В крепких объятиях Страха

— Сколько я пробыла в отключке?       Первый вопрос, который сорвался с пересушенных губ. Неизвестный солдат из Авангарда протянул флягу. Он занимался перевязкой лежавшего рядом Кейджи, изувечившего себе лицо и ладони. Гарнизонец чуть кривился — запах обгоревшей кожи ударил и мне в нос, когда я смогла ощущать мир вокруг. — Немногим больше пяти часов, мэм. — Вести от начальства? — Никак нет.       Я отвернулась и уставилась в небо. Сперва хотела попробовать подняться, осмотреться, начать действовать, но в гудящей голове царила безмятежность, какая наступала в одном случае — сейчас я не к месту. Нам не под силу перекинуть лошадей без подъёмника, а если бы и было — все командиры Легиона валялись ничком, с особой дотошностью разложенные в рядок. Я оказалась замыкающей. Братская могила ни дать ни взять, только земелькой сверху притрусить осталось и готово. Черт, совсем забыла о Майке.       На войне и в жизни царил один закон: пока ты занят, они не придут. Не оцепят кругом, не заставят вспоминать о них и вечерах в их компании. Руки при деле, голова тоже, а значит, некуда приткнуться мертвецам. Есть здесь и сейчас. Но мне не повезло: мое здесь и сейчас совпало с моим вынужденным бездельем, и потому оставалось надеяться на раскалывающееся сознание. Тщетно. Перед глазами уже вырос коренастый усач, занятый вынюхиванием дорог, показываемых только ему. Нанаба стояла подле, готовая по первому зову капитана, как и прочие ребята-наблюдатели. Я даже слышала звон бутылок — верно, Гергер снова кичился домашней кислятиной, потому все пили его бодягу — и раскидистый смех. Отряд Закариаса только с виду чудился скопищем заправских военных, на деле же они были не прочь веселых песен и сельских баек, поэтому я втесалась в их ряды довольно быстро. Они любили вспоминать жизнь до Пролома и вроде о ней как раз и болтали. Когда я подумала, что могу тоже вставить слово, повисла тишина. Майк склонился надо мной, волосы трепал ветер. Взгляд пустой, но сосредоточенный, и губы задвигались плавно, точно он делился секретом.       «Его несут к океану».       Закариас улыбнулся, как всякий раз, когда был доволен — по-кошачьему мягко. Мне стало ясно, о ком речь. Глаза тут же защипало, настолько предательским оказалось мое бессилие — я не смогла выдавить ни звука, вместо этого набрав воздуха в легкие и пустив его бежать по телу. Покойникам дано знать больше, им проку никакого, менять уже нечего. Во мне правда что-то умерло, раз я слышу их. — Очнулась, Вуд?       Ханнес занял место Майка так естественно, словно все время я старалась заговорить именно с ним. Попытка шевельнуть пальцами увенчалась успехом, вместе с этим голову отпустили боли, а ком под дугой ребер сжался. — Ей-богу, Ханнес, как банный лист прилип, — в конце концов появились силы на подъем. Качнувшись, оттого и неуклюже, я привстала и стряхнула пыль со своего костюмного жакета, который любезный некто подложил мне под голову. Тут же ощутила скатившиеся по щекам капли. — Кей, ты не первый раз падаешь в обморок? — Сказала же, надоедаешь. — Керри, хватит. Ты кочуешь из седла в седло, сразу после вылазки кинулась сюда, да и к тому же, чутье подсказывает мне, твой дневной паек у кобылы в боковой сумке. Я начинаю жалеть о раскрытых подробностях, ведь… — Когда это я строила из себя инфантильную дрянь, закатывающую глаза по любому поводу? — гаркнула в ответ. Весь разговор мы брели к горстке уцелевших, цыплячьим выводком скучившихся в одном месте, и проходили мимо лежачих, среди которых я наткнулась на Зое. Бедовые помощники из Авангарда не додумались ослабить ремешки очков и тугую резинку волос — какой бы растрепанной ни чудилась Ханджи, она не изменяла практичности, а патлы во рту ну никак удобством не назовешь. Я опустилась на колени и принялась за дело, параллельно отметив мелкую дрожь пальцев при распутывании узелков. Видимо, ее же углядел и Ханнес. — Тебе стоит отдохнуть.       Желание огрызаться пропало тут же. Если подумать, Ханнес единственный заботился не только о себе и не только о Человечестве, но счел важным приглядывать за мной. Отцом не назовешь, для отца больно безалаберный, а товарищ самый что ни наесть, пусть и пользовался случаем и хвостом увивался, если слышал имя сестры. Даже после того как из Вуд она стала Йегер, а его жена переборола хворь, скосившую половину южного округа. — Некогда. Эрен снова в беспросветной заднице. — Микасе ты тоже нужна, и Армину, и другим ребятам. Я только что беседовал с ними, бредят твоим кровным племянником, будто он их поводырь. — Так и есть. — Кей, — в этот раз мужской голос измученный и надорвался на последней букве. Нехотя подняла глаза. Линии морщин секли кожу у век, и Ханнес смотрелся непривычно старым, опытным солдатом, которому на голову свалились неприятности. Я нутром чуяла, как он старался не подавать виду перед детьми. Камни ведь тоже точатся. — Ты печешься обо всех и сразу, но сама выглядишь разбитой. Если продолжишь в том же духе, сгоришь как щепка.       Зудело ляпнуть в ответ что-то с похожей серьезной миной, лишь бы успокоить, но нас прервали разведчики во главе с командором, минутой ранее поднявшиеся на стену. Эрвин спешился, стал расспрашивать близ стоявших, затем оживилась Ханджи, да настолько внезапно, что я чуть кони не двинула, когда она одернула за рукав и потребовала карту. В считанные минуты проложили маршрут, обозначили план действий, а мне только и пришло на ум, что моего имени среди оглашенных не нашлось. — Эрвин. — Я знаю, что ты хочешь меня спросить, Керри, — Смит затягивал ремни на седле. — Мне сообщили об обмороке и твоем состоянии в целом, — наконец командор развернулся ко мне лицом, так что взгляд, каким он наградил меня, заставил передернуть плечами. — Я не могу рисковать. Не в этот раз, не тобой и не исходом операции. — Какой толк, если от меня проку ноль.       На это командор кивнул в сторону лежавших разведчиков. Некоторые пришли в себя, старались подняться и ждали фляги с водой. — «Помогай ближним своим», — процитировал Эрвин отрывок из Писания Стен. — Ага. А еще «подставь другую щеку».       Мой начальник вздохнул и на прощание похлопал по плечу. Взобрался на коня — клянусь, каждый раз при виде него верхом тянуло вскинуть руки к небу и молиться, потому что солнце непонятным образом оказывалось над его головой и белым ореолом очерчивало контуры силуэта. Сегодня были тучи. Я минуты две следила за сборами солдат почти не двигаясь, разве что дыша и моргая. Ощущение, будто меня распирает изнутри, переросло в абсолютное, так что, глотни я пороха и горящих спичек в придачу — уверена, разрывало бы так же. Окончательно меня перемкнуло, когда заметила гарнизонских среди скаутов. Отряд Ханнеса поровну делился на выживших после падения Марии и дежуривших тогда на Ковчеге. Ни те, ни другие с титанами толком дела не имели, как и мой друг. Я, не на шутку обеспокоившись, замельтешила между товарищами, пока на ходу выдумывала причину, чтобы его остановить. Знала, что это глупо. Что это почти дезертирство и за него светит отлучение от службы, не говоря о презрении коллег. И что Ханнес, будь он проклят, ни за что не бросит Эрена и Микасу.       Мы пересеклись около развалившегося выступа, в хвосте вереницы бойцов, уже готовых к спуску. В движениях усача мелькала легкая дрожь — он мог себе позволить слабость, пока его отряд суетился подготовкой. — Бросаешь меня? — вопросов он не ожидал, оттого дергано улыбнулся, когда встретился со мной взглядом. По одним глазам я поняла, что мои отговорки канут в Лету и, хоть ты тресни, этот идиот поскачет вместе с Легионом. — Умеешь же ты бесшумно подкрадываться, — и уже серьезней: — Я вернусь, Кей.       Мне хотелось в это верить, даже не так, я готова была в это верить. Оттого молча обняла его, торопливо и с непривычки топорно, но Ханнес только рассмеялся на мой счет, ляпнув, что не ожидал нежностей, и тоже стих. Так мы не проронили ни слова до последнего его бойца, сиганувшего вниз со стены. Тогда Ханнес придвинулся к краю баррикады и стал в пол-оборота, чтобы смочь говорить со мной. На тот момент я уже не думала, почему щеки так колит. — Эй, Кей, — выглянувшее солнце не давало рассмотреть как следует его лицо, ослепляя, но я понимала, что втихомолку плачу не одна. — Хотел сказать тебе, — он проверил крепежи ремней и исправность рукоятей. Сделал еще шаг к откосу стены, набрал воздуха полную грудь и выдал: — Я ходил на твои с Карлой встречи не потому, что любил, а потому, что она приносила килограммовые свертки и тебе было бы тяжело таскать ее передачки.       С улыбкой.       А затем шагнул с обрыва. — Ха… — До встречи, Вуд. — Ханнес! — попытка остановить его не увенчалась успехом — только скользнувшим по пальцам плащевым сукном да клубками дыма. Не в силах больше держаться на ногах, я опустилась в пыль и труху стены, чувствуя, как снежным валом катится сгусток боли в груди и ударяется о пророческую мысль. Это был последний раз, когда Ханнес говорил со мной.

***

      Воспоминания прокручивались в голове, раз за разом становясь все отчетливее, оттого меня тошнило и распирала пустота. Скрипнули половицы, Леви закрыл дверь палаты — время пересменки, я должна освободить место и найти себе другое, вот только не знала где. Мой коллега приблизился к кровати с подносом в руках, поставил его на тумбу, передал разогретую кружку, сам устроился рядом. Про себя отметила, что не помню, как и когда ела, но ела точно, иначе во рту не было бы другого привкуса кроме горечи. Чай пах лечебными травами и лип к языку вязким медом. Совсем как в лазарете, когда мы отлеживались вместе.       В какую-то секунду словила на себе взгляд Сухаря. Он глядел почти буднично мрачно. Пришлось напрячься, чтобы осознать: такие же глаза были у Ханнеса, когда он признался перед смертью.       Вот-вот слечу с катушек. — Я…

«Люблю тебя»

— …Устала.       Леви в замедленном темпе отклонился и посмотрел то ли оторопело, то ли непонимающе, будто услышал шмелиный шепот, причем последнюю его ноту. Я лишь сделала глоток.       И сказала. Да, сказала, не в лоб, но он понял, хорошо понял, раз продолжал пучить глаза. Что, сильнейший войн человечества, тяжело принимать правду? Мне обошлась она в нервотрепку и мигрень. Еще в придурковатое чувство собственного достоинства, но тебе знать этого не надо.       Сухарь подался вперед — в бредовом страхе я подскочила и, как-то совсем ополоумев, выхватила клинок из сапога. Ножки стула отмерили пять ударов: три влево, два вправо. За это время брюнет тоже вытянулся во весь рост и посмотрел по-звериному дико, отрешенно. Двое сумасшедших около кровати покойника. Мертвенно тихо, как под деревянной доской, но там спокойнее, там нет гигантов и издыхающих командиров с оттяпанными руками. Там пахнет молоком, колокольчиками, хлебом, там есть карлин смех и папина пушистая борода, мама, мальчик с кофе, краснощекий Ханнес, моя соломенная шляпа. Заберите меня! — Валяй, — просипел Леви. Он что же, тоже хочет со мной? Кушель не обрадуется.       Его глаза серые, безликие, в отражении которых прорисовывается загнанная животина, готовая вот-вот перерезать себе глотку. И это я? Я, горевшая одним желанием вдохнуть свободу, я, жившая мечтой. Поехавшая. Свихнувшаяся. Смирившаяся.       Прочь! Никаких узд, в небо, в поле, за стены, в могилу, но никогда, слышишь, ни в какие диктуемые рамки.       Но я здесь. Рядом с полумертвым другом, прибившись к такому же недолюбленному коротышке, пытаюсь оставить след и не потерять голову. Последнее летит к чертям. Стена морозит спину, пока сценически долго сползаю к полу… обхватываю колени.       Нужно было шагнуть с обрыва следом.       Это все — блядский Сизифов труд. Правда, не мне одной тащить камень в гору, позади еще горстка отщепенцев, но они скребутся медленнее и тянутся к ступням — легче держаться за сильного. Так разрывайте Эрвина, мать его, Смита! Человека с невинным взглядом и руками по локти в крови. Человека, чья кончина поставит крест на моей мечте. Вот же… — Одумалась? — черная макушка в поле зрения, как и острые пряди, узкие губы. Я втянула воздух скомкано. Идея самоубийства все чудилась неплохим окончанием трагикомедии. Улыбнулась — мне так захотелось. За окном светало, светлело, белело, искрилось, творилось много хороших и плохих дел, а здесь время остолбенело. Ритм в ровном дыхании командора и воздух как перина, совсем не легковесен. Спи сладко, красавица, пока верные псы на страже твоего покоя, и не бойся никаких чудищ. Они притаились внутри. — Тяжело сказать, что беспокоился? — молчание. Дегтем растекалась тоска по венам, ноги окоченели, на плечи положили свинцовые гири и тряска по многу раз дробила тело. Нам действительно нелегко гореть. Пепел не занимается ярким пламенем, наоборот, гасит. Убивать — тоже выход, так ведь? Я задушу… — … тебя, — запястье сжали в грубых тисках, едва не хрустнув костьми. — Тогда, в кабинете Эрвина. Мокрые волосы, влажный ворот блузки, ты улыбалась им. Мне тоже хотелось, понимаешь? — пальцы чужой руки на щеках. — Все разы, когда мы виделись. Когда ты отплясывала с врачом, когда смеялась с другими. Почему из сотен тысяч женщин именно ты? — Потому что хуевый любовник, — вцепилась в его ладонь и убрала от лица. Леви шатко сидел на корточках, припал к боку кровати. Если бы Смит был при памяти, он смог бы легко взъерошить капральскую шевелюру. — В этом плане мы одинаковы, — несколько протяжных рывков груди. — Ты любил по-настоящему, Леви? Наверняка нет. У солдат плохо получается «любить», — на ум пришла Мари и как-то вскользь промелькнул образ Петры.       Маленькое лучистое солнце, точно цыпленок, внимало каждому слову грозовой тучи, восхищалось им, ценило его. А я — живее всех живых, стояла над пустым гробом солнца и не верила, что ее больше не будет. Как и последней надежды на «поигрались и бросили».       Да. Мне не заменить Рал, лучшую кандидатуру, искреннюю и такую сладко-теплую, что десна ныли. Не суждено вырваться из замкнутого круга скрюченных отношений, разве что довести их до ума. Есть вариант пустить пулю в лоб, но он есть всегда и всегда будет. Мучения же недолговечны.       Вдох.       Вдох, забродивший по легким командора, запомнился мне на всю жизнь. Вялый, шумный и хриплый. Отец дышал так же, разбитый старческой нервозностью. Я решилась посмотреть на Леви, с каким немым облегчением он поднялся и оттряхнул штанину, затем облюбовал стул, пока я метушилась вокруг Смита и проверяла пульс. Пальцы командора дотронулись вены на запястье, вынудив поднять голову. — Воды.       Без пяти секунд прежний Аккерман передал стакан командиру. Пил он громко и жадно, мы же считали глотки. Кажется, в миг, когда Эрвин открыл глаза, об этом уже знали все в госпитале. Тут же появился врач, медсестра занялась сменой бинтов. Я почувствовала себя лишней и в подтверждение была подтолкнута к двери — не нарочно и санитаром, отдежурившим вторые сутки. Он заплетающимся языком просипел «извините», заморгал часто-часто и бросил: — На вас грязь, мэм, — затем глянул в колышущуюся теплую воду. Она грела металлическую посудину, заодно молодые руки, кольцом обнимавшие таз, и кругами рассыпалась по рукаву моей куртки. — Грязные капли. Я виноват, я постираю. — Оставь, ее даже зубами не выгрызть.       В коридоре ютилась бодрящая прохлада, от которой дурь мгновенно отступила на задний план. Я перевела дух. Посмотрела на дрожащие пальцы, но вместо четких линий расплывчатые пятна и трясущиеся плиты пола. Мне нужна кровать, долгий беспробудный сон, после — плотный завтрак (или обед, или ужин, как пойдет) и много неба, чтобы выкричаться. У меня забрали, вернули, отобрали, снова положили на место и унесли другое. Других. Многих. — Капитан Вуд.       На выходе замаячил свет, пятнами расползавшийся по морщинам на лице Дота Пиксиса. Без особого энтузиазма отдала ему честь. Старик в ответ кивнул и двинулся к палате Смита. Признаться, я всегда держалась с ним осторожно: возраст подарил ему опыт и мудрость, чего у меня водилось меньше. — Соболезную вашей утрате, у Легиона каждый человек на счету, — сама не понимая причины, я упорно сверлила взглядом стену напротив, будто говорила с пустотой. И точно так же неосознанно отчеканила: — То же могу сказать и вам, сэр.       Командир Гарнизона вскинул бровь, вместе с ней дернулись уголок рта и усы, в складках кожи вокруг глаз залегли четкие острые тени. Словом, весь портрет пожилого военного затаил в себе одно пожелание.       «Прикуси язык».       Ведь на самом деле ляпнула глупость. Число солдат на Стенах больше, чем скаутов и королевских стражей, вместе взятых. Возьми Пиксис и брось все силы на разведывательные операции — они бы научились пользоваться УПМ прежде, чем количественно съежиться до нынешнего состава Легиона. Но я переживала горе, и мне было плевать на сухие цифры, как и на устав. — Верно, из Ханнеса вышел неплохой капитан, — старик ковырнул рану в отместку за осечку. — Довольно о погибших. Стены с ушами наплели мне, что ефрейтор Вуд теряет сознание на поле боя, однако я не верю болтливым камням. По мне, так вам нужны пара отпускных деньков и хорошее вино.       Ружье тоже сойдет. — Собственно, Эрвин наверняка предоставит такую возможность. На вашем месте я бы поторопился собрать вещи и найти свою лошадь, — Пиксис, уже хотевший толкнуть дверь и потому поравнявшийся со мной бок о бок, с непринужденной улыбкой добавил: — И заглянул обязательно в повозку во дворе. Уверен, вам будет о чем поболтать с Брженской. — Есть, сэр. — Хорошей вам дороги, капитан.       Чтоб мне провалиться, слова чудного пьянчуги еще ни разу так не настораживали. Теперь у меня зудело поскорей убраться восвояси, но Дот не разбрасывается приказами, а намеками — подавно, так что повозку обходить стороной не стоило. Мои ноги гудели, и каждый шаг давался со старушечьим шарканьем. То чувство озверевшей преданности, на котором я продержалась трое суток, отступало на задний план. Мир вокруг снова был осязаем. Возле тележки дежурили двое, оба стукнули себя по груди, и после один отцепил дверцу, другой приподнял брезент и поднес факел. Сверкнули железные прутья, за ними беспорядочно замельтешили синие брызги, которые, однако, быстро сложились в одно пятно и забились подальше на жердочке. У пятна тяжело вздымалась белесая грудка, у меня в такт срывалось дыхание. В черных глазах-бусинках вырисовывались три людских силуэта, но лучше всего — женский. Мой.       То была сойка.