Когда начнется новый день

Путь мой скорее труден, чем далек. Он пролегает через болота, далее — по кромке извилистого фьорда. Ночь туманна, но светла, а вскоре и вовсе займется рассвет. На севере всегда кажется, словно светило движется по совершенно иным законам и траекториям: только зайдя за горы, выползает обратно. Идти в такую погоду, тем более одному — опасно, но расположение жилищ крупных хищников и их меченой вотчины мне в основном известно, да и не дураки они, чтобы ночью на топи охотиться. За три года я успел привыкнуть к тому, что любой мой день может стать последним, и не страшиться этого понапрасну, притягивая навязчивыми мыслями беду. И все равно жутковато. По правде сказать, одиночество мне никогда не нравилось. Но судьба как-то позабыла поинтересоваться моими предпочтениями. Так что пришлось просто привыкнуть, а с годами я научился расслабляться и получать удовольствие. С самого детства я был для окружающих… даже не то, что изгоем. Просто никем. Ничьим. Метис по-научному. Полукровка, выражаясь нейтрально. Не свой и не чужой ни для одного народа. В сложившихся геополитических условиях сообщества малых народов активно брали курс на консервацию и консерватизм. Ведя быт подобно предкам, самоедам отлично удалось сбросить с себя шелуху мировых проблем; на фоне повседневной борьбы за выживание и могущественной, незыблемой природы подковерные копошения больших людей казались далекими и бессмысленными, как возня в песочнице. Эту истину я осознал лишь сейчас. Есть у такой закоснелости и оборотная сторона. Меня воспитывала Хада, моя бабушка. Мы жили с ней вдвоем в тесном остроконечном чуме, что считалось признаком предельной бедности. Мой дед умер давно, а мама — при родах. Я так и не узнал, как она выглядит. Говорили, однажды она ездила в город и привезла оттуда голографии с собой, но наш шаман сжег их в костре, когда я был младенцем. Еще говорили, что она была красавицей; это оценил и какой-то из заезжих депутатов, уж не знаю, по обоюдному сговору или насильно. Как и положено, через девять месяцев появился я. Хада назвала меня Ейко. Значение своего имени я так и не узнал, а вот фамилия Вара переводилась как «черный гусь»; слышал ее из уст бабушки только один раз, когда проходила нерегулярная перепись населения. Наш анклав редко посещали пришлые. Бывало, привозили группу туристов на коптерах или автобусах. Они, ряженные в странное, шумные и оставляющие после себя цветной мусор, благоразумно снимали издали; не знаю, как было принято у других поселений, но в нашем после случая с моей мамой с этим было строго. Тем не менее, многим детям и молодежи хотелось к ним подойти, а некоторым и удавалось, в обход правил. Потом они хвастались этим и полученными сувенирами, которые прятали в укромные места. А мне — никогда. Точнее, интересно узнать другой мир было очень, но сам факт такого непочтительного отношения к нашему личному пространству и эти взгляды свысока казались оскорбительными уже в юном возрасте. Из той жизни я помнил мало что; все урывками. Как весело было кататься на нартах, как пускали клубы пара из ноздрей величественные олени с трогательными белыми «носочками» и украшенными рогами, как мы ловили рыбу и мерились садками, как по темноте ускользали в поле с ребятами, искать кузнецов сиртя, а потом нам влетало. Еще помню снега, длинные ночи, магическое северное сияние, бесконечное море, цветение тундры и сказки Хадако, напевы, которые она складывала, когда по шатру гуляли тени. Однажды все кончилось. Мы со старшими пошли на рыбалку, а как вернулись, нам навстречу выбежала заплаканная Варук. Выяснилось ужасное. Никто не знает, как это произошло, должно быть, Хада задремала у очага, когда на нее обрушился симзы, остовной шест в чуме. Каждому было ясно, что это неспроста, ведь в нем живут родовые духи. Занявшийся пожар успели потушить прежде, чем он выжег веками взраставшие тундряные растения, но огонь пожрал все наши пожитки, включая мое свидетельство о рождении. Мне было семь, когда я остался один. Соплеменники не бросили меня, конечно. Одна из зажиточных семей, где дети уже выросли, взяла меня в свой тупоконечный чум; тот был больше и светлее, однако казался мне куда как менее уютным, чем наш с бабушкой. Вспоминал я о ней часто и плакал тоже, горько, безутешно. Поначалу меня успокаивали, а потом только раздраженно называли рёвой. Я их сердил. Сердил, потому что полукровка из проклятого рода никому не нужен. Потому что они меня суеверно боялись. Поэтому, когда на опись в очередной раз приехали из города и спросили, «чей мальчик», показав пальцем на меня, усердно вырезавшего из кости рыбешку, они смущенно молчали недолго, прежде чем ответить «ничей». Через несколько дней прибыл грузовичок, привез товары на мену. Обратно в город, помимо сувенирной продукции от аборигенов и оленины, он забрал меня. В школе-интернате, где крошечный, оробевший я стоял перед гигантской стеклянной стойкой, сиявшей блеклой зеленой подсветкой, меня не ждали. Произошла какая-то путаница в электронных документах, и мне пришлось проторчать два часа в холодной пустой зале, прежде чем вышла русоволосая флегматичная женщина, худо изъяснявшаяся на нашем языке, и взялась регистрировать. Я назвал ей свою фамилию, Вара, а имя не стал. Хада говорила, что оно, истинное имя, только мое, и ни к чему его знать посторонним. Поэтому, подумав, представился как Игорь. Так звали водителя грузовичка, болтливого полного дядьку с золотым зубом, огромными сильными ручищами и подбадривающей улыбкой. Он знал ненецкий и всю дорогу травил веселые байки вперемешку с историями о городской жизни, сдабривая их смешными русскими словечками, которые тут же толковал, а еще дал попробовать шоколад. «Игорь» было единственное чужое имя, которое я успел выяснить, и, кроме того, этот дядька мне понравился. С отчеством тоже вышла проблема. Я не знал, что это, и, силясь выдумать, затянул почему-то: «вии…» Женщина пришла на помощь. Ее первый вариант, «Викторович», я с испугу и от непривычки отринул, помотав головой, а на второй, «Витальевич», столь же спешно согласился. Так я стал Варой Игорем Витальевичем, учеником первого «Б» класса. Поскольку я не понимал их языка, пока учил его, сильно «отстал в развитии». Но я был упорным ребенком и нагонял как мог. Однако если по части знаний все было поправимо, сказать того же о моих взаимоотношениях со сверстниками было нельзя. Я родился в те времена, когда «монголоиды», «восточный тип внешности», «иноверцы» снова стали ругательными словами. Конечно, в ямало-ненецком округе это не так форсировалось, но глубоко вбитое в голову предубеждение все равно существовало. Да и много ли вообще детям нужно поводов для ненависти, для развлечения себя травлей более слабого? Любая инакость бы сгодилась. А началось все задолго до моего появления. Под натиском мигрантов и последовавших за ними фанатичными дикарями с огневой мощью наперевес, увязнув в междусобойных экономических дрязгах, развалился Евросоюз. Это дало возможность главам государства российского под эгидой единства и своего, особого, третьего пути развития безболезненно прибрать всю власть к своим рукам. К корням вернулись не только ненцы, но и, в каком-то смысле, государство Русь. Православие, самодержавие и расправа с несогласными по сталинским методам. На фоне набиравшей обороты экспансии земель нашими молодыми и агрессивными юго-восточными и африканскими собратьями по происхождению такой подход находил понимание в реакции большинства, даже несмотря на сложившуюся жутчайшую социально-иерархическую раздробленность, когда между низшим и высшим классом образовалась пропасть размером с Марианскую впадину; цель оправдывала средства. Когда мне было тринадцать, государство перешло от полицейского режима к военному, потому что играть роль стороннего наблюдателя, сохраняющего оборонительный нейтралитет, наша страна оказалась более не в состоянии. Пока конфликты оставались вялотекущими, поскольку участвовало больше двух сторон; определялись с союзно-вражескими отношениями. Но полномасштабные действия были только вопросом времени. С современным баллистическим оснащением это запросто могло стать концом всего. У меня же имелись проблемы совсем другого масштаба, ведь я был подростком. Сверстники давно перестали мне докучать. На меня смотрели как на привычное пустое место, не более. Интернат находился в небольшом городке, который вырос вокруг приливной электростанции, требовавшей обслуживания. Соответственно, он был до жути провинциальным, даже головизионных проекторов было всего два на поселок: в актовом зале администрации и в библиотеке, старенький. Жители обходились давно устаревшими телевизорами, и рекламные баннеры на улице тоже были сделаны короткими двумерными видеороликами. Да и машины у местных были с самыми первыми версиями термоядерного двигателя; ездить на таких небезопасно. Управляемый термоядерный синтез теперь использовался повсеместно, заменив уголь, нефть и традиционную энергетику ядерного распада. То, что должно было решить проблему кризиса ресурсов и битв за них, лишь усугубило ситуацию, вызвав перераспределение сил и озлобленность нефтяных магнатов. Все это — на фоне перенаселения в одних частях и опустения в других. Есть поговорка: свято место пусто не бывает. Еще: бог велел делиться. Вот и Сибирь в том числе стала таким местом, а что бог по-другому называется — так разве для страждущих с гранатой то важно? Но пока все это для меня не было ребром стоящей и в бровь бьющей реальностью, я жил себе как жилось, плывя по течению, мечтая о чем-то абстрактном, недалеком и романтическом. Умом я понимал, что грезам суждено разбиться о действительность, и оттого все ниже на глаза опускал капюшон воображения. В нашем городе основной цвет был серый. Так и запомнилось мне: однотипные строения, стена дождя, холодная острая галька, разрушенные бетонные дома на пути к заливу с яркими всполохами полуосыпавшейся монументальной мозаики, век назад складывавшейся в изображения единства братских народов и героических полетов к далеким притягательным звездам. Кричаще-кислотная на таком фоне реклама не скрашивала вид, а вызывала недоумение. Единственным родным в этом словно бы отторгавшем меня мире было море. Не такое бескрайнее, к какому я привык. Стальное, втиснутое в узкую пойму залива, отороченное бетонной набережной, собирающее у берегов уйму пластиковых отходов… но все равно это было море. Туда, сидеть с библиотечной книжкой на парапете, а если повезет и охрана не приметит, то пробираясь вглубь, на дамбу ПЭС, я и убегал в погожие дни. За такое поведение окружающим я казался безнадежно старомодным, да и просто странным. Какие могут быть книги, а уж тем более — бумажные, когда премьер-министр, заехав в наш приют для съемок репортажа, широким жестом барской руки распорядился о создании класса с очками виртуальной реальности, дабы детям проще было изучать историю и прочие предметы, в которых могло пригодиться моделирование мест и ситуаций? На практике, конечно, уроки преподавались по старинке, в лекционном формате, а после них дети наперегонки бежали в класс, погружаться в фэнтезийные баталии. Несколько раз, простояв в очереди около трех часов, до очков удалось дорваться и мне. Это было, бесспорно, впечатляюще. И все же мне казалось, что я слышу, как время по капле бесследно утекает в пустоту, пока я добиваю очередного несуществующего на самом деле гигантского скорпиона, чтобы продать его жала и купить себе новый меч, раза в три меня длиннее. Ну и играть со мной в команде тоже никто не хотел; может быть, такое унизительное игнорирование вместо столь желанного для меня в глубине души простого человеческого взаимодействия и являлось реальным поводом для того, чтобы перестать ходить туда. Поэтому проще для сохранения себя и гордости было сделать вид, что это не я им не нужен, а они мне. Но вот мне тринадцать, и объявлено развертывание военных действий. Одновременно с этим появились правительственные инициативы, заставившие задуматься о дальнейшей судьбе. Как мне казалось с юношеским максимализмом — мой счастливый билет в, возможно, не такое уж мрачное будущее. Из детских домов на конкурсной основе был объявлен набор после восьмого класса в дополнительно открытые учебные заведения столицы по строго определенным направлениям. Конкретно: в кадетские корпуса, физико-химические лаборатории и медицинские академии. Для этого нужно было отлично учиться по профильным предметам, успешно сдать экзамен и пройти устное собеседование. Больше всего мне хотелось пойти в естественнонаучники, потому что это виделось самым мирным, но с физикой у меня был швах, а любовью к милитаристскому взгляду на жизнь я никогда не отличался. Так что — врачевание, ведь вариант оставаться в этой дыре я даже не стал рассматривать. С легкостью прошел все три этапа, потому что в отсутствие мало-мальски дружеских отношений хорошо учиться не было проблемой. Я подписал контракт на обучение, не придавая особого значения пункту с обязательным выходом на военную службу в горячие точки по окончанию или по востребованию. Главное — уехать, начать новую жизнь, которая непременно будет более удачной, чем эта, ведь я не допущу в ней былых ошибок, сумею понравиться одногруппникам и обязательно найду друзей. Столица встретила меня сиянием мириад огней даже в ночи еще на посадке; это впечатление о ней у меня и сохранилось навсегда. Если предыдущее место жительства было серой пеленой тоски, то Москва казалась бесконечной ночью с иллюминацией, заменившей звезды, и бесконечным хаотичным движением. В этой суете на меня, бывало, смотрели косо, но чаще просто не обращали никакого внимания; люди жить спешили, что им какой-то там узкоглазый. Такой расклад пришелся мне по душе. Все лучше адресного презрения. Учились шесть дней в неделю, выходя с пар затемно, а в воскресение корпя над домашними заданиями. Летом же нас перебрасывали на тренировочный полигон, обучая армейской жизни. В подобном темпе предстояло прожить пять лет, если раньше не призовут. С опаской следил за новостями. Никакие полномасштабные действия пока не начались, но всем было ясно, что это только вопрос времени. Мир замер у края пропасти. Приятели у меня появились, но дальше дело не заходило. Словно отучившись от общения, я боялся проявить инициативу, а в безумном мельтешении информации и лиц всем было недосуг социализировать замкнутого стеснительного парня. При этом ненадолго, но я умудрился обзавестись девушкой, Оксаной. Тогда мне было семнадцать, а ей двадцать пять. Она была хороша собой, из обеспеченной семьи и обожала вращаться в околотворческих кругах, не пропуская ни одной тусовки; сама при этом представлялась музой и не делала ничего серьезней, нежели красиво сидела в ярких одеждах или обнаженной с бокалом вина, пока художники писали ее портрет. Обладая деньгами и свободой, пресытившись бескрайними возможностями, она скучала. Она искала экзотики и эффектности. И я отлично попадал под обе категории, ведь вокруг образа военного врача существовал определенный ореол романтизма, да и метисов люди европейского типа часто находили симпатичными, если заглядывали за сложившиеся предубеждения. На самом деле Оксана была совсем не глупа, только пользовалась этим как-то странно: не во благо кому-то, а лишь ради своих удовольствий. Она показала мне другую жизнь, и жизнь эта мне не понравилась. Это больше походило на пир во время чумы и пляски на костях. Секс со мной ей казался пресным; уж после ее бывшего парня, негра Эрика, оно неудивительно. Не знаю, изменяла она мне или нет, но было бы вполне ожидаемо. Решение расстаться через полгода принял я. Оно оформилось на каком-то очередном вечернем рауте, собравшем представителей самых разных сфер, включая религиозных деятелей, что казалось мне весьма ироничным. Я ходил между всех этих богато одетых людей и не мог понять, что я здесь делаю, зачем я здесь вообще. А потом краем уха услышал чужой разговор. Обсуждали людей. Простых людей. Таких как я. Биомусор. Такое наименование. И отношение соответственное. Нас, кадетов, медиков, прочих — взращивали на убой. Потому что у нас все равно не было выбора. Нам было уготовано умереть. За них. За всю эту златоносную когорту. Я не мог этого понять; они не были лучше нас ничем, возможно даже — хуже. Им просто повезло родиться в нужном месте и в нужное время. Когда они повернулись и обнаружили остолбеневшего меня рядом, им даже в голову не пришло извиниться или объясниться, а в их глазах было то самое презрительное превосходство и насмешливый вызов. Не говоря ни слова, я развернулся и вышел. Меня тошнило. Я посмотрел на этот мир, отбросив в сторону розовые очки, необходимые мне прежде, как костыли хромому. С болью я стал учиться ходить сам. Я ненавидел их всех, без разбору. Ненавидел стремление выехать на чужом горбу. Ненавидел жажду власти и наживы. Ненавидел зашоренность и двойные стандарты. Ненавидел всю эту показную мишуру, скрывавшую за собой пустоту и бездушие. Ненавидел их «потешные» реалити-шоу вроде колонизации Марса группой, должно быть, специально отобранных по принципу несовместимости людей. Ненавидел игровые симуляторы, отводящие взгляд среднего класса от реальных проблем. Ненавидел голографическую рекламу, где для привлечения внимания искусственным женщинам делали ничто не скрывающее декольте, и они становились примером для подражания для девиц и объектом вожделения для парней. Ненавидел то, что при этом они же ратовали за семейные ценности, называя аборты злом, а свой недостижимый идеал — ханженски — шлюхами. Ненавидел за отношение к чужим жизням как к игрушкам. И я отчаянно не хотел умирать безличным биомусором на этой не моей войне. А был ли у меня выбор? Некоторое время я просто существовал в этой сумрачной боли. До тех пор, пока Андрей не ушел на войну и почти сразу вернулся обратно. В виде подготовленного для хранения в своей ячейке тела. Принятое на следующий день решение было очень напрямик. Очень топорным. Очень глупым и подростковым. В принципе, меня могли бы расстрелять, как за измену. Без разбора. После занятий я подошел к одному из своих преподавателей, Максиму Юрьевичу, являвшемуся по совместительству нашим деканом. Вообще почти весь преподавательский состав любил меня не только за отличные оценки и конкурсы, которые я выигрывал для них, но еще за вдумчивость, а я впервые решил попробовать сыграть на этом. И на честности. Я спросил, возможно ли что-то сделать с контрактом, с обязательным призывом в горячую точку, под которым подписался? И пока он не ответил, объяснил, что дело тут не в моей трусости, а в том, что я вижу это все отчаянно бессмысленным. Что я готов взяться за любое дело, способное принести пользу, готов даже погибнуть за него, за родину, лишь бы это не было таким… неоправданным транжирством человеческого ресурса, способного дать больше, нежели почти мгновенную гибель. Максим Юрьевич долго молча буравил меня своими стальными, как море, глазами. А потом собрал вещи и вышел из аудитории, не сказав ни слова. Неделю я почти не спал. Неделю я ждал, когда за мной приедут, отвезут к стенке, чтобы просто и без затей убить. Неделю спустя в той же аудитории, после той же лекции Максим Юрьевич велел мне задержаться. Когда все разошлись, он спросил: — Ты готов ответить за свои слова? Медленно, не отводя взгляда, я кивнул. Я правда был готов. Ожидание смерти хуже самой смерти. Вопреки этим самым ожиданиям, он привел меня не в темноту ночи и не в казематы, а, предварительно созвонившись с кем-то, в администрацию госбезопасности. Сидя на казенном неудобном стуле, я мокрыми трясущимися ладонями держал ручку и подписывал бумагу за бумагой, проделывал то же самое затем и в электронном виде. О неразглашении, о невыезде, еще черт знает о чем. Потом меня снова повели куда-то, в большой круглый кабинет, где здоровый мужик с выбритыми висками втирал мне про машину времени, которую они изобрели, про необходимость тестирования ее, про светлое будущее… Все это казалось дурным сном второсортного писателя. И все же, когда он спросил меня, готов ли я стать добровольцем в испытаниях за внесение поправок в контракт на обучение, я бешено закивал, а, взяв себя в руки, подтвердил вслух коротким и серьезным: — Да. Дальше была еще кипа документов, переезды, беготня… К моменту, когда меня ввели в загородную научную лабораторию, голова раскалывалась от переполнявшей ее новой информации, а ведь это было только началом. Меня познакомили с начальником проекта. Козлецкий Станислав Александрович. Или просто Стас, как он попросил себя называть. Стас был очень суматошным, рассеянным и всегда выглядел так, будто к чему-то внимательно прислушивается, вне зависимости от того, говорил с ним кто или нет. Что важнее, Стас был молодым ученым, сумевшим разработать и довести до ума «пространственно-временной телепортатор» на основе уже существовавших в закрытом бета-тестировании телепортов на короткие дистанции массового назначения, которые стали концептуально возможны после открытия Новой Физики в середине века. Стас с энтузиазмом расписал мне, как, что и зачем. Я должен был стать одним из первых путешественников во времени. На вопрос о том, кто был до меня и с каким успехом, он уклончиво ответил, что сведений о том, существовали ли аналогичные разработки в других странах, он не имел, и это не казалось ему принципиальным, а испытания в любом случае сопряжены с опасностью. Моей задачей будет отправиться в прошлое. Куда? Важен сам факт возможности перемещения туда и обратно, остальное не так значимо, лишь бы ни одно мое действие в нем не смогло повлиять на будущее. Там я должен буду провести какое-то время, меньшее — месяц, потому что назначить для машины срок короче в данный момент невозможно; ее работа требует слишком мощных энергетических затрат, перегрузок и перегревов. В нашем времени все условия будут заданы программой, после включения которой начнется цикл длиною в час, а там, где окажусь я, за это время пройдет три года. Портал, через который я могу вернуться, будет появляться на короткие сроки с определенной периодичностью; временные промежутки будут увеличиваться экспоненциально: через месяц, через четыре и далее, а чтобы вернуться, мне надо будет подойти к месту выброса со специальным ретранслятором. Через три года портал откроется в последний раз, и если я не вернусь тогда — я не смогу вернуться уже никогда. Меня будут считать мертвым. Даже если это будет не так, зайти в ту же точку, чтобы проверить, никто не сможет и не станет, потому что пока машина дает теоретическую погрешность в плюс-минус сотню лет. Сколько это на практике — неизвестно вовсе. Он пытался объяснить мне принцип действия, но для понимания нужно было знать явно больше пяти школьных классов физики. Думаю, весь дальнейший конкретный план оброс деталями, когда Стас и его команда чуть лучше познакомились со мной лично и узнали о происхождении. Итоговое решение отправить меня в исконные земли, Ямало-ненецкий округ, но на двадцать две тысячи лет назад, в верхний палеолит, поразило меня, но как-то лениво, что ли. Я вообще, казалось, перешел ту грань, когда жизнь и вещи из серьезных становятся сначала абсурдными, а потом ты смотришь на все будто со стороны, будто не с тобой. Как игра в очках виртуальной реальности. Но я все же ожидал, что окажусь в сообществе, где люди умеют говорить и вообще сколько-нибудь развиты. О том и спросил. Мне ответили, что говорить в то время люди уже как-то, но умели, и вообще их образ жизни и рацион должен походить на тот, что ведут мои бывшие соплеменники. Такое предположение о недалекости моего рода чуть задело, но я не стал спорить. Если это правда, мне же лучше. Дальше была изнурительная ежедневная подготовка. Изучение первобытных культур, палеогеографии, виртуальная практика в охоте, моделирование различных сценариев, тренировка во всем, что только могло пригодиться… Параллельно все и каждый убеждали меня в моей уникальности и значимости, упоминая о том, какую ответственность я на себя беру и как известен стану в случае успеха. Было приятно. Прошло полгода, и вот он, канун дня икс. По случаю организовали закрытый банкет для участников проекта и высших военных чинов. Был и кто-то из правительства. Люди ходили между столиков, пили, общались, то и дело хлопали меня по плечу. Несмотря на охвативший меня мандраж, я даже ощущал что-то вроде радости. Я поверил в свою значимость. Дальше была официальная часть; произносились речи, в нужные моменты звучали овации. После того, как тот самый дядька, которого я видел в круглом кабинете, произнес прямо со сцены тост в честь меня, а выпив, люди рукоплескали мне адресно, я был почти что счастлив. Я наконец-то был кому-то нужен! И именно в этот момент пьяный Стас оказался рядом, чтобы шепнуть в самое ухо, тихо-тихо, но умудрившись смыслом сказанного заглушить гвалт окружавшей толпы: — Ты ведь понимаешь, что тебя взяли на это задание не потому, что так роскошен, как говорят они все, чтобы запудрить тебе мозги, а совсем наоборот. Я развернулся всем телом и посмотрел на нависавшего надо мной Стаса в нелепо болтавшемся на нем официальном костюме. Сейчас его привычка морщить лоб и обнажать верхние десны, обычно забавлявшая, казалась мне непереносимо раздражающей. Зубы хотелось выбить, а лицо макнуть в бадью остывающего глинтвейна. Вместо этого я отпихнул свое желание куда подальше и, едва шевеля губами, почти отсутствующим голосом потребовал: — Объясни мне свои слова. Несмотря на затуманенность хмелем, Стас смотрел на меня предельно серьезно. В нем не было ни издевки, ни надменности, ни презрения. Он произнес: — Тебя взяли по двум причинам. Первая: ты действительно достаточно смышлен и сообразителен, чтобы при случае не накосячить по-крупному. И вторая: твоя жизнь ничего не значит и не стоит. Ты никто и ни для кого. Я снова ненавидел. Меня снова тошнило. Самое поганое — я точно знал, что он не врет. Отведя взгляд, я растерянно спросил: — Зачем ты мне это говоришь сейчас? Он молчал. Я снова посмотрел на него. Только тогда он выплюнул, но совсем не то, что я ожидал услышать: — Злись и ненавидь; это поможет тебе выжить гораздо лучше идеализированных представлений о себе как о герое, собравшемся вместо войны на курорт в прошлое. Я посмотрел на него чуть, а потом все резко стало окончательно невыносимым. Развернулся, чтобы уйти, но он цепко схватил меня за руку и затараторил свистящим шепотом: — Ты не один из первых людей, кто будет испытывать работу пространственно-временного телепортатора. Ты и есть первый. Но если ничего не выйдет — ты будешь не последним. Люди погибали и будут погибать ради чужих идей, пытаясь что-то кому-то доказать. Возможно, у них, в отличие от тебя, будут семьи, возможно, они будут кому-то нужны. Тебе проще уйти и не вернуться. И все же, если у тебя получится, возможно, всю дальнейшую череду смертей удастся предотвратить. Не сразу, хорошенько все проработав, но… у всех нас появится шанс на будущее. Которого сейчас нет. Ведь, в конечном итоге, не ты один смертник. Мы все. Стас выпустил меня, но я больше и не порывался уйти. Впервые в жизни я с такой отчетливостью ощущал бессмысленность всего сущего и детерминированность бытия. Грустно и сочувственно посмотрев на меня какое-то время, он все же неожиданно ответил: — Я говорю тебе это, говорю правду, потому что ты мне нравишься. Я искренне хочу, чтобы у тебя получилось. По разным причинам. И по причине своей симпатии — тоже. Я кивнул ему. Мне нечего было сказать. Ни одно слово больше не стоило ничего. Как и я сам. Никто и ничей. Этой ночью я так и не смог заснуть. Я бежал от смерти безличной, чтобы найти смерти иной… но разве хоть что-то оттого изменилось? Наутро в положенное время я пришел, переоделся в заранее сшитую для меня одежду, нацепил колчан и лук, к поясу привязал скребки, бурдюк с водой, немного вяленого мяса в мешочке. Отдельно взял набор сушеных целебных трав, которые встречались в той местности, и костяную иглу для сшивания ран. Вот и весь хирургический комплект. Операцию по имплантации ретранслятора вместо зуба мудрости мне сделали заранее. Прическу в виде доброй сотни африканских косичек с вплетенными бусинками для видео- и звукозаписи — тоже. Еще одну голокамеру вставили в амулет; его сделали из той самой рыбки, которую я вырезал когда-то в далеком детстве из кости, посчитав достаточно аутентичным. Все это было нужно, чтобы свою миссию я провел с максимальной пользой по всем фронтам. И вашим, и нашим, и себе. Каждый желал мне удачи. Отвечал я неохотно, а когда заговорил Стас, отвернулся было, но, прикусив губу, заставил себя посмотреть ему в глаза и снова кивнуть. Да и да. Я все понимаю. И я сделаю все, что в моих силах. Мне дали антибиотики и прочие таблетки разного спектра направленности, которые должны были отчистить тело от опасных для аборигенов микроорганизмов, пустили в специальную стерилизующую камеру, а потом, оттуда — к порталу. Некоторое время я просто стоял, поглощенный отчаянием, пока они запускали программу, а потом громко спросили, готов ли я. — Готов! — крикнул в ответ. Все произошло очень быстро и почти неощутимо, разве что в животе скрутило; возможно, это была просто привычная мне тошнота, помноженная на нервозность. Когда я отправился в неизведанный мир, уверенный в том, что обречен на смерть, и, возможно, даже страждущий ее, мне было восемнадцать.