Кровь на моих руках

Джон вернулся. Было сложно поверить в то, что мой друг вот так просто откажется от обид и планов на личную жизнь, особенно от них. Но тем не менее, это было так. Джон практически поклялся, что выходит меня, останется рядом до тех пор, пока в этом будет нужда. Я, дрожа от нахлынувшего счастья, принял этот щедрый дар, хотя необходимости во врачебном наблюдении не видел. Но одно дело какой-то чужой врач, а совсем другое — Джон. От одной мысли о его мягких пальцах у меня останавливалось дыхание и жарко скручивало в паху. Тем вечером Джон остался на ночь и спустя час после появления уверенно отправился в свою спальню. А дальше понеслось… Уотсон одним днем перевез вещи, вскользь заметив, что отказался от съемной квартиры и надеется на то, что я не буду против, если он задержится на Бейкер-стрит подольше. Я, разумеется, против не был. Скажу больше, мне едва удалось сдержать рвущуюся наружу радость и не выдать своей заинтересованности. А она, надо признаться, была. Несмотря на все мои опасения, я жаждал видеть своего доктора рядом. Это успокаивало и дарило зыбкий самообман, помогало воображать, что тех двух лет просто не было. Джон снова был рядом. Он сбрил свои усы, возвращая мне улыбчивого и привычного Уотсона. Черное пальто, которое я видел на нем в день моего возвращения, бесследно исчезло, зато на место вернулись привычные куртки, свитера, джинсы. Жизнь начала налаживаться. Так мне казалось. Мэри какое-то время позванивала, но Джон мягко объяснил ей, что я был ранен и нуждаюсь в наблюдении врача, а также виновато пообещал, что как только его миссия закончится, он даст ей знать. Насколько я успел заметить, Мэри была отнюдь не глупа, а потому она уловила ситуацию и больше нас не беспокоила, просто растворилась где-то в городе. Мы, наведя порядок в запущенной квартире, бок о бок, неявно радуясь тому, что жизнь возвращается в привычное русло, начали наводить порядок в городе. О, мой дорогой Лондон, чувствую, ты ждал меня, скучал, оброс преступностью, словно паутиной… Впрочем, сначала была террористическая угроза. Я снова летел над городом крылатой тенью и практически рыл носом землю, чтобы выйти на след злоумышленников, фонтанировал дедукцией. Боже, как я скучал по всему этому… Но больше всего радовало то, что рядом был Джон: надежный, стойкий, меткий. Заговор был раскрыт. Метро. Вагон. Бомба… Я отключил ее, спасая своего доктора, парламент и половину исторического города. Жизнь прекрасна. Ну же, Джон, скажи, что ты не скучал по всему этому? И все бы хорошо, но… надо было быть совершенным глупцом, чтобы поверить в то, что все вот так просто вернется в прежнее русло. Чудес не бывает. Мы снова были вместе — легендарная пара: Детектив и его Блогер, СМИ сходили с ума, полиция во главе с Лестрейдом радовалась подмоге, миссис Хадсон была на седьмом небе (мои мальчики снова вместе, подумать только!), однако между нами что-то едва уловимо изменилось. Я все чаще ловил на себе задумчивые взгляды Джона, тот поспешно отводил глаза, стоило мне глянуть в его сторону, что уже само по себе было на него непохоже. Прежде Джон был всегда прямолинеен и если у него возникали проблемы, он открыто об этом говорил, сейчас же… хмуро отмалчивался, словно его грызло что-то. Наши вечера перестали уютно проводиться в гостиной. Теперь после ужина Джон уходил к себе не задерживаясь, как только допивал чай и заканчивал мытье посуды. Я стал замечать, что Уотсон в целом начал сторониться меня, если не считать тех моментов, когда он обрабатывал мне раны, состояние которых значительно улучшилось. Это раздражало. Чудовищная ирония заключалась в том, что сейчас меня тянуло к Джону: хотелось больше времени проводить в его обществе; слушать стук клавиш, когда знаменитый блогер писал очередной пост; смотреть, как меняется его лицо во время чтения вечерней газеты; видеть рождающуюся на губах улыбку в тот миг, когда доктору удавалось поймать суть моих рассуждений, и, конечно, получать в свой адрес чудесный бонус — «Шерлок, это невероятно! Фантастика!». И когда он, пожелав мне доброй ночи, поднимался в свою спальню, я, раздираемый досадой, долго мерил шагами опустевшую гостиную и пытался отыскать причину. Почему, Джон? Что не так? Отчего ты не скажешь прямо, в чем дело, как делал это прежде? Так повторялось изо дня в день… Я не находил ответа, сожалея о своих жалких познаниях в области межличностного общения. Пока однажды… Оу! Ответ был у меня прямо перед носом все это время. Глупец… Это же очевидно! Джон наконец понял, почувствовал то, что я так старательно старался скрыть — кровавое пятно, которое теперь не отмыть. Это открытие меня потрясло. Джон знает, догадывается, что его друг — идеальная машина для убийства, чувствует, что мои руки по локоть в крови. Эта мысль пронзила меня холодом. Конечно, именно это заставляет доктора долго меня рассматривать, вздрагивать каждый раз, когда я касаюсь его руки, рождает нежелание проводить со мной время. Боже… Я упал на диван и закрыл лицо руками. Джон остался на Бейкер-стрит, так как в тот вечер обещал позаботиться обо мне, а теперь, зная ужасную правду, не представляет, каким образом нарушить свое слово и оставить меня. Мучается… Когда я радовался тому, что он остался, я догадывался, что рано или поздно это прозрение случится, я гнал от себя эти мысли, погружаясь в счастье, наполнявшее меня от того, что мой друг рядом, нежился под волшебными пальцами, которые несли мне облегчение, не физическое — боль меня не волновала, а моральное, душевное. Но разве я мог себе представить, что, когда все откроется, это будет ТАК больно? И что теперь, Шерлок? Что со всем этим делать? Я лежал, вжавшись в холодную кожу дивана, и не находил в себе сил пошевелиться. Под пальцами влажно жгло. Что это? Слезы? Я и забыл, какие они — искренние, реальные слезы. Уильям Скотт Шерлок Холмс по-настоящему не плакал с пяти лет. И вот теперь. Лежу и захлебываюсь горячим соленым потоком, сдерживая подкатывающие к горлу рыдания… Мужчины не плачут… они, сжав зубы, воют на луну, как волки… Майкрофт был бы очень мною недоволен, но если бы я сейчас завыл, Джон это непременно услышал бы. Джон… добрый, верный, благородный. Рвано выдохнув, я принял решение, воплощение которого в жизнь навсегда разорвет мое холодное машинное сердце — я отпущу его, не стану неволить, верну назад опрометчиво данное мне обещание.