Эти пятьдесят шагов — самый длинный путь в моей жизни. Как дорога на электрический стул, где роль и палача и приговоренного исполняю я сам.
Он нескончаем.
Точно будет таким, если не перестану терзать себя воспоминаниями. Как будто в моей ситуации вообще может идти речь об аргументах «за» и «против»! Только вот почему они все равно проигрываются по кругу, обрастая деталями?
Что ждет меня там, откуда пришел? Где прошли не три долгих года, а всего лишь час?
Я представляю отчетливо. Первые пятнадцать минут после моего отбытия Стас наверняка расслабленно покачивался на стуле и трещал о всякой ерунде. Потом, как подошло время первого «выброса» — занервничал, забил пальцами по плоскости стола, метая беспорядочные взгляды то на показания компьютера, то на головидео, транслирующее отсек телепортации. Выскакивал покурить, нервно втягивая табачный дым, потом — за отчаянно плохо сваренным кофе из барахлящей машинки, до починки которой ни у кого руки не доходили, и все бегом-бегом. Так непременно повторялось несколько раз; его раздражение росло, он огрызался на коллег, которые нервничали не меньше, но пытались успокоить своего взбалмошного руководителя.
И затем, впрыгнув в вагон уходящего поезда, в последние пять минут появлюсь я. Стас с ликованием и бездумно кинется к отсеку телепортатора, а рассудительная коллега-программист Анна Дмитриевна буквально руками его удержит, напоминая, что внутрь нельзя, пока не проведется полная очистка.
Будут восторженные расспросы, перекрывающие мои незаконченные ответы, больше поверхностные и по теме ощущений от работы пространственно-временного телепортера при перемещении «туда» и «обратно», как будто то, что «между», не значит ничего. Обязательно — ликование. Похвалы, может, награды. Громкие слова.
Потом — неизбежная потеря интереса со стороны Стаса. Не то, чтобы он плохой и безразличный человек, совсем наоборот. Только вот наука для него все, а я — никто. Выполнив свою миссию, он пойдет дальше, к новым целям и задачам; наши пути разойдутся.
А мне некуда будет идти. Да и не дадут. Распределят сначала к историкам да антропологам, станут выжимать максимум сведений. Их буду интересовать не я, а лишь мой опыт. Они не поймут того, сколько я прожил и уж тем более того, как прожил. Меня отпрепарируют от и до. Им, привыкшим копаться в грязном белье былых времен, подобно патологоанатомам в трупах, будет плевать, насколько лично то, что ношу в душе; выдерут наживую пахучими перчатками из хирургической резины, не оставив ничего для меня. Я принесу с собой уйму наглядного контента, который непременно поместят под гриф «экстремистское» и «запрещенное», а даже если решу сейчас выбросить и бусы, и рыбу-голокамеру, найдутся иные способы проверить и вызнать, как минимум — детекторы лжи, чьим усовершенствованием, я знал, занимаются в соседствующей со Стасовой лаборатории; время военное, а сила у того, в чьих руках информация, так что подобные разработки — необходимость. Да и не уверен, что пока делали подготовительные операции под наркозом, не вшили предусмотрительно чего под кожу, заранее проработав разные варианты.
О том, чем я тут занимался, прознают все, кому это надо. Шантажировать меня станет легче легкого. Я навсегда останусь лишь игрушкой в их руках, шелковой и безвольной, не имеющей внутри ничего, кроме ваты, опилок и пахучих трав из чуждых мест. Еще скорее — от меня просто избавятся, как от типичного биомусора, и никакие договоры не станут помехой, ведь — я никто. Никто и ни для кого.
Да даже если и нет! Что я буду делать там с собой, с выдуманными проблемами и непонятными, несмотря на общий язык, людьми, самостоятельно подводящими себя к краю бездонной пропасти? В конце концов, если люди хотят продолжать отплясывать канкан на бутафорски-богато обставленном судне, не замечая, что оно идет ко дну, и не внемля предупреждениям, — кто я такой, чтобы им мешать?!
А здесь, здесь — что?
Понимаю: многое. Ведь здесь все совсем по-другому. Так, как и нужно. Здесь Настоящие Люди вершат свои пусть незатейливые, но Настоящие Дела, и я — один из них. И трижды произнесенная мной клятва Солнцу кажется гораздо вещественней сотни подписанных трясущейся рукой бумаг.
За моей спиной осталось так много незавершенного, в чем чувствую себя ответственным.
Манне через два месяца рожать; прошлые роды протекали очень тяжело, а после у нее было растяжение сочленений таза. Выздоровление растянулось на два с лишним месяца, и не уверен, что племенные бы сами догадались туго обматывать ее ремнями и класть лед на лонное сочленение. Я не горжусь этим, но испытываю страх, понимая, как стремительно могло закончиться счастье Гура и Манны, которое они буквально излучают в пространство, находясь рядом друг с другом.
Игий стал сильней хромать и мучиться с коленом. Пока мы только перебирали наиболее эффективно действующие компрессы и припарки, способные облегчить или вовсе снять боль, но не все варианты были испробованы.
У малыша Эбра обнаружились свои проблемы: с возрастом он начал все хуже видеть. Я пока не стал говорить никому, включая Инц, его встревоженную маму, но очевидно, что стать охотником он не сможет, зато будет являть собой легкую добычу для хищника. Ночами раздражал своего супруга тем, что ворочался и не мог заснуть, пытаясь выдумать, как помочь ребенку. Доходил до малореалистичных идей, отдающих горячечным бредом, вроде того, чтобы добыть где-то горный хрусталь и сделать определенным образом загнутые пластины, создать первые очки на сколько-то там диоптрий. А потом, наблюдая за Эбром, обнаружил в нем талант к рисованию и гравированию. Я подумал, что плохое зрение может сыграть этому таланту на руку, ведь он будет видеть общие формы и цветовые пятна животных, не углубляться в ненужные детали, разрушая тем самым форму, как это обязательно делают сейчас те из наших, в ком временами просыпается страсть к творчеству. Он сможет стать художником, а такое, несомненно, перекроет позор охотника-неумехи, как оно вышло в случае со мной и «даром» врачевания. Осталось только донести до ребенка и тонко внедрить в умы соплеменников подобную мысль, однако, разумеется, даже приступить к психологической обработке я не успел.
Да и сколь многому я могу еще их научить! Вот, с керамикой только-только начали осваиваться, неоценимую пользу сплетенной мной сети уловили. Следующий шаг — создание лодки. Думаю, на это мне понадобится вся зима, а зная мои инженерные способности — возможно, даже не одна. А уж о необходимости передачи своих хирургических навыков и медицинских знаний и говорить нечего.
Есть здесь и тот, перед кем я в ответе до скончания дней своих: в горе и в радости, независимо ни от каких проблем или имея их вагон и маленькую тележку. Просто потому, что он — мой. Мой Ышка. А я — его Эйко. И это чувство ответственности и незавершенности останется со мной всегда.
Каждый день в этом диком, первозданном краю сопряжен с риском смерти. Если останусь — скорее всего, проживу слишком мало. Скорее всего, умру очень рано, удивительно, если не до тридцати.
Банально, да и плевать: любовь стоит того, чтобы прожить эту жизнь. Да, короткую. Да, наполненную опасностями.
Свою собственную, единственную, подлинную, полноценную жизнь. И я действительно очень, очень хотел бы прожить ее, именно такую.
Однако у меня есть долг. И выходит так, что как бы ни поступил, один из двух своих народов я неизбежно предам, а себя самого никогда не смогу простить.
Я останавливаюсь резко, с сухим протяжным хрустом ягеля. Ретранслятор во рту визжит и свистит то ли свиньей, то ли сквозняком, а воздух в пяти шагах от меня мерцает, дрожит и искажается подобно тому, как бывает, если глядеть поверх раскаленной железной крыши, когда теплый воздух поднимается ввысь. Он руками нищенки тянет свои струящиеся потоки ко мне, призывает поторопиться. Невыносимый гул, отдающийся в черепной коробке, нарастает, мешает думать.
У меня есть долг, да.
Только вот почему я должен совершать математически безапелляционный выбор?
Я мог понять и раньше то, что родилось во мне сейчас, в обобщающих итог моей недлинной и не самой полезной жизни мыслях.
Сейчас или никогда… Мой последний шанс оказаться дома.
Меня ждут там. У меня нет права на ошибку.
Выбор сделан.
Пришло время отделить зерна от плевел.
Сопротивляясь сводящему с ума свисту, мечтая поскорее заткнуть вой ветра сквозь приоткрытую дверь между мирами, я достаю рубило и плоский камень.
Смотрю на них с минуту, головокружительно глубоко дыша. Должен. Я должен.
Приставив острие к основанию искусственного зуба и выбрав угол так, чтобы его не повредить, я бью. Что есть мочи.
Красная вспышка боли. Красный фонтан изо рта. Я падаю на колени. Мой долгий крик прорезает сонную тундру, отзываясь эхом от холмов.
Я должен…
Отплевываюсь. Сначала вхолостую, а потом, сквозь муки сообразив, что для перемещения требуется определенный процент моей органики, смазываю своей хлещущей кровью и слюной копье по всей длине. Едва соображая, с великим трудом нашариваю в жестких лишайниках зуб, трясущейся рукой приматываю его к древку. Туда же — амулет-рыбу, разорвав веревку на шее и тем чуть себя не удушив. Не распутывая, срезаю бисерины в волосах прямо с косами.
Готово. Осталось немного.
Приподнимаюсь телом, отвожу руку. Бросок. Падаю ничком, не прекращая следить.
Кажется сначала, что все впустую; сейчас копье просто пролетит сквозь телепорт, дальше, вниз со скалы.
Но нет.
Свист воронкой затягивается, закручивается, чтобы схлопнуть пространство и исчезнуть навсегда.
Воцаряется тишина.
Все. Больше мне никогда не придется считать дни зарубками.
Подтянувшись на руках, отползаю от края пропасти.
Я больше не должен…
Теперь — можно. Милосердно позволяю себе потерять сознание.
***
Когда прихожу в себя, солнце уже начинает клониться к горизонту. Бездумно смотрю в васильковое небо какое-то время, а потом начинаю заливисто смеяться, ведь первый образ, что посещает меня: как ученые, исследуя присланные мной смущающие записи, за голову схватятся или впокатуху полягут — пай-мальчик с медицинского факультета оказался педиком-извращенцем и решил остаться в далеком прошлом ради неотесанного дремучего мужика; хороша «лав-стори», ничего не скажешь, прямо хоть сразу на первую полосу дешевых газетенок ставь заголовком.
Но стоит мне подумать об Ышке, и идиотское веселье мигом обрывается.
Кое-как поднимаюсь. Ноги еле держат, но это ничего. Самое страшное — позади. Высыпаю из поясного мешочка болеутоляющий и обеззараживающий сбор трав прямо себе в рот, пожевывая и посасывая сухие горькие листочки, отправляюсь в путь. Судя по моему состоянию, он может быть длинным и трудным, но ради Ышки я постараюсь идти так быстро, как могу.
Потираю рукой шею, где на месте веревочки остались ссадины. Наверняка Ышка спросит потом, куда запропастилась моя рыбка. Расстроится; она ему нравилась, как и то, что «имела пару». Но прошлому — прошлое. Вместо этого мы непременно вырежем с ним вместе песца, а лучше — двух. Это станет нашим персональным «парным» тотемом.
И общеплеменной тоже вырежем. Он у нас — Валаз. Я долго не мог понять из объяснений, что за рыбу мои соплеменники считали своим идолом, пока первым после найма летом наше племя не двинулось к морю, неся с собой подношения и цветы. В небольшой и относительно спокойной бухте, застряв меж двух валунов, из гальки и песка высился хребет Валаза. Кита. Мы подошли ближе и прошлись как по тоннелю меж его позеленевших от водорослей ребер, украшенных бусами из ракушек, то и дело налетающих друг на друга и заливисто звучащих музыкой ветра. Впечатление было мощным. Давно туда не ходили; как вернусь к своим соплеменникам и поправлюсь, надо будет попросить Ышку вновь прогуляться до Валаза.
Вот уже прохожу болото, где, казалось, века и века назад испугал лемминга, хотя с того момента прошло меньше суток. Спешно окидываю взглядом пушицу, значительно более чахлую, чем та, которую вручил вместе с багульником букетом Ышке прежде, чем подло уйти. Неожиданно меня пронзает воспоминание. Оно — ключ к вопросу «почему Ышка так расстроился, когда увидел букет».
Давным-давно, сразу на следующий день после найма, когда я лежал ни жив, ни мертв, Ышка подозвал ко мне Айк-Вааджь. Она подошла, неся с собой несколько сборов. Встретилась с моим изможденным взглядом и проговорила: «Мой сын сказал, ты хорошо понимаешь травы». Я пожал плечами. Тогда Айк-Вааджь протянула мне букеты, все разом. Я понял, что это было проверкой. Выбрал нужное. Она пронаблюдала за этим и одобрительно кивнула. Потом спросила: «Откуда ты пришел?» Я повторил фразу про то, что прошел через годы и годы, чтобы упасть с небес. Она помолчала, пожевывая губу, а потом задала тот вопрос, который не говорил никто прежде: «А почему ты оттуда пришел?» Я молчал некоторое время, глядя в сторону, но она спокойно ждала. Собравшись с мыслью, ответил: «Мое племя почти как из твоей истории, сказанной до найма. Скоро оно истребит друг друга». «Ты пришел искать спасения?» — как-то утвердительно спросила Айк-Вааджь. Я коротко ответил: «Да». Заглянув своими проницательными глазами мне в самую душу и чуть прищурившись, она неожиданно уточнила: «Для себя, или для своего племени?». У меня не нашлось ответных слов для нее; не хотелось врать, но и правду говорить — тоже. Посидев еще немного рядом, она снова заговорила так непонятно и витиевато, будто выдавала пророчество: «Ты пришел в конце тепла. И уйдешь тогда же, как только выбелеет последний ойлэнч». С этими словами Айк-Вааджь удалилась, а мне было слишком плохо, чтобы делать какие-то выводы; вместо этого их, похоже, сделал за меня Ышка, все это время сидевший рядом. То, что «ойлэнчем» они называли багульник, я узнал позже, но про разговор и не вспомнил. Еще удивлялся, дурак, отчего моя пара словно бы ненавидит летнее время до середины июля и ни на шаг не отходит в эти дни от меня.
Все просто: Ышка заранее знал из слов Айк-Вааджь о том, что я уйду и когда это сделаю. Знал об этом сегодня, когда решил, что пора цветения болиголова давно минула, и тут я ему его вручил, как символ неизбежного расставания. Знал из негласных законов, ясных всем на интуитивном уровне, что, когда речь идет о родном племени — это нечто священное, и у него нет права меня удержать. Знал, и все равно надеялся, что я останусь.
И я правда остался! Только ведь ему невдомек. Боже!
Превозмогая боль и немочь, я с новой силой кидаюсь вперед, хотя хочется совсем обратного: сесть, а лучше лечь, и прямо сейчас. Еще сорок минут пути…
Когда на горизонте показывается наше логово, уже наступают сумерки. Тихо, и даже собаки отчего-то не залаяли, возможно, опознав издали. Я переступаю порог родного жилища, поначалу незамеченный никем. Внутри царит гробовое молчание. Гур будто случайно скользит по мне взглядом и обмирает. На его удивленную реакцию оборачиваются остальные, сидящие у костра. Они смотрят странно, и радостно, и некоторые, кажется, со слезами, но будто потеряли дар речи. Среди них нет Ышки. Сердце замирает, а потом чуть не выскакивает из истерзанного рта. Игий начинает было подниматься мне навстречу и подбирать слова, готовые сорваться с губ, но я не дожидаюсь речей. Вместо этого в предчувствии беды бросаюсь в угол пещеры, наш с Ышкой, увенчанный легким пологом. Заглядываю за него и застываю.
Там, уткнувшись лицом в мою белую пушистую кухлянку и тяжело втягивая ее запах, лежит Ышка. Он не издает ни всхлипа, но его плечи мелко дрожат, а из глаз текут слезы. Я впервые вижу, как он плачет.
Не произнося ни слова, я опускаюсь на шубу подле него и накрываю судорожно сжимающие меха ладони своими. Он распахивает глаза. Мы смотрим друг на друга неверяще и осознавая. Потом он просто притягивает меня к себе и делает то, что так не любил прежде. Целует.
После — слизывает мою кровь с подбородка и накрывает нас обоих теплыми шкурами, ни на миг не выпуская меня из своих сильных объятий. Испытывая колоссальную слабость, я закрываю глаза.
Я снова дома. И отныне, когда бы ни начался новый день, я буду в своем настоящем мире. Всегда.
Октябрь — ноябрь 2015.
