***
Было бы полезно, если бы у них были стулья для взрослых, но мы не жалуемся, когда занимаем свои места в кругу, который образовала мисс Коннор. Это не такая уж большая проблема для меня, но Тобиас выглядит немного растерянно, поскольку сидит на крошечном стуле, который, похоже, вряд ли поддерживает его вес. На его лице «маска Четыре», когда он переводит глаза на детей, но они не кажутся напуганными. Возможно, это потому, что он выглядит нелепо огромным, сидя на стуле, или, быть может, все они в глубине души немного Бесстрашные, и потому им нравятся крутые парни. Я улыбаюсь, когда замечаю их отношение к нему. — Так, — начинаю я, привлекая внимание детей, — как сказала мисс Коннор, мы здесь собрались для того, чтобы поговорить о том, какие люди управляли НСША. И о том, что мы сделали, чтобы остановить их и сформировать УЦА. И о том, почему мы сделали то, что сделали. Останавливаюсь, когда шестнадцать пар маленьких глаз смотрят на меня, и вдруг я понятия не имею, как суметь заставить их понять что-либо из этого. Они изучали этот предмет в течение всего учебного года до сих пор, в рамках пятнадцатой годовщины УЦА, но это не меняет того факта, что ни один из них не жил в то время, когда мы здесь собираемся о нем разговаривать. Они знают мир таким, какой он есть сейчас. Но я делаю глубокий вдох и говорю: — Наверное, мы должны сначала рассказать вам, какой страна была тогда, поскольку она сильно отличалась от того, как обстоят дела сегодня. — Один из мальчиков, по-моему, хотел меня прервать, но мисс Коннор тихим «ш-ш-ш!» заставила его замолчать. — В современном мире мы обладаем неограниченной свободой выбора. Мы сами решаем, где нам жить — во фракции или нет — и где нам работать, и мы можем изменить это в любое время. Мы видимся с нашими семьями и друзьями, когда захотим. Нам платят за нашу работу, поэтому мы можем есть, покупать одежду и иметь дома. Также мы ходим в школу и учимся, а если мы заболеем или пострадаем, мы можем пойти к врачу. Когда я была в вашем возрасте, у нас не было всего этого. Я смотрю на Тобиаса, думая о том, как его мать жила афракционером много лет. Наверное, он думает о том же, потому что кивает, прежде чем сказать: — Тогда было всего пять фракций, и каждый должен был выбрать одну из них, если хотел жить хорошей жизнью. У вас также был бы только один шанс выбирать — когда вам исполнилось бы шестнадцать — и вам не разрешили бы передумать после этого. Так что если вам не понравилась фракция, которую вы выбрали, или если они решили, что вы ей не подходите, вы стали бы афракционерами. Или умерли. Некоторые дети выглядят пораженными его резким заявлением, но он все равно продолжает: — И быть без фракции тогда было совсем не так, как сейчас. Вы все сейчас понимаете это как-то, что ваш дом не находится во фракции. Но тогда это означало, что у вас вообще нет дома. И это означало, что в зимнее время вам негде было согреться и вам не всегда было что поесть. Вы также не могли пойти в школу или обратиться к врачу. — Дети ерзают на своих стульях, возмущенно бормоча, и я ловлю себя на том, что горжусь тем, насколько трудно им вообразить, что так обращались с людьми. Мой голос тихий, когда я заговариваю вновь: — Таким был наш мир в то время, когда все это началось. Я выросла в Отречении, но когда мне исполнилось шестнадцать лет, я должна была выбрать, где провести остаток своей жизни. Я знала, что если поменяю фракцию, то мне придется оставить семью и друзей. Навсегда. — Рот Эбигейл немного открывается, ее глаза передают смесь ужаса и печали. Я прочищаю горло. — Но, как сказал Тобиас, у нас был только один шанс выбрать фракцию, и мы должны были жить с этим выбором до конца наших дней. Поэтому я знала, что если останусь в Отречении, мне придется следовать всем его правилам, даже если я буду не согласна с ними. И я должна буду быть верна только этой фракции — я не смогу также быть храброй, как в Бесстрашии, или умной, как в Эрудиции, или кем-то еще. Только бескорыстной. — Я печально качаю головой. — Мне нужно было нечто большее. Так что я перешла в Бесстрашие, где, я думала, обрету свободу. Тобиас протягивает руку, берет мою и мягко сжимает. Мои глаза находят его, и я говорю больше ему, чем другим: — Это был очень трудный выбор, но он повлиял на мою жизнь хорошо во многих смыслах. Это помогло мне понять, кто я и во что я верю. И что я подхожу ко всем фракциям, а не только к одной. Там же я познакомилась с лучшими друзьями, которые у меня когда-либо были. — Я немного улыбаюсь. — И там я познакомилась с Тобиасом. Без него… Ну, все было бы иначе. Я замолкаю на мгновение, думая обо всех последствиях этого Дня выбора — как хороших, так и плохих. Во многом это связано со смертью моих родителей. Долгое время меня преследовали их решения — пожертвовать собой ради меня. Этот выбор почти уничтожил меня. И все же, если бы они не сделали то, что сделали, никто из нас не был бы здесь сейчас. НСША уничтожили бы весь город. Возвращаясь к детям, я говорю: — Но, я думаю, главное, что я поняла, — что мне и всем остальным нужно больше вариантов. Каждому из вас и всем за пределами Чикаго — тоже. — Снова прочищаю горло и продолжаю: — Понимаете, за пределами этого города было еще хуже. Там большинство людей жили так, как здесь афракционеры. Они голодали, живя на улицах в шалашах, и никто им не помогал. Они даже не помогали друг другу. — Почему не помогали? — спрашивает девочка в желтом. Тобиас отвечает ей: — Потому что их учили тому, как надо себя вести. Всю свою жизнь они учились подчиняться правилам и не важно, кто пострадает. Им не разрешалось думать самим. Им снова и снова лгали, и они привыкли верить в это. Они были напуганы, и любой, кто решался идти против, был… — Он останавливается, по-видимому, вспоминая, насколько молода его аудитория, и решает не рассказывать им, сколько людей НСША казнили. Затем неловко добавляет: — Ну, они были наказаны таким образом, что больше не могли проявить отвагу. И их учили только заботиться о себе и быть эгоистичными. В общем, их учили все делать противоположно тому, чему фракции учат здесь. — Но зачем они их слушали? — спрашивает мальчик в черно-белой одежде Искренности. — Они не знали, что это неправильно? На этот вопрос трудно ответить. Мы с Тобиасом смотрим друг на друга, прежде чем сказать: — Ты знаешь, что такое сыворотка? — Воцаряется тишина, но затем несколько детей отвечают одновременно, и я понимаю, что они, должно быть, охватили эту тему, изучая гражданскую войну в Чикаго, — моделирование Джанин. — Хорошо. Им давали сыворотку, которая заставляла их верить в то, что им говорят. Это было своего рода противоположностью сыворотки правды Искренности. И правительство НСША посылало сообщения прямо им в головы. — Я протягиваю руку, кладя палец на лоб Эбигейл. — Поэтому нельзя было не послушать их. И они делали это снова и снова, каждый день. Люди думали, что это нормально, потому что это все, что они знали. Так что нет, они не знали, что это ложь. Они понятия не имели. Голос Тобиаса глубокий, когда он добавляет: — Наша миссия состояла в том, чтобы помочь им познать истину. Мы хотели освободить их от всей лжи и от контроля, который НСША имели над ними, чтобы они могли сами решать, как им жить. Но это было трудно сделать, на самом деле. — Он останавливается, когда мы пытаемся придумать сравнение, которое поймут дети. Наконец Тобиас садится прямо — идея, очевидно, пришла к нему в голову: — Кто из вас умеет читать? — Около половины из них поднимают руки, хотя некоторые сомневаются в своем ответе. — Этому довольно трудно научиться, не так ли? — Он проходится взглядом по кругу, когда несколько детей стыдливо кивают. — Это требует времени и много практики. И кто-то должен научить вас. Вы не можете проснуться однажды, зная, как это делается. — Верно, — подтверждаю я. — А теперь представьте, что вы живете там, где никто не умеет читать. Где никто даже не слышал ни о книгах, ни о писательстве, ни о чтении. Нет никого, кто может научить вас, и никаких книг для практики, никаких карандашей, ручек, бумаги или чего-то подобного. Вы никогда не научитесь читать в таком месте, так? Одни хмурят брови неуверенно, другие — бормочут возражения, однако быстро становится очевидным, что они понимают. — Если бы вы росли в таком месте, — продолжаю я, — и однажды кто-то пришёл и сказал: «Привет, можешь читать», что, по-вашему, произошло бы? — Я встречаюсь с пустыми взглядами. — Вы вдруг будете знать, как читать? Это как наблюдать за лампочками, когда их глаза загораются. — Нет, — кричат они дружно, прежде чем с энтузиазмом продолжить галдеть: — Без книг мы не сможем. — И учителей. — Я даже сейчас не знаю. Я немного повышаю голос, чтобы меня услышали: — Ну, это очень похоже на то, что происходило в НСША. Люди всю жизнь учились делать то, что им говорили. Они никогда не видели, чтобы кто-нибудь выступал с идеями или делал выбор, или помогал другим людям. Они не знали, что это вообще возможно. И они, безусловно, понятия не имели, как самим это сделать. — Я даю им грустную улыбку. — Поэтому Тобиас понимал, что если бы он просто вошёл туда и сказал: «Вы свободны», это никогда бы не сработало. Им нужно было научиться делать всё по-другому. Тобиас кивает. Его тон задумчив, когда он поддерживает беседу: — Я решил научить их, используя фракции в качестве отправной точки. Я воспользовался их машиной, чтобы показать людям некоторые новые идеи — прямо в их головах, так же, как НСША отправляли им ложь. Но я был правдив. — Он вновь сжимает мою руку. — Я знал, что должен показать им реальный пример того, чему учат фракции, — предъявить им реального человека, делавшего такой выбор. Это был единственный способ помочь им понять. — Уголок его рта поднимается. — Тогда я принял решение показать им лучшего человека, которого знал, — Трис. — Эбигейл переполняет гордость. — Я передал им много вещей, которые она делала, и почему она это делала. Будь то бескорыстность, как Отречение, или храбрость, как Бесстрашие, или ум, как Эрудиция. — Его глаза устремляются к детям из каждой из пяти фракций, когда он заявляет об их достоинствах: — Или доброта, как Дружелюбие, или честность, как Искренность. Или все это вместе. — Он немного улыбается. — Я продолжал показывать им, пока они не усвоили те же уроки, которые преподают фракции. Все вы знаете одно и то же. — Он смотрит на мальчика, которого Эбигейл указала как Билли. — Я слышал, что некоторые люди называют это промыванием мозгов, и в некотором роде так и есть. Но каждому нужна точка отправления, и это было лучшее, что я мог им дать. — Он пожимает плечами. — Будь я в той же ситуации, я бы сделал то же самое. Брови Билли взметаются вверх. — Но разве вы не заставили их всех любить её? — Он несколько обвинительно указывает на меня. — И затем поставить её во главе? Так говорит мой отец. Тобиас кривится с досадой. — Не совсем. Я показал им много хорошего, что она сделала, и сказал им следовать её примеру. Так что да, люди хотели любить её и слушать, но она заслужила их доверие, уважение и любовь, проделав большую работу. Его утверждение не является верным. Я до сих пор помню восхищённые взгляды, которыми все одаривали меня, когда я впервые вступила на должность, и даже месяцы спустя. Но я не хочу обсуждать это с детьми, так что я ничего не говорю. Мисс Коннор впервые заговаривает с тех пор, как мы начали: — Вы помните, что я рассказывала о том, как мисс Прайор управляла правительством? Она могла сама принимать решения, но не делала этого. Вместо этого она созвала много людей и позволила им всем принять участие в создании УЦА. И она позаботилась о том, чтобы мы всегда голосовали за наших лидеров. — Она смотрит прямо на Билли. — Вам может не нравиться, как она стала президентом, но она не злоупотребляла своим положением. Билли открывает рот, но затем закрывает, неохотно кивая, как всегда делают Искренние, когда признают, что были не правы. Я пытаюсь подавить свою триумфальную ухмылку. — Почему вы не остались президентом? — спрашивает меня девочка в одежде смешанных цветов. — По многим причинам, — признаю я. — Я была ещё очень молода, и я на самом деле никогда не хотела эту должность, а работать приходилось много. Но это нужно было делать, поэтому я сказала себе, что буду оставаться президентом столько, сколько нужно, и затем уйду. — Я поднимаю плечо. — Так всё и случилось. — Как вы думаете, вы когда-нибудь будете президентом снова? — спрашивает девочка. Её глаза двигаются между мной и Тобиасом. — Кто-нибудь из вас? Мы даже не смотрим друг на друга, прежде чем ответить одновременно: — Ни в коем случае. — Наши слова заставляют Эбигейл выпустить смешок.***
Черёд Тобиаса читать нашей дочери на ночь её любимую сказку, поэтому я заглядываю в комнату Илая, наблюдая за мирным лицом сына, когда он спит. Он так похож на своего отца. В такие моменты невозможно представить себе жизнь, которая у меня была в детстве. Одетая в серое, я не могла включиться в содержательный диалог или даже выразить много эмоций. Выйти замуж за кого-то, потому что это считается нормой, а не чем-то, что я действительно желаю. Мне пришлось бы учить своих детей заставлять себя делать то, что никому из нас не подходит. Я никогда не буду рада, что военные события унесли за собой смерти людей, которые в них участвовали. Однако я благодарна за их результаты. Каким-то образом мы превратили этот ужас во что-то хорошее — в изменения, в которых мы все отчаянно нуждались. Независимо от того, верят ли дети в классе Эбигейл или нет, их жизнь намного лучше из-за того, что сделал Тобиас. И из-за того, что я сделала, — часть меня это признаёт. Вероятно, мне никогда не будет легко принять это на свой счёт, но когда я смотрю на своего спящего сына и думаю обо всех вариантах, которые он имеет в своей жизни ввиду моего года службы, я позволяю себе почувствовать небольшую гордость. — Я люблю тебя, Илай, — шепчу я, чувствуя всю глубину этих эмоций по отношению к каждому члену своей семьи. Не могу сказать, что я когда-либо предполагала, что буду любить кого-то так же сильно, как люблю всех их. Тихо выхожу из комнаты, прежде чем отправиться в нашу с Тобиасом спальню, начинаю готовиться ко сну. Тобиас приходит спустя какое-то время — на его лице маленькая забавная улыбка. — Я так думаю, что после нашей сегодняшней программы Билли извинится за то, что был таким придурком. — Тпру… — Я улыбаюсь ему. — И тогда что, Эбигейл перестанет жаловаться? Он смеётся. — Всегда есть Илай. Она разведала сегодня, что он залез в её вещи пару недель назад и украл её «самую любимую игрушку». — Он качает головой, выглядя неуверенно, должен ли быть раздражённым на своего сына или гордиться им за то, что ему удавалось быть безнаказанным так долго. Я смеюсь. — Я не хотела говорить тебе об этом, но это я дала её ему. Эбигейл давно не прикасалась к ней, и Илай увлёкся игрушкой, так что я просто разрешила ему это делать. Очевидно, она не сильно скучала, если не замечала до сих пор. Секунду Тобиас просто смотрит на меня, а затем ухмыляется уголком рта. — На самом деле, она ничего не заметила. Я думал, она дала её ему, и похвалил её за то, что она такая хорошая старшая сестра, но потом она обидчиво сказала, что она этого не делала. — Его пальцы находят мой локоть, и он нежно приближает меня к себе. — Наверное, мне не следовало ничего говорить. — М-м-м, — шепчу я, когда начинаю медленно поднимать руки вверх по его животу и по груди. Рядом с ним я всегда чувствую себя хорошо, но после сегодняшней беседы его близость кажется лучше, чем когда-либо. — Вот что бывает, когда болтаешь, как Искренний, — выдыхаю я. Он смеётся, а затем прислоняется лбом к моему. — Что-что, а в этом меня никогда не обвиняли. — Он слегка отступает, озорной блеск в его глазах. — А вот у тебя, наоборот, богатая история воровства, и мне следовало догадаться, что это — ты. Проходит немало времени, прежде чем мне удаётся вспомнить, о чём он говорит: о том, когда мы брали одеяла и припасы в Искренности сразу после побега из лап Эвелин. До того как я отвечаю, он вновь качает головой, имитируя досаду на своём лице. — Знаешь, тебе должно быть стыдно — позволить полуторагодовалому ребёнку взять вину на себя… Я улыбаюсь, когда вырисовываю ещё один круг на его груди; мне трудно придумать подходящий ответ теперь, когда его пальцы слегка скользят по моей спине, посылая покалывающие ощущения по всему моему телу. — Ты прав, — в конце концов бормочу я, когда встаю на цыпочки, чтобы предоставить ему возможность усыпать поцелуями мою шею. — Тогда нужно было мне обвинить Юрайю. На этот раз его смех глубже, и он прикасается губами к моей щеке. — Было бы гораздо лучше. — Его тон низкий. — Сделав это, ты не ошиблась бы. Он кладёт руку на мою поясницу, прижимая меня к своему телу, когда захватывает мои губы своими. — Думаешь, Эбигейл уже спит? — шепчет он, когда мы наконец отрываемся друг от друга, чтобы набрать воздуха в лёгкие. — Да, — выдыхаю я, позволяя пальцам спуститься ниже. Движение заставляет его ухмыльнуться, а затем он резко поднимает меня и несёт на кровать, в то время как я стараюсь не хихикать слишком громко. И когда его рот вновь встречается с моим, я кое-что понимаю. Я провела свою жизнь, думая, что большой выбор определяет нас — смена фракции, решение сражаться или сдаться, чтобы спасти других. Но теперь я осознаю, что маленький, многократный выбор значит гораздо больше. Каждый день я выбираю Тобиаса, наших детей и наших друзей. Каждый день я выбираю нашу совместную жизнь. И каждый день они выбирают меня. Это те решения, которые мы принимаем снова и снова, даже когда у нас есть масса других вариантов, что формируют нас. Я ни о чём не жалею.