Когда начнется новый день

В этом году тундра оказалась щедра к своим детям. Ягод и грибов вдоволь как для зверя, так и для нашего племени. Урожайные времена привносят спокойствие. Конечно, мы не ведем оседлого образа жизни, ведь земледелия еще нет, потому всегда можем переместиться в поисках лучшей жизни. Но зато медведь не звереет дико, как два года назад, когда был вынужден питаться одной лишь водяникой. Тогда, оголодав, хищник разошелся не на шутку, демонстрируя, кто тут хозяин. Стал нападать на крупных животных. Задрал Чорва и Дуйву, наших охотников, еще — младшую дочь старейшины, Явру. Та была на сносях, и оттого потеря особенно ужасает. Женщин у нас мало. Насколько я понимаю как врач, из-за особенностей образа жизни у северных кочевниц сформировался узкий таз, как следствие — высокий уровень смертности при родах, и мужчины численно превалируют. Но не это главное. Когда я знал о племенном образе жизни лишь понаслышке, мне казалось, отношение к смерти у древнего человека, постоянно с ней соприкасающегося, должно быть терпимым, если не сказать привычным. Глупости. Именно здесь и сейчас, когда на сотни километров вокруг есть только мы, двадцать четыре человека, и иногда пришлые, кочующие южнее, каждая жизнь — ценность, а каждая смерть — трагедия и невосполнимая потеря. Все мы друг другу кто-то. Неважно, какие у нас отношения, потому что в любом случае они близкие. На тот момент я жил с ними вот уже целый год; гигантский срок. Прежде беда обходила стороной. Это были первые потери и пока что последние. Тогда же я узнал о ритуале погребения. Те похороны, на которых мне довелось побывать в былом, моем настоящем мире… Я никогда их не воспринимал. То есть, я и был-то только на одних. Мне хватило. Одногруппник Андрей Ермаков, записавшийся волонтером на эту непрекращающуюся войну. Медик-недоучка, как и я, он был добродушным увальнем. Не умел ни стрелять толком, ни быстро реагировать. Не знаю, зачем он пошел: время терпело, до обязательного призыва был еще год. Поговаривали, там что-то личное. Землю экономили. Прежний тип захоронений считался столичной администрацией расточительством. По крайней мере, если дело касалось обывателей. Вместо того, чтобы предавать земле, как испокон веков делали в этом краю, тела покойных закладывали в «многоэтажки» — черные, серые или зеркальные монолиты, больше напоминавшие систему хранения в аэропорту. Ячейка Андрея имела порядковый номер МА1889, была третьей снизу… Не знаю, почему я до сих пор это помню. Еще помню, как меня поразила обыденность момента. Вот был живой парень. Вот его не стало. И люди, пришедшие проститься, как ни в чем не бывало обсуждали политику и насущные проблемы, стоя в очереди к могиле мертвого. Потом все пошли пить. А я — к себе, в обшарпанную комнатку общежития. В основном они были люди образованные и знавшие мое происхождение, потому наверняка оправдали меня между собой: «Ему нельзя, он же ненец». Так-то так, да только ушел я не поэтому. Просто в очередной раз ощутил себя чужим, нездешним. Все было неправильно. Вести о смертях однокашников, старших ребят и девчонок, приятелей и просто соседей по общаге сыпались градом. Погребение за погребением, приглашения «в десять к ячейке номер такой-то». Я не ходил туда, а иные повадились шляться, как богема на открытие выставок ради фуршетов. Они все были бедны подобно мне, недоедали, а тут государство подсобляло, можно сказать, кормило, посмертно отдавая почести своим верным сынам и дочерям. Винить потерявших от лишений всякий моральный ориентир людей было неразумно, а не винить тяжело. Но здесь совсем не так. Когда с вечерней охоты на мелкую дичь вместо добычи Гур принес на себе бездыханных парней, мы, уже собравшиеся у костра, замерли. То была глухая тишина, и только сердце орало громче крика. Вскоре ее прорезал вой и плач. Равнодушных не было. Даже у всегда спокойного Ышки глаза влажно блестели в огненных отсветах, но, заметив мой взгляд, он прикрыл веки и положил голову мне на плечо. Вообще каждый в эту ночь старался стать ближе к другому, теплому, живому. А на следующее утро на склоне дальнего холма нашли и Явру, которую не смогли дозваться по темноте. Опознать юную девушку в обглоданных костях было возможно только по россыпи бус и пуговиц на мхах вокруг. Мы не сговаривались, традиционная в моем мире похоронная минута молчания сама собой растянулась на день. С охотой закончили рано, как и с прочими делами, но сразу есть не стали. Тела и кости лежали в пещере у общего костра. Я недоумевал: неужели при развитой речи и зачатках анимизма ритуала погребения все еще нет? Вскоре я получил ответ. Игий, наш старейшина, чья темная кожа уже была изрезана сетью морщин, но седина едва коснулась черных волос, кличем позвал к костру и показал, что требуется. Женщины, мужчины, дети — мы все сбросили с себя одежду и отправились к озеру, смывать летний дневной раскрас из черной и зеленой глины, которой умазывали лица и руки, а после целиком покрыли тело белым каолином. Поверх каждый украшал себя как мог: бусами, браслетами на запястья и щиколотки, поясами. Мертвых тоже украшали, предварительно разодев в расшитые деревянными бисеринами костюмы, над которыми трудились женщины. Процессией мы двинулись к скалам у моря, где забрались в один из небольших верхних гротов; те были рассыпаны по отвесной поверхности камня, как ласточкины гнезда. Там разрыли землистое дно. Мужчин положили с топориками, луками, копьями и черепами оленей, а Явру с яичком, соломенной игрушкой и фиолетово-сизой астрой, напоминавшей глубокие небеса в солнечный день. Сверху накрыли их шкурами, какие обыкновенно заменяют одеяла. И не было ни слов, ни песен, а только тесный круг. Потом мы взялись за руки. Мой мир сомкнулся вслед за ладонями на этом миге. Я никогда прежде не ощущал такого трепета и единства. Смерть членов нашей большой семьи была мучительной и жуткой не только для погибших, для каждого из нас. Но, вопреки или на контрасте, ощущение жизни, плеча рядом и того, что ты не одинок, усилилось в разы. Был только этот объединяющий ритуал, и ни одного диктующего, что нужно чувствовать. Скорбел каждый, но делал это как хотел, умел или считал нужным. Все было естественно, включая ужин после. Ягодно-травяная бражка, настоянная в объемистом бурдюке, на нем таки была пущена по кругу, но я не пригубил; сполна хватило прошлого раза. Это воспоминание возвращает меня к моему Ышке. Если сверяться с палящим солнцем, ярко освещающим тундру, жадную до этого редкого в наших краях гостя, мой спутник вернется в лагерь примерно через два часа, не раньше. Встаю со вздохом, разминаю затекшие ноги и по хрусткому разноцветью лишайников спускаюсь с плоскогорья в долину. Раз погода благоволит — хорошо бы успеть набрать черники, пока жар отпугивает гнус. Тем и занимаюсь, переползая от куста к кусту, а как забиваю заплечную кожаную сумку — возвращаюсь наверх. В расставленные мной ловушки угодило три куропатки; немного, но тоже неплохо. Душу несчастных птиц и привязываю за лапки к копью. Вот теперь не стыдно идти к своим. Мой путь обратно недолог и пролегает через болото. Его кочки и берега покрыты красным мхом, а поверх стелется от ветра океан пушицы. Наклоняюсь, чтобы легко коснуться ее, нежно щекочущую подушечки пальцев. Повинуясь внутреннему порыву, срываю несколько соцветий. А за болотом, у северного подножья валуна, похожего на палец великана, обнаруживаю чудо. Раскинув пышные шары из мелких беленьких лепестков, источая головокружительный аромат, цветет багульник. Сезон-то давно прошел, а он и не подозревает. Чистой воды варварство, но я не удерживаюсь, рву и его тоже, одну веточку. Теперь мой букет принимает завершенный вид. До нашего логова остается минут десять, когда издали раздается Ышкин голос: — Эйко! Ышка размашисто спешит ко мне, но Орн, его полуволченыш, и в солидном возрасте ведущий себя как щенок, быстрее. Он вьется и скачет на своих мощных лапах вокруг, подпрыгивая к тушкам куропаток, однако не пытаясь сомкнуть на них челюсть. Обнимаю его, а после распрямляюсь и проделываю то же с подоспевшим хозяином. В ярких лучах Ышкины карие глаза, обведенные черным углем, кажутся янтарными, как мед, а медные волосы пылают. Он смотрит мне в лицо и улыбается. Он сияет так, словно сам источает свет. И, как бы тяжело на сердце мне сейчас ни было, его искреннее пламя разгоняет тьму моих мрачных раздумий. Все потом. Сейчас — только мой Ышка. Поднимаю с земли отложенный букет и вручаю ему. Странно: хотя он его и принимает, но без радости. Хмурится настороженно и как-то печально. Вглядывается в меня, потом в цветы. Втягивает трепещущими ноздрями аромат болиголова и в задумчивости отводит взгляд. Неправильно все вышло. Хотел его порадовать, а вместо этого, похоже, вляпался в очередной ритуал или обычай. Надеюсь, мой дар — не символ чего-то жуткого. Чтобы загладить вину, высыпаю в ладони из небольшого мешочка на поясе морошку. Я сам съел лишь пару вязких сочных ягод, а остальное берег для Ышки, зная, как он их любит. Это наша с ним традиция, ведь самому ему за охотой некогда. Протягиваю горсть к его лицу. Он склоняется и ест из моих рук, собирая остатки оранжевого сока влажным языком, а после утыкается в них щекой и ластится, прикрыв глаза. Такой редкий с его стороны жест доверчивого подчинения всегда заводит меня с пол-оборота, а сегодня все вокруг воспринимается мной особенно остро. Член встает мгновенно. Я придвигаюсь к Ышке, утыкаюсь в бедро и трусь, демонстрируя свое желание. Он весело хмыкает, открывает глаза, прижимается подбородком к подбородку. Качает головой из стороны в сторону, щекоча своей бородой и зарываясь в мою. Потом сжимает ладонь и с силой тянет вперед. Верно, не время. Дел еще много. С ощипыванием своих куропаток я справляюсь быстро и иду помогать освежевывать зайцев, которых Ышка наловил с добрую дюжину. И это не говоря о добыче остальных охотников! Ужин выходит длинным; пируем в несколько подходов, заканчивая под самый темный час полярного дня. Можно было уйти и раньше, но мне упрямо не хотелось. Я сидел до последнего и всматривался в каждого члена нашего племени, разглядывая словно впервые и стремясь впитать в себя каждую деталь, каждую отличительную черту, а Ышка, приметив мою сосредоточенность, не торопил. И все же мы наконец в своем углу. Я раздеваюсь спешно, а Ышка, как и всегда, плавно, неторопливо, после аккуратно раскладывает свои вещи. Так что к моменту, когда он заканчивает и забирается под шкуры, я успеваю не только согреться, но и задремать. Впрочем, всякая сонливость спадает, стоит ему прижаться ко мне своим холодным телом. Я ойкаю, а он хохочет и для пущего эффекта якобы невзначай ставит абсолютно ледяные мозолистые ступни мне на голени. Пытаюсь отдернуться, но разве из его мощного захвата вырвешься? Вдоволь отсмеявшись над моими трепыханиями, он примирительно гладит мой скукожившийся от температурных игрищ пенис и довольно скоро приводит его в полную готовность. Удовлетворившись этим, переводит кисть на выпирающую костяшку таза, подцепляет ее и надавливает, стараясь развернуть к себе спиной, но я не даюсь, сопровождая отказ недовольным шипением. На вытянутых руках приподнимаюсь над моим Ышкой и вглядываюсь в его лицо, освещаемое лунным сиянием из пробоины у невысокого потолка и дальним отсветом костра. Выглядит он чуть растерянно, всем видом интересуясь у меня, что не так. Набираюсь наглости. Решаюсь. Кладу ладони на его бедра и надавливаю, пытаясь раздвинуть. На успех я слабо надеюсь, но не рассчитываю вовсе. Поэтому, когда он широко разводит свои ноги в стороны, чувствую себя глубоко изумленным. Я неоднократно пытался просить его об этом и прежде, но он всегда утробно угрожающе рычал и бил меня по рукам. Приходилось мириться и довольствоваться извечной пассивной ролью. Не успеваю подумать, что изменилось. Все мое естество охватывает вожделение и вместе с тем страх: вдруг Ышка передумает? Глупо впустую тратить время. Я сажусь между Ышкиных ног, обхватываю его подрагивающий член. С головой забираюсь в одеяла; душно. Тогда просто откидываю их в сторону. Склоняюсь над Ышкиным членом и беру в рот, облизываю по всей длине, круговым движением провожу языком по нижнему краю головки, цепляя окаймляющие ее бугорки, помогаю себе рукой. Он судорожно вздыхает. Не останавливаюсь на достигнутом. Когда я закусываю одними губами тонкую кожу мошонки и чуть ее оттягиваю, а потом обильно пускаю слюну по уздечке и пальцами помогаю стечь ниже, он вздыхает вновь, хватаясь за мои косички. Когда же я, подняв его ноги и прижав колени к мощной груди, кружу языком у его входа и, едва проталкиваясь, вторгаюсь им внутрь, он задыхается, с силой болезненно тянет было за волосы, но тут же ослабляет хватку, ободряя поглаживанием. Наверняка раньше то, что я делаю сейчас, показалось бы мне омерзительным. Все: от секса с мужчиной в принципе до рвотного рефлекса по поводу, мягко говоря, негигиеничности процесса. Сейчас мне плевать. Именно это я и делаю, вернув язык в родную среду. Плюю на его чуть растянутый анус, работая теперь одним, двумя, тремя пальцами и не забывая про его член. Он извивается под моим напором, и наконец, согнув пальцы в очередной раз, я извлекаю из него глухой короткий стон. Простата? Сгибаю еще раз. Да, она родимая! Опять стонет, но чуть тише; даже сейчас ему важно себя контролировать. Я знаю, такое искреннее проявление вслух для него — уже слишком много. Пока основательно смачиваю свой член, пальцы не извлекаю, продолжая нащупывать чувствительную точку. Потом распрямляюсь, сажусь на колени и двумя руками укладываю его спиной на свои бедра. Давным-давно я комплексовал по поводу своего более чем посредственного размера, а теперь только радуюсь, что нас обоих природа так «обделила». В ином случае без смазки наши занятия сексом были бы попросту пыткой. То, что я сейчас сделаю с Ышкой, впервые для нас обоих. Должен ли я дать ему время передумать? Он облизывает напряженно сжатые губы. Сглатывает. Смотрит мне в глаза. Удивительно, но, кажется, я различаю нетерпение? Ышка кивает мне, а я не отвожу взгляда ни на секунду. Ни когда медленно и бережно вхожу в него, то и дело застывая. Ни когда постепенно ускоряю темп, выходя все дальше и вбиваясь все яростнее. Ни когда он напрягает перекрещенные на моей пояснице ноги и одним мощным рывком поднимает свое тело. Придерживая его, я приподнимаюсь, вытягиваю затекшие ноги, и мы продолжаем. Не разрывая зрительного контакта, он седлает меня и теперь сам задает темп, двигаясь так, чтобы тереться бархатистой плотью головки о мой живот, оставляя на нем влажные штрихи смазки. И лишь когда я чувствую себя на грани, решаюсь отвести взгляд, чтобы притянуть его ближе и впиться зубами в напряженную мышцу шеи. Ответом на это действие служит протяжное мычание, переходящее в раскатистый стон. Это и накрывает меня подобно прибойной морской волне. Настолько сильной, что соленая влага материализуется. Я сначала сглатываю и лишь затем понимаю, что это — вкус моих слез вперемешку с его потом. После оргазма слишком долго прихожу в себя и не успеваю помочь ему. Подавшись бедрами вперед в последний раз, Ышка справляется сам. Он запрокидывает голову, как утопающий, хватается за мои плечи. Он кричит гортанно, и этот звук эхом разносится в сонном пространстве пещеры, навсегда запечатлеваясь в моем мозгу. Я жадно ловлю родные, скульптурно грубые черты, смягченные тусклым голубым светом. Еще нескоро распрямляются с силой сведенные брови и разжимаются с силой стянутые мышцы. Когда мы оба вытягиваемся на шкурах, прячась от внешнего мира, Ышка накрывает нас мехами и накрепко прижимает меня к себе, словно отлично знает, что я собираюсь сделать. Я утыкаюсь в его подмышку, целую туда и затихаю, делая вид, что сплю. Но он то ли не верит, то ли не хочет так просто завершать этот день. Зовет: — Эйко. Не чувствую в себе сил на то, чтобы притворяться дальше. Поднимаю глаза. Ышка смотрит на меня. Или, скорее, в меня. Так глубоко… Оглаживает по макушке и спине, будто зверя. А потом из его уст звучит гортанно: — Ма нохо. Я знаю, что это — больше, чем простое отождествление меня песцу. И дело не в тотемности. Так он старается выразить все то, что есть в нем ко мне, а сейчас и вовсе выплескивается через край. В их примитивной речи для этого еще не существует слов, да если бы и были — не стал бы лаконичный Ышка языком трепать. А я бы стал. Я бы говорил-говорил-говорил все то, что он не способен понять. Я бы рассказывал ему о себе. О том, кто я такой. Рассказывал о нем. О том, кто он для меня. Я бы рассказывал второпях и сбиваясь. И он бы все равно внимательно слушал, следя за мной своими мудрыми спокойными глазами. И я бы не смог уйти. Я бы остался… Но я не имею на это права. У меня есть долг. Не может существовать понятия личного счастья, когда там, откуда ты родом, идет, возможно, последняя война для всего человечества; мое возвращение способно пустить стрелки на часах судного дня вспять, а может, навсегда стереть само это понятие. Я дожидаюсь, когда сон Ышки станет глубоким. Как всегда после оргазма, это происходит довольно скоро. Только вот обычно я столь же крепко сплю подле него. Больше никаких «обычно». Выпутываюсь из его рук, не позволяя малодушию взять верх. Злосчастные растения; не знаю, зачем, но Ышка разложил их поверх моей одежды. Вроде, в этом даже есть какая-то система. Я никогда, никогда не постигну этой тайны. Подступают слезы горечи и отчаяния, но я глотаю их, одну за другой; пресытившись солью, растираю по лицу. Тоже не помогает. Все дальнейшее я вижу сквозь их пелену. Тихо одеваюсь, накидываю на плечи лук с колчаном и убеждаю себя в верности и необратимости сделанного выбора. Сегодня мой последний шанс оказаться дома. Меня ждут там. Так почему я никак не могу отделаться от терзающего душу чувства, талдычащего беспрестанно «это ошибка» и отстукивающего в такт по внутренностям каменным топориком? На цыпочках прохожу до выхода. Орн, спящий в стае других собак, настороженно поднимает голову, но, увидев меня, спокойно кладет ее на перекрестие лап. Выходя в туманный сумрак, я не позволяю себе оглядываться, и вскоре все, подобно фантастической сказке, растворяется в этом зыбком мареве. Вдох, выдох и вперед. Когда начнется новый день, я снова буду в своем настоящем мире.