Real and valid

— Теперь мы официально вместе. Первым человеком, кому мы это сообщаем, становится Эйприл. Она как бы между делом спрашивает, и Адам, более не пытаясь как-то увильнуть, отвечает. Кажется, Эйприл даже не удивляет эта новость: для нее в этом нет ничего шокирующего, и она скорее радуется, что ее догадка наконец подтвердилась. Она лишь произносит нечто близкое к «Я так и знала», и мы продолжаем обедать. Все идет как обычно. — Да, мы вместе, — вновь говорит Адам, но уже тогда, когда мы сидим у него дома, перед его матерью — приятной и улыбчивой женщиной, которая словно излучает тепло. Мы видимся с ней впервые, и я, заранее переживая насчет того, что она скажет, ненамеренно кусаю губы. Отрицай не отрицай, а я испытываю некоторый страх: вдруг я ей не понравлюсь? Но она лишь кладет ладонь на плечо Адама и, глядя на меня, тепло улыбается. А затем она начинает резать пирог. Но больше всего я боюсь и нервничаю накануне того дня, когда мы решаем рассказать о наших отношениях моим родителям. Как бы мы ни шифровались, все рано или поздно всплывет наружу. И мне кажется, что будет намного лучше, если они узнают это от нас, чем от каких-нибудь третьих знакомых. — Мы с вашим сыном встречаемся, — говорит Адам — и в комнате повисает молчание. Мой отец, необычайно спокойный по своей натуре, роняет вилку и хмурит брови, моя мать — замирает с ножом, занесенным над блюдом, и сказать, что возникшая тишина пугает — ничего не сказать. Адам сидит справа от меня, и я поворачиваюсь к нему, словно ища поддержки. Он ловит мой взгляд, а затем, ничего не говоря, протягивает ко мне руку и, как только наши пальцы соприкасаются, легко сжимает мою ладонь. К моему удивлению, до меня долетает только «Хм-м», полное то ли разочарования, то ли недоумения — и ни звука более. Мы продолжаем ужинать, точнее, лишь мои родители. Адам не прикасается к еде и продолжает держать меня за руку, а я, даже если бы и захотел, не смог бы заставить себя съесть и кусочка сейчас. Отчего-то мне кажется, что это конец. Конец всему. Как в итоге оказывается, конец не приходит. То, что я хотел бы называть концом, приходит ко мне в другой личине, куда более страшной, чем возможная неприязнь и неприятие со стороны родителей. Мой личный конец приходит тогда, когда мы с Адамом лежим на кровати и обнимаемся. В ту минуту ничто не кажется мне сверхнеобычным и ничто не говорит о приближающейся буре. Постельное белье почти хрустит от своей чистоты и сильно — но не то чтобы неприятно — пахнет стиральным порошком, сквозь шторы пробиваются лучи уходящего дня, с первого этажа едва-едва доносится голос диктора — вероятно, мы забыли выключить телевизор. Мы лежим на кровати и обнимаемся, а потом — начинаем целоваться. Не знаю, кто из нас первым проявляет инициативу, я или Адам, но это и неважно. Адам тянется ко мне, проводит подушечками пальцев по щеке — и целует. И если я точно не знаю того, совпали ли наши желания или это просто случайность, то я определенно понимаю, что обычно его объятия не такие крепкие, а прикосновения — не настолько настойчивые. И это все не имело бы значения, если бы не пугало меня. И когда рука Адама оказывается на моей пояснице, на открытом участке кожи, и скользит ниже, я не выдерживаю и отстраняюсь, в последнюю очередь думая о том, насколько некрасиво я, быть может, поступаю. И Адам, конечно, реагирует на это незамедлительно. — Все в порядке? — спрашивает он, и я вздрагиваю, невольно вспоминая все те разы, когда он это произносил. «Все в порядке?» — один из тех вопросов, на которые в действительности никто не хочет услышать настоящего, честного, лишенного лжи ответа. Но меня словно переклинивает, и я тихо отвечаю: — Нет, — и уже громче повторяю: — Нет. И когда Адам вновь тянется ко мне, я вскакиваю с кровати и, не слушая ничего из того, что он в тот момент говорит, покидаю комнату. Мной словно завладевает другой человек, и этот человек считает, что сейчас я не в безопасности. И я не могу дать этому объяснения. И уже на следующий день, сидя в столовой с Эйприл, я высказываю вслух то, что до этого держал лишь в своих мыслях: — Это конец. И она так же, как и я, абсолютно не понимает, что я имею в виду, и только недоуменно, хмурясь и поджимая губы, смотрит в ответ. Новое чувство, зародившееся глубоко внутри, мне непонятно и неизвестно, и от этого я ощущаю себя еще хуже. Когда Адам держит меня за руку, мне хорошо. Когда Адам целует меня на прощание, мне это нравится. Но когда Адам недвусмысленно прижимается ко мне, в моей голове словно щелкает обратный механизм. И каждый раз этот механизм оказывается сильнее меня. Осознание приходит ко мне медленно и мучительно и в самом конце — больно врезается в голову, и если не расставляет все по своим местам, то определенно проливает свет. Разрозненные фрагменты не складываются в единое целое, все вмиг не оказывается ясным и понятным, но того, что я узнаю, вполне достаточно, чтобы треснуть себя по лбу за небывалое тугодумие. Осознание, пусть и небольшое, приходит — и это уже хорошо. Но принятие факта я нахожу куда более сложной вещью. Я мирюсь со статусом бывшего-не-бывшего анорексика. Я мирюсь с тем, что меня, вопреки родительским ожиданиям, возможно, привлекают парни. Но мириться с тем, что я сломанный, как старая заводная игрушка, и неправильный, как утверждение, что солнце садится на востоке, оказывается крайне тяжело. Впервые за долгое время в моей голове начинают звучать новые слова. Внутренний голос, гнусавый и неприятный, снова нашептывает мне то, что я не хочу слышать. Он твердит, что я ничтожен, и называет дефективным, и я не могу не согласиться. Всю неделю мы не вспоминаем этого эпизода и не говорим об этом от слова совсем, хотя я и ловлю себя на том, насколько это странно. Возможно, Адам и размышляет о произошедшем тогда, но действительно озабоченным этим он не выглядит. Он как всегда приветливо улыбается, шутит, без стеснения держит меня за руку и целует на прощание, когда я, абсолютно выбитый из колеи, не знаю, куда себя деть и что вообще делать. Я смотрю на Адама и в деталях представляю то, чего между нами еще не было. Представляю — и ощущаю только одно отторжение. И в тот же вечер я принимаю предложение Адама посмотреть фильм. Сложно сказать, чем я в тот момент думаю, да и думаю ли вообще, но я соглашаюсь. И, вероятно, мною вновь завладевает кто-то другой, раз уже через полчаса я впервые позволяю Адаму, до этого целующего меня, снять с меня футболку. Я прислушиваюсь к своим ощущениям, и пока мне кажется, что все нормально, я его не останавливаю. Но я не могу и предположить, что ситуация способна измениться в доли секунды. Как только его прикосновения становятся более откровенными, на меня накатывает волна страха. И только потому, что она недостаточно мощная, чтобы прекратить все прямо сейчас, я ничего не говорю о том, как мне неуютно. Я крепко зажмуриваюсь и не смею открыть глаз. Мне кажется, что если я не буду смотреть, то все будет легче, но это оказывается не более чем самообманом. Легче не становится. Становится лишь хуже от того, как остро все ощущается. Я позволяю рукам Адама, теплым и ласковым, скользить по моему животу и спине, а губам — целовать шею, но чувствую я отнюдь не то, что хотелось бы. И я как последний мазохист терплю ровно до того момента, пока не понимаю, что достиг допустимого предела, личной критической точки. Я распахиваю глаза и быстро, насколько позволяет дрожащий голос, произношу: — Стоп. Стоп. — И как бы в подтверждение своим словам выставляю вперед руку — она упирается прямо в грудь Адаму. — Пожалуйста. Я прерываю все ровно на половине — мы никогда не заходили так далеко, — и не имею ровно никакого желания продолжать. Самоубеждение не спасает: я не могу дать Адаму того, что он хочет, и почувствовать то, что неспособен ощутить. — Мэтт, что я делаю не так?.. — Адам не умеет блефовать, и Адам далеко не глуп, но сейчас я вижу, что он действительно этого не понимает. Я перекатываюсь на бок, надеваю на себя ранее снятую футболку, сажусь рядом и, прежде чем ответить, делаю глубокий вдох. Мне приходилось говорить Адаму о многих вещах, но о таких — ни разу. Я еще раз втягиваю носом воздух и начинаю: — Я… Я… Понимаешь, я совершенно не заинтересован в таких вещах. От одной мысли об этом… мне становится некомфортно и… даже неприятно, — мой голос по-прежнему дрожит, и я говорю, делая вынужденные паузы, словно мне не хватает дыхания. — Я пойму, если ты скажешь, что такие отношения не для тебя, — продолжаю я, несмотря на то, что каждое мое произнесенное слово — наглая ложь. Я никогда не говорил Адаму о своих чувствах так открыто, как он, но это ни разу не означало, что он для меня не важен и что я так легко его отпущу. — Я неправильный и сломанный. Бесполезный, как неработающая часть механизма. А что обычно делают с бракованными деталями? Их выкидывают на помойку и ищут другие. Как я ни пытаюсь, я ничего не могу с этим поделать, — я ощущаю такую обиду в первую очередь на себя, что едва сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. Ситуация настолько нелепа и отвратительна одновременно, что ей впору быть только частью какой-то крайне посредственной слезливой мелодрамы. — Прости меня за то, что я не такой. — И это, кажется, становится последней каплей и для меня, и для Адама. В ту же секунду как я обреченно роняю голову, ладони Адама мягко ложатся ко мне на плечи. — Посмотри на меня, — просит он, но я из-за чувства стыда не могу заставить себя это сделать. — Мэтт, пожалуйста, посмотри на меня. В голосе Адама нет нажима, только обеспокоенность и… облегчение? Только из-за того, что я слышу последнее, я поднимаю голову и встречаюсь глазами с Адамом. Я смотрю на него, внимательно глядящего и словно обеспокоенного, и недоумеваю, почему он вообще еще здесь. Но я не успеваю ни сказать, ни спросить что-либо — Адам начинает говорить раньше. — Черт, я такой идиот. Я фактически хотел тебя принудить. Значит, ты всю эту неделю ходил, съедаемый этими мыслями, и молчал? — в голосе Адама лишь искреннее удивление и ничего из того, что я боюсь различить. — Мэтт, почему ты сразу не сказал, что ты… — Адам трет переносицу, словно упорно вспоминая слово, хмурит брови и наконец, для меня — спустя крайне долгое мгновение, заканчивает предложение: — …асексуален? — Я… Я не знаю. Я боялся — вот и все, — честно признаюсь я, и в эту же секунду я понимаю, что теперь я могу дышать свободно. Теперь я знаю, как это называется. Для этого — есть слово! Теперь все действительно встает на свои места — и все оказывается не так ужасно. — Но ведь мы на то и пара, чтобы между нами не было недомолвок и секретов — тем более такого рода. — Адам по-прежнему держит свои ладони у меня на плечах и пристально смотрит мне в глаза. — И даже не смей думать, что из-за такой мелочи я мог бы уйти. С тобой все нормально. Ты не неправильный. Ты — не сломанная деталь механизма. Ты… ты просто немного другая деталь. Но именно та, которая подходит мне идеально. В одну секунду я испытываю весь спектр эмоций и от удивления лишь открываю рот, но не произношу ни слова. До меня медленно начинает доходить смысл сказанного, и когда он в самом деле достигает головного мозга, я не могу сдержать улыбки, а после — желания обнять Адама, пытаясь выразить этим всю свою благодарность. — Спасибо тебе, — говорю я, и комната погружается в тишину, но не тяжелую, не давящую, не гнетущую, а просто тишину, не носящую никакой окраски. Ладони Адама неподвижно лежат на моей спине, и мне абсолютно комфортно. Я не знаю, как много проходит времени, но наконец он отстраняется, вновь становится серьезным и аккуратно спрашивает: — Значит, полагаю, ты ничего не имеешь против объятий и поцелуев?.. И я киваю, ведь это действительно устраивает меня, и, как только я это делаю, Адам широко улыбается и придвигается ко мне. Ведь он не просто так спрашивает про второе. С того самого дня как мы разбираемся во всем вместе, ничего почти не меняется. А если что и меняется, то только в лучшую сторону. Например, степень доверия друг к другу, степень открытости. Больше не нужно ничего объяснять — и больше не нужно убегать от ответа. Адам все знает, и он принимает эту правду такой, какая она есть. Мы лежим на кровати и обнимаемся. Фоном работает телевизор, за окном идет снег — зима только-только начинает вступать в свои права, — с кухни чем-то вкусно пахнет. В кольце рук любимого человека настолько тепло, уютно и спокойно, что меня не беспокоит ровным счетом ничего. Впервые за долгое время все идет именно так, как нужно, и впервые за долгое время я ощущаю себя целым. Целым во всех смыслах.