Но поразмышлять над тем, драматизирую я или нет, мне не дал Эрик, так как, проследив за моим взглядом, тут же смял лист бумаги с портретом и бросил его на пол в груду нот. Странно.       Потом учитель пригласил меня сесть на диван, а сам расположился на банкетке у рояля. — Не хочешь чай или кофе? Есть ещё вино, — предложил Эрик, пытаясь сгладить неловкое молчание. — Нет, спасибо, — я взглянула на него, — а… Можно задать один вопрос? — меня ужасно раздирало любопытство насчёт отсутствия «духа Рождества». — Можно, конечно, — преподаватель напрягся, его голос чуть дрогнул. — А почему у тебя нет Рождественской ёлки? — спросила я тихо и острожно. Мне казалось, что Эрику будет тяжело ответить. — Не люблю праздники, — сухо отозвался он, — в особенности Рождество. Вообще не люблю зиму, — учитель отвернулся и сжал правую руку в кулак. — Почему? — но его жест меня не остановил. Для меня было, казалось, преступлением не любить это волшебное время года. — Просто не люблю и всё, — кажется, он уже начинал раздражаться, слушая мои глупые вопросы. — Но должна же быть какая-то причина! Ведь зима — это весело… — теперь я была ещё больше заинтригована. Понятно было, что причина имелась, и, наверняка, довольно серьёзная. Мне было очень интересно, и, в то же время, ужасно стыдно: я никогда не думала, что буду настолько любопытной! Но, как говорится, словно не воробей… — Знаешь ли, а причина действительно есть, — вдруг задумчиво произнёс Эрик, как-то странно, затуманенным взглядом смотря на меня. — Конечно, для тебя зима — сплошное веселье! — он усмехнулся, от чего мне стало ещё больше не по-себе. — Особенно весело, когда родная мать запирает в комнате, не позволяя радоваться празднику, так как за Рождественским столом уродам места нет!       Я вздрогнула и вскрикнула одновременно. Мне вмиг стало холодно и страшно. Неужели… Неужели его родители могли так поступать? И, Боже мой, он что, таким родился? Но это не означает, что можно так к нему относиться! Как так? Как можно с детства угнетать ребёнка издевательствами над его внешним видом, да ещё и будучи его родителями?! Черт возьми, будь проклят мой язык без костей! Я причиняю Эрику такую боль своими глупыми вопросами! — Как так? — промямлила я. — Как можно так относиться к собственным детям? — Как видишь, очень даже можно! — холодным полушутливым тоном отозвался он. — Можно, когда родившийся ребёнок далёк от идеала! Но особенно весело ей было, — как будто в бреду продолжал он, — когда она, наконец-то, от меня отказалась, облегчив себе жизнь! — Боже, — выдохнула я, продолжая подрагивать. Перед моими глазами тут же предстала картина, описанная Эриком. Неужели люди могут быть такими жестокими? Тем более, родители… Да разве так можно? Разве можно не давать ребёнку нормального детства, разве можно так с ним поступать? Ведь детям нужно радоваться, нужно иметь праздники…       Мне стало стыдно и противно от самой себя. Надо было понять, что зря ты затеяла весь этот разговор, Кристина! Я тут же осознала, откуда эта мрачность в его квартире, откуда такая нелюдимость, необщительность… Я поняла, почему Эрик так боялся насмешек и постоянно думал, что я над ним издеваюсь. Все идёт из детства! Теперь я поняла. Но я совсем не представляла, как можно столько лет терпеть такое отношение к себе! Как можно жить всё это время, когда над тобой постоянно насмехаются, унижают! Почему у людей такой злой язык?!  — Прости меня, я ведь не знала, я не хотела…       Эрик вздохнул и снова опустился на банкетку у фортепиано, отворачиваясь от меня. Он сжал кулаки и, выдохнув, произнёс: — Это я виноват. Извини, не хотел тебя обидеть, — его голос предательски дрожал, говоря о том, что учителю нелегко даются эти слова, — и не собирался портить тебе праздник, — он особенно выделил обращение ко мне. — И из-за меня это Рождество ты запомнишь, как самое ужасное, — совсем тихо, неразборчиво пробормотал Эрик, надеясь, наверное, что я его не услышу. И от этих слов мне стало ещё больше стыдно — виновата здесь я, а он, как всегда, корит себя. Надо как-то всё это исправить, но как? Пока в голову ничего не приходило.       Ещё несколько минут продолжалось наше неловкое молчание. Я ничего не говорила, пытаясь придумать, как бы разрядить атмосферу, а Эрик, как мне кажется, оправлялся от воспоминаний. Ведь очень неприятно, когда совершенно случайно кто-то вызывает в тебе плохие воспоминания. Я и сам не любила, когда кто-то напоминал мне, например, о папе, которого я потеряла, и поэтому я понимала, каково сейчас было моему учителю. Но, опять же, я не знала, как изменить сложившуюся ситуацию. Вдруг мне в голову пришла идея. — Эрик, — я поднялась с места и подошла к нему, надеясь, что лучшим решением будет сменить тему, — может, ты сыграешь мне что-нибудь? Например, то своё произведение, которое поставят в театре? — Сыграть? — меланхоличным тоном переспросил он, но вдруг его как подменили — учитель резко поднялся с места и бросился к какому-то шкафу, стоявшему у стены, и стал лихорадочно перебирать бумаги и папки, лежащие там, — Сыграть, сыграть… Конечно, я должен найти это! — словно в бреду говорил он, продолжая искать что-то. Потом Эрик, наконец, вытащил из шкафа довольно внушительную папку и, подойдя к роялю, с грохотом водрузил её на пюпитр. Затем он раскрыл бумаги где-то на середине, и моему взгляду открылись листы, исписанные мелкими нотами. — Это — часть той оперы, которую поставят в театре, — торопливо пояснил учитель, — она очень важна для меня, — эту фразу он произнёс тише и… Более робко, что ли. Но дальше я уже не могла ни о чем думать — он заиграл…       Мелодия была нежной, приятной, мягкой и звонкой, словно ручей, что совсем не было похоже на остальные сочинения Эрика, которые мне довелось услышать. Но одновременно в мотиве проскальзывала неуловимая грусть, тоска и какое-то отчаянье. Вот это уже было похоже на учителя.       Но что бы он не играл — любое его сочинение оказывало на меня словно гипнотическое действие. Я, как будто отключившись от реальности, подошла ближе к Эрику, но он этого не заметил. Я следила за его руками, порхающими по клавишам, и восхищалась этой мелодией и её автором все больше и больше.       Вдруг музыка смолкла, и Эрик, чуть улыбнувшись, захлопнул папку. — Кристина, я… — он поднялся с места и вздрогнул, увидев, что мы стоим совсем близко друг к другу. — Эта ария, она… Ты меня вдохновила на её написание, — как можно скорее выпалил он, опуская взгляд. Я так и застыла на месте — я вдохновила его на написание музыки? Я? Боже мой, это… Это так трогательно и так неожиданно! Я никогда в жизни не думала, что такая прекрасная музыка может хоть как-то относится к моей персоне! Мне вдруг стало очень приятно, тепло и хорошо, я тут же заулыбалась. — И я… В общем… С Рождеством, — он ловко выудил из папки несколько нотных листов и отдал их мне, всё ещё не поднимая взгляд. — Это, конечно, ужасный подарок, но… — Эрик, не говори так! — я схватила его за руки, не заботясь, казалось, о том, что бумаги выпали. Я вдруг почувствовала себя как-то странно, непривычно, и немного испугалась. У меня возникло предчувствие, что вот-вот, и я что-нибудь натворю. — Это самый лучший подарок, который я когда-либо получала! — предчувствие всё усиливалось. — Правда? — он поднял взгляд. Голос учителя дрожал, — Я… Я написал это для тебя… — Эрик, для меня это очень важно! — сердце забилось в два раза чаще, я сильнее сжала его руки. — Ты… Для меня… Тоже очень важен… — вдруг я, сама не ожидая этого от себя, резко подалась вперёд, хотя, казалось бы, ближе стоять было уже некуда, приподнялась и поцеловала Эрика, осторожно прикасаясь рукой к его шрамам. Господи, что я творю?! Что происходит? Кристина, Кристина, что ты делаешь?! Дура!       Он задрожал и отскочил от меня, как ошпаренный, в другую часть комнаты. Грудь его бешено вздымалась, а глаза, казалось, были готовы вылезти из орбит. — Что… Что ты себе позволяешь?! — прохрипел он, пытаясь отдышаться. Сейчас он выглядел каким-то зверем, загнанным в ловушку.       И действительно, что я себе позволяю?! Я просто дура, дура, дура влюблённая! Стоп, влюблённая?! Что я несу?! Неужели… Ну, естественно, а как ещё можно по-другому обьяснить моё поведение?! Жалость? Переизбыток эмоций? Всё не то… Значит, Мэг была права со своими шутками! Ну ничего себе — меня угораздило втюриться в своего преподавателя! Хотя он уже не профессор, будет теперь заниматься со мной только на дому… А будет ли после всего этого? Если он откажется, это будет катастрофа… Кошмар какой-то, что же мне теперь делать?! Черт, да я же не подумала о самом главном — я наверняка совсем не нужна ему!       От всех этих мыслей хотелось плакать. Плакать, жалея себя, и одновременно смеяться над своей глупостью. Почему я разобралась в себе только сейчас, когда заварила всю эту кашу?! Почему я не поняла себя раньше, когда вдруг охладела к Раулю и стала сводить его с сестрой, когда полезла обниматься после концерта, когда захотела потанцевать с учителем? Почему?! Почему только сейчас? — Кристина, что ты себе позволяешь?! — простонал Эрик, дрожа, словно осиновый лист, и то и дело активно взмахивая руками. — Зачем? Зачем ты портишь жизнь нам обоим? — Я… Эрик, я… — За что ты так со мной? — вдруг яростно закричал он. — Если это — очередная насмешка, то… Что я тебе сделал?! За что ты так издеваешься надо мной, я же… — Эрик! — вскрикнула я, тоже начиная раздражаться. Почему он вечно всё неправильно понимает? Я не собиралась издеваться! Просто так не целуют, вообще-то! — Что? Что — «Эрик»?! — протянул учитель, хватаясь за волосы. — Что ещё оскорбительного ты хочешь сказать? Давай, давай, говори… Мало за сегодня издевательств! — Да я… — гнев начал кипеть во мне, стало ужасно обидно. Какой-то внутренний голос отчаянно кричал мне, что сейчас стоит остановиться, но я слушала, похоже, только своё сердце. Снова появилось жуткое предчувствие, и в этот раз я понимала, что скажу что-то настолько мощное, что может перевернуть всю мою жизнь. — Да я… Да я люблю тебя! — завопила я так громко, как только позволял мой голос. Мне сейчас было наплевать на соседей, на время, да вообще на всё, главное объяснить ему свою мысль. Но где-то глубоко внутри моего разума вертелся главный вопрос: что же я несу?! — И я тебя тоже! — выплюнул Эрик так, словно это было ругательство. Я вскрикнула то ли радостно, то ли удивлённо. Он меня любит?! Тогда… Неужели на том портрете действительно была изображена я? Сколько же знаков, оказывается, давала мне судьба! Хотя… Как же это неправильно, наверное, но… Но так удивительно прекрасно!       На моих губах тут же появилась странная, полубезумная улыбка. Он тоже как-то ненормально улыбнулся, и мы синхронно засмеялись, словно сумасшедшие. Смех наш был искренним, заразительным и глупым, но остановиться мы не могли. Мои щёки пылали, Эрик продолжал дрожать, и мы смеялись, смеялись, смеялись… — Если всё что сейчас произошло — это нездоровая шутка, то очень неудачная, — неожиданно серьёзно заметил он для только что смеявшегося человека. — А если мы оба не шутим? — спросила я дрожащим голосом. Веселье вмиг куда-то улетучилось. — Жалость твоя мне тоже не нужна, — подавленно проговорил он. — Если так ты хочешь отблагодарить меня за то, что я привёл тебя сюда, за музыку или бог знает за что, то лучше не надо. Не таким способом. — Да с чего ты… — кажется, во мне снова закипала злость. Я что, признавалась зря? Вообще-то, первый шаг должен делать мужчина, не важно, есть у него комплексы, или нет. Я и физически, и морально доказываю свою точку зрения, а он всё про жалость, да про насмешки!       Но он, видимо, не так понял мой незавершенный возглас, поэтому, смутившись, проговорил: — И… я прошу прощения за сказанное ранее, — он отвёл взгляд. — Я понимаю, как глупо это прозвучало, и как ты, наверное, зла на меня, но я прошу у тебя прощения. И я пойму, если ты его не примешь, — добавил он. — То есть, мои слова были напрасны? — переспросила я, сдувая со лба мешающие кудри. — Они в расчёт не принимаются? — Я же уже сказал, что жалость мне не нужна… — упрямо начал он, но я его прервала: — А я не из жалости, — твёрдо проговорила я. Почему-то сейчас мне было не стыдно, так как интуиция подсказывала, что только моё несогласие с его чувствами смущало Эрика. — Я сказала то, что думаю.       Он недоверчиво посмотрел на меня, будто не верил в мои слова, но, секунду поколебавшись, снова заговорил: — Тогда… я повторю, — он глубоко вздохнул, — я тебя люблю, — и Эрик робко подошёл ко мне и неуверенно обнял меня, но то, что я ответила на этот жест, заставило его ещё сильнее прижать меня к себе. Я радостно улыбнулась и прижалась к нему в ответ.       С ним было тепло и уютно, появлялось какое-то ощущение защищённости. Эрик меня любит! Пока ещё как-то трудно привыкнуть к этому, всё произошло слишком стремительно, но… к хорошему же привыкают быстро! Я и не думала, что простое счастье может быть так близко и что его так легко не заметить! Хотя бы теперь я его увидела.       О том, что будет дальше я не думала. Я вообще сейчас ни о чем не думала. Мы просто стояли, обнявшись, посреди гостиной, заваленной грудами нот.       Нашу идиллию, казалось, ничто не могло разрушить. Но, похоже, так только казалось, потому что через некоторое время послышался громкий телефонный звонок. Я быстро подняла сумку с дивана и достала мобильный, надеясь, что звонившей могла оказаться миссис Жири. Но номер был мне незнаком. — Алло, здравствуйте, — учтиво поздоровалась я, отходя чуть подальше от Эрика, — это… — Кристина, дорогая! С Рождеством тебя! — я услышала голос миссис Жири и тут же заулыбалась. — Слава Богу, с тобой всё в порядке! — Не важно, что сейчас со мной! Вы где? Всё ещё в больнице? Что случилось с Мэг? Почему Вы звоните с незнакомого номера? — Да, мы в больнице, и я звоню отсюда. У меня телефон разрядился, — чуть стыдливо ответила миссис Жири, — а с Мэг теперь всё хорошо. Её уже прооперировали. — Что? — вскрикнула я, хватаясь за сердце. Мне сразу стало страшно. Зачем мою сестру оперировали? Что случилось? — Милая, успокойся, у неё был аппендицит, — ответила она. Я облегченно вздохнула. Вот почему у Мэг болел живот, и поднялась температура! — С ней теперь всё хорошо? — переспросила я, начиная улыбаться. — Да, она уже очнулась, но её нельзя беспокоить. Я останусь в больнице, а ты приезжай завтра утром, сейчас нет надобности. Адрес тоже скажу тебе завтра, — то спокойствие, с которым говорила миссис Жири, тут же вернуло меня в привычное Рождественское русло. — Ты сейчас дома? Все хорошо? — Ну, я, как бы, не совсем дома… Я ключи забыла, — протараторила я. — Как забыла? Где ты сейчас? — теперь настал мамин черёд испугаться. Я уже чувствовала, как она наверняка хмурится. — Я у… Друга, — я залилась краской, вспоминая всё то, что сейчас произошло. — Друга? Какого друга? — я тут же начала лихорадочно соображать, что же такого ответить, но миссис Жири меня опередила. — Ладно, неважно, потом мне всё объяснишь. — И мне тоже! — вдруг я услышала приглушённый голос Мэг. Я улыбнулась. Значит, с сестрёнкой всё хорошо! — Мэг, не кричи! Тебе нельзя разговаривать! — остановила её миссис Жири. — Ну, мне тоже интересно, что это за друг! — сестра закашлялась. — Вот видишь, я же говорила! Извини, Кристин, — напускная строгость миссис Жири тут же растаяла, женщина засмеялась, — главное, с тобой всё в порядке. Ещё раз с праздником! — и она отключилась.       Я ещё раз улыбнулась и взглянула на Эрика. — Твою сестру прооперировали и с ней теперь всё хорошо? — переспросил он, и, видя моё замешательство, пояснил. — Вы просто очень громко разговаривали. — Верно, — ответила я, подходя к нему, — А я и не думала, что в Рождество может случиться столько всего! Но… Что будет дальше? — Знаешь, я уверен в одном — дальше наша жизнь прежней уже не будет.