Один выбор изменит всё

      Интересно, замечали ли когда-нибудь Бесстрашные, что игнорировать боль легче, когда боишься? Наверное, нет. Даже если бы было чересчур много тех, кто признал, что есть сила в страхе, они бы определённо думали, что в этом нет ничего хорошего. Но когда солдаты тянут меня за собой, я волнуюсь больше, чем хотела бы признавать, и почти забываю о том, что мои рёбра горят.       Страх становится всё сильнее, чем дольше мы идём, и это не только из-за того, что я не знаю своей участи. Это ещё потому, куда мы идём. Похоже, в сторону здания, где находится управляющий компьютер. До этого мне никогда не приходило в голову, что НСША могут держать своих пленников рядом с объектом их деятельности, но теперь, когда я думаю о перспективах, это имеет смысл. Там, очевидно, есть нужное оборудование и люди, умеющие работать с ним. Но если это так, значит, больше десятка воинов направляются в место, где находятся мои друзья, — на полпути до выполнения важной части нашей миссии. Я не могу этого допустить.       Когда минуем два квартала, я серьёзно рассматриваю возможность броситься прочь. Вариантов исхода не так уж и много. Я могу умереть — в этом случае солдаты пойдут на поиски Амара и Кары. Или мне стоит попытаться увести их. Или я потерплю неудачу, и ничего не изменится.       Я готова рискнуть, когда мы наконец-то сворачиваем на юг, но я всё-таки надеюсь, что мы держим путь куда-нибудь ещё. Спустя три многоквартирных дома, к моему облегчению, солдаты ведут меня в другое здание, за которым мы также наблюдали последние несколько дней. Конечно. Оно тоже принадлежит государству.       Внутри здания охранники передают меня конвою, и мы идём гуськом в комнату пыток, наполненную странным оборудованием. В жизни ничего подобного не видела: длинные конвейерные ленты и арки высотой больше взрослого человека. Трудно предполагать, что это представляет собой в действии, но я рада, что оно сейчас не используется и здесь безлюдно. Вдобавок ко всему прочему, это явно выглядит страшно, и я почти вздрагиваю, когда мои похитители толкают меня через одну из арок в коридор.       В холле у меня не получается рассмотреть много, так как солдаты окружают меня, как только мы входим в него, и их рослые формы загораживают мне вид со всех сторон. Чувствую облегчение, когда они ведут меня к лифтам, а не к лестнице. Не хочу снова подниматься по лестнице. Боль после последнего раза слишком свежа в моей памяти.       Выходим из лифта на четырнадцатом этаже, и охранники тянут меня вниз по длинным коридорам. Ловлю проблески белых стен и закрытых металлических дверей, когда мы идём. Свет над головой немного слепит глаза, бросая жуткий отблеск на уродливую зелёную плитку под моими ногами, и я не могу не вспомнить, как шла по длинным коридорам в другом здании целую жизнь назад. Не хочу делать это.       В итоге они запихивают меня в комнату, которая нервирует меня, так как она напоминает мне лабораторию в Эрудиции, в которой меня пытали, но помимо этого в ней есть моделирующее устройство, которое мы использовали в бомбоубежище. В одной стороне помещения стоит металлический стол с наручниками, что свисают со всех краёв; его окружают несколько небольших столиков, заполненных хирургическим оборудованием. Я содрогаюсь при виде, зная, что там они вживят мне датчик, как и Амару.       Я пытаюсь сосредоточиться на другой стороне комнаты, надеясь найти что-то менее тревожное. Но вопрос спорный. Чуть дальше от компьютера стоят два кресла с проводами и электродами, висящими на крючках на стенах и стульях. Знаю, что скоро они подключат меня к компьютеру и позовут кого-то, чтобы допросить меня. Возможно, причина в моём понимании того, что грядёт, или, вероятно, в том, что я не знаю достаточно об этом, но, как мне кажется, пытки не проходят без пронзительных криков.       Солдаты, должно быть, делали это много раз, потому как они не мешкают с ознакомлением и ведут меня к металлическому столу. Я думаю о сопротивлении, но затем они хватают меня, и появляется настолько сильная боль, что все, что я могу сделать, — это глотнуть воздуха. Я просто делаю всё возможное, чтобы расслабиться, когда они укладывают меня на стол. «Сосредоточься на дыхании», — напоминаю я себе, когда они пристёгивают наручники вокруг каждой части моего тела. Но трудно не впадать в панику, когда охранники зажимают мою голову на месте.       Становится ещё тяжелее, когда я слышу звук ножниц и чувствую их по левую сторону от своей головы. Знаю, зачем они это делают, конечно, но это не единственная вещь, которая меня беспокоит. Отречение во мне питает к этому неприязнь.       В детстве моя мама всегда подстригала мне волосы, и поэтому кажется неправильным, когда незнакомец удаляет локон, не так нежно справляясь с этим, как она. Будто они забирают жизненно важную часть меня — одну из немногих вещей, связывающих меня с ней.       Мгновение спустя жужжание электрической бритвы заменяет ножницы, и это сопровождается холодом и появлением маленького пластикового тента, что я замечаю боковым зрением. Они явно подготавливают область для операции. Свежий укол страха проходит через меня, когда я задаюсь вопросом, сделают ли они мне анестезию. Я слышала, что в черепе и мозге нет болевых рецепторов, но они же будут разрезать плоть, чтобы добраться до него. Не хочу чувствовать это.       Но я чувствую. Сначала слышу другой жужжащий звук. Не могу видеть источник шума, но когда он прикасается к моей голове, я понимаю, что это сверло. И это режет меня без предупреждения. Боль жестока, определённо хуже, чем то, как пострадали мои руки, хотя я должна признать, что не так плохо, как жгучая пульсирующая боль в грудной клетке. Странное желание рассмеяться образовывается во мне, когда я понимаю, что прошла через это, сравнивая различные муки, что терпело моё тело, как будто это — просто научный эксперимент в школе, и я создаю список того, что у меня получается:       1. Трещина в ребре и повреждение диафрагмы;       2. Просверленный череп;       3. Разодранные пальцы;       4. Вывихнутое запястье.       Пытаюсь выяснить, куда вписать в свой список старое пулевое ранение в плече, когда чувствую, как они что-то прикрепляют в повреждённом месте. Должно быть, приёмник, как у Амара в голове. Всё во мне кричит в знак протеста, но я молчу. Я не могу их остановить, поэтому делаю все, чтобы они не испытали удовлетворения оттого, что у них получилось вывести меня из себя.       Вздрагиваю от укуса в руку. Со всей этой суматохой я чуть ли не пропустила это, но теперь я понимаю, что они только что сделали мне какой-то укол. Предположительно, усиленную дозу сыворотки внушения. Хоть это не пугает: у меня отлично получается сопротивляться сывороткам.       Видимо, эта стадия завершена, потому что большинство солдат покидает комнату в этот момент, а остальные молча ждут. Стараюсь считать секунды, вспоминая, как сильно это беспокоило меня в Эрудиции — не быть в состоянии следить за временем, но в моей крови слишком много адреналина, чтобы точно подсчитать. Я, наверное, рассматриваю десятую секунды, а не целую.       Проходит вечность, когда сыворотка заполняет меня. Она делает мои мысли нечёткими, но по крайней мере это не совсем плохое чувство. Оно притупляет боль и страх и помогает расслабиться.       Думаю, что я на некоторое время заснула, потому что я определённо удивлена, когда мои руки освобождают от наручников и меня поднимают со стола. И я чувствую боль от этих движений почему-то. Это же не должно удивлять меня? Я уверена, что ранена.       Меня усаживают в кресло, и люди встают позади меня — по одному с каждой стороны. Моргаю, пытаясь вспомнить, где я и что происходит. Было бы легче, если бы моя голова не кружилась так сильно.       В конечном счёте мои глаза начинают фокусироваться, и я понимаю, что кто-то сидит в другом кресле рядом со мной. Он напоминает мне кого-то — того, кто мне нравится. Пытаюсь вспомнить, но не получается, и немного погодя я понимаю, что это не имеет значения. Я просто знаю, что он добрый. Я могу довериться ему.       — Как тебя зовут? — спрашивает он мягко. В моём горле сразу формируется ответ, но какой-то инстинкт останавливает меня. Есть нечто странное в том, как человек задал вопрос. У меня уходит секунда, чтобы сообразить, что его рот не двигался, когда он говорил.       Я смотрю на него, интересуясь, не вообразила ли я себе вопрос. По некоторым причинам я испытываю желание ответить на него так или иначе, но упрямство во мне по-прежнему говорит «нет». Оно убеждает меня, что это неправильно. То, что он связывается со мной проводами, подключёнными к компьютеру…       Через мгновение он повторяет вопрос, и на этот раз я осознаю, что каким-то образом человек передаёт его напрямую в мой мозг. Это же неприемлемо. Люди не умеют делать это, не так ли? Но, очевидно, он это делает сейчас, и когда я думаю об этом, мысль кажется знакомой. Думаю, я делала это раньше.       Я снова моргаю, пытаясь вспомнить, когда это было и где. Слово «бомбоубежище» приходит на ум вместе с изображением лиц. Моя бабушка. И Тобиас. И Амар.       Почему-то мысль об Амаре кажется важной — даже больше, чем другие две. Есть какая-то связь между ним и этим местом. Ломаю голову над тем, почему.       Когда человек в третий раз спрашивает моё имя, я наконец-то вспоминаю. Они допрашивают меня, как делали с Амаром. Я в плену, как и он был, и я должна делать то, что делал он. С огромным усилием я убираю туман достаточно далеко, чтобы сосредоточиться. Он лгал им, чтобы выиграть время для остальных. Теперь моя задача продолжить эту историю.       Поднимаю глаза на человека, который опрашивает меня, и понимаю, что мне нужно ответить ему. Но я должна согласовываться с тем, что говорил Амар, — что было четыре человека, участвующих в заговоре.       — Я Марго, — выдыхаю я, удивлённая, что до сих пор трудно дышать. Я забыла о рёбрах.       — Вот как, — отвечает человек. — Добро пожаловать в наш центр, Марго. — Он улыбается, и снова я чувствую огромное желание довериться ему и рассказать правду. Мне удаётся снизить импульс, но я уже могу сказать, что будет трудно утаивать всё под этой сывороткой. Гораздо проще говорить полуправду. Я немного шокирована, когда осознаю, почему Амар повёл их в наше тайное место, а не куда-то ещё. Я должна быть сильнее этого.       — Расскажешь мне, почему стреляла в солдат, служащих нашему правительству? — спрашивает спокойно человек, и его голос снова звучит только в моей голове. Я хочу тут же ответить. Но знаю, что нельзя делать то, что мне хочется. Теперь я должна помочь им.       — Я пыталась помочь своему другу, — отвечаю я. Это не полная ложь.       — Какому другу?       — Амару. Он был в заключении, и я хотела помочь ему стать свободным.       Образ Кары появляется в голове, но я удерживаю его. Я не должна ничего раскрывать о ней и должна сопротивляться.       — Где теперь Амар? — Голос в уме успокаивает на этот раз.       Думаю об этом мгновение. Честный ответ заключается в том, что я не знаю — по всяком случае, не точно — и я легко могу сказать ему это. Но мне нужно найти способ ввести в заблуждение этих людей и сосредоточить своё внимание в этом направлении, и такой вопрос — хорошая возможность.       Открываю рот, чтобы начать, но меня останавливает шум в коридоре. Мой собеседник поворачивается, и что-то в выражении его лица заставляет моё сердцебиение возрасти. Что-то не так. Они поймали Амара или Кару? Или что-то произошло с остальными?       Спустя тридцать секунд шума мне становится ясно, что трое солдат ведут Калеба, отчаянно сопротивляющегося. Сердце подступает к горлу, колотится безумно, когда каждая мышца в теле напрягается. Что случилось? Миссия полностью провалилась? Мысли о Тобиасе, Кристине и Юрайе заполняют меня. Думаю о самых близких мне людях, которые остались в этом мире. Они… мертвы?       Глаза Калеба бешено осматривают комнату, и меня трясёт от этого, а затем его взгляд останавливается на мне. Секунду он просто смотрит, широко распахнув глаза и паникуя. Потом он изучает меня, замечая травмы, прибор на голове, отсутствие наручников и охранников позади меня. Должно быть, он понимает, потому что я вижу, как уверенность закрывает страх.       — Ха! — смеётся он, смотря на солдата, который опрашивал меня. — Вы только двоих поймали? Ну, смешной случай, потому что четверо из нас сбежали, и вы не сможете поймать их! — Его глаза снова обращаются ко мне, когда он добавляет: — Ты слышишь это? Четверо ушли!       Слишком много эмоций образуется в горле с этим заявлением, потому что я точно знаю, что оно означает и почему он говорит мне это. Тобиас жив, и мы должны дать ему время, чтобы добраться до управляющего компьютера. И Калеб знает, что он не сможет сделать это, так как недостаточно устойчив. По его глазам я понимаю, чего он ждёт от меня. Он просит меня убить его ради всех остальных. Ради миссии. Ради всего Чикаго. Ради Тобиаса. И, возможно, меня.       Мой брат — самоотверженный Эрудит, и он решил пожертвовать своей жизнью ради всего этого.       Но он хочет, чтобы я сделала это, и я не знаю, смогу ли. Вспоминаю свой пейзаж страха, в котором я выбрала смерть, а не убить свою семью, когда они заверяли меня, что я должна застрелить их. Но сейчас все по-настоящему… Могу ли я сделать другой выбор?       Глаза Калеба удерживают мои, когда солдаты начинают тащить его через всю комнату к металлическому столу. И я вижу, как сильно он хочет, чтобы я сделала это. Как важно, чтобы он не предавал меня снова; что он не хочет быть человеком, который помешает нам закончить всё успешно. И, честно говоря, на его месте я бы сделала то же самое.       В этот момент я полностью прощаю его за помощь Джанин. Прощаю его и очень люблю. Пытаюсь донести до него это своими глазами, когда принуждаю своё тело спрыгнуть со стула в единственном быстром движении. Я прыгаю на него, двигаясь мимо удивлённых солдат; прежде чем они смогут остановить меня, моя травмированная рука формируется в кулак, несмотря на боль. И он сильно встречается с точкой под его челюстью, тем же самым способом, каким Маркус защищался в Эрудиции тысячу лет назад. Как он сделал в тот день, Калеб падает камнем без сознания. Лучшее, что я смогла сделать. Я не могу убить его.       — Предатель! — заставляю себя кричать, и когда получается, моя грудь сжимается и болит. — Как ты смеешь предавать наше правительство?       Солдаты снуют вокруг, пытаясь выяснить, что делать. Через несколько секунд двое из них хватают меня, а двое других пытаются поднять обмякшее тело Калеба с пола.       — Он предал наше правительство! — говорю всем в комнате. — И он доволен этим! Как он может? — Мои глаза встречают человека, который задавал мне вопросы. — Он должен умереть.       Он выглядит поражённым и полностью расстроенным. Но также похоже, что он верит мне — полагает, что сыворотка меня подчинила. Делаю все, что могу, лишь бы показать на своём лице раскаяние, когда медленно добавляю:        — Я предала правительство… не так ли? — Он серьёзно кивает, и я начинаю рыдать. — Почему я сделала это? Как я могла?       Мужчина жестикулирует солдатам оставить Калеба, и он полностью переключает своё внимание на меня. Его голос громкий:       — Что именно ты сделала?       — Мне нужно показать вам, — проговариваю я. — Сейчас же. Мы заложили бомбу. Где она находится, слишком сложно описать. Мне нужно отвести вас туда.       Он медлит несколько секунд; его взгляд огибает скрученное тело Калеба и стоящих рядом солдат, прежде чем он наконец кивает.       — Хорошо. — Он быстро начинает отключать себя от компьютера. Когда он это делает, он смотрит на двух охранников, на Калеба, показывая на моего брата своим подбородком. — Сейчас заприте его и сообщите Виктории, чтобы она его допросила, когда он очнётся.       Когда он заканчивает отключать себя, он смотрит на меня.       — Показывай дорогу, — говорит он, протягивая руку ладонью вверх, и я двигаюсь вперёд. Два охранника тащатся за мной, когда я выхожу из комнаты, из коридоров в город, направляя их в единственное место, которое могу придумать на данный момент: кабинет врача, где мы украли вакцины. Это отвлечёт солдат от Тобиаса и Калеба. Это даст им время, в котором они нуждаются.