Когда начнется новый день

Старейшина, прежде без конца ходивший по пятам за своей младшенькой, Яврой, с того дня стал пристально наблюдать и за нами. Кроме него и другие племенные бросали любопытные взгляды, при этом не скрываясь перешептывались. Кем меня окрестил Ышка, дознаться не вышло: повышенное внимание от окружения напрягало его, делало гипертрофированно замкнутым и даже раздражительным, чего прежде за ним не наблюдалось. Поэтому я спросил о разговоре с Игием лишь однажды, а получив в ответ мрачный взгляд исподлобья и угрожающий беззвучный оскал, почел за лучшее замолчать. Было досадно, что друг мало того, что держит меня в неведении, так еще и ставит в вину нечто, мне недоступное. Я не то чтобы показно обиделся, но до самого вечера, пока он не подошел ко мне и не потрепал примирительно по плечу, предпочитал держаться подальше, не зная, как должен поступать теперь. И все же из-за недосказанности и неусыпного контроля отношениям стало недоставать былой легкости. Мы оба ждали чего-то, то замирая в предчувствии, то в раздражении уходя поглубже в себя. Вариант «спросить о происходящем у кого-то еще» я, с присущей мне зашуганностью, даже и не рассматривал. Я боялся, что это скользкое, подвешенное состояние сохранится вплоть до самого весеннего «найма», но по случайности, какую ныне воспринимаю не иначе как счастливую, кое-что мы с Ышкой прояснили раньше. То был февраль; полярная ночь все еще господствовала в своем праве, но запасы начинали неумолимо подходить к концу. И если с дичью было чуть попроще, ведь охотиться можно было и близ нашего обиталища, то с древесиной дела обстояли сложнее. В ясные дни небеса прояснялись до сумерек едва ли на час, чтобы вновь угаснуть в кромешной тьме. Тем не менее, жить здесь при неизменных природных условиях нам предстояло еще месяца два, не меньше, так что вариантов не было, надо идти в лес. Жребий тянуть не пришлось: Ышка вызвался сам, мотивируя тем, что лучше иных помнит, где березняк, где сухие сосенки, а где мы все обобрали. Гур поддержал его начинание и, кроме того, обращаясь к моему другу и странно скользнув по мне взглядом, настоятельно рекомендовал взять Орна и меня. На недобро нахмуренного Игия оба парня лишь махнули рукой: традиции традициями, а настоящие дела поважнее будут, он должен понимать и сам. Старейшина только головой покачал, но спорить не стал, как не стал этого делать и я, хотя мое мнение, похоже, в расчёт вообще не брали. Но для меня самого возможность остаться наедине с Ышкой не имела двойного дна; скорее, утомило общество себе подобных по двадцать четыре часа в сутки и хотелось того отдохновения, какое мне давали выходные дни с книжкой в руках у берега моря. Я начинал отлично понимать извечную Ышкину холодную отстраненность; уверен, глоток свободы был необходим ему не меньше моего. На следующий день, наскоро собравшись, мы отправились в путь, как начало светлеть. Спешно скользили по снегу, а Орн то и дело проваливался на очередном прыжке, поскуливая как щенок, но радостно виляя хвостом. Я не показывал, однако чувствовал себя ровно так же. До чего хорошо было! Как размять мышцы после длительной болезни. Конечно, и работы хоть отбавляй. Идти домой по темноте в снежной тундре сродни самоубийству, так что сперва мы определили место ночлега; иронично, но оно оказалось под «ваарой»: укромная выемка у подножия одинокого утеса, за извилистыми корнями сосны и могучим лапником заснеженных елей. Потом стали собирать дрова, ориентируясь скорее на ощупь и закончив, если можно так сказать, сильно затемно. Груз завтра предстояло доставить изрядный. Погода портилась. Поднимался ветер; заметая снегом все кругом, старался загасить и наше робкое пламя костра. Уставшие, мы наскоро поужинали, но ветродуй не давал согреться. Думаю, каждый из нас, включая пригорюнившегося Орна, мечтал о теплой постели. Вскоре Ышка в очередной раз материализовал мои мысли, позвав готовиться ко сну. За день мы перекинулись буквально парой слов. Несмотря на это, именно теперь, стоило нам остаться наедине, все напряжение последних недель кануло в Лету. Мой друг собрал угли и камни, принялся устилать ими промерзшую землю, пока я светил ему тусклым огарком. Я думал, мы так и уляжемся поверх, не раздеваясь, но Ышка удивил меня. Он снял тяжелую меховую накидку, постелил ее влажным ворсом вниз и, опустившись на нагретую подкладку, выжидающе… приглашающе? поглядел на меня. Подумав: «да, наверное, он прав, так будет теплее. Как хорошо, что хоть кто-то в нашей тесной компании мыслит мозгом, а не членом и стереотипами», я лег рядом, накрывая нас своей распашной дохой. Внутри все клекотало. Орн мигом разместился под боком у хозяина. Глупо, но я позавидовал псу. Мне безумно хотелось вот так непосредственно привалиться к Ышке, оказаться в его объятьях, и чтобы он просто погладил меня… Но Ышка уже давно научился читать меня без слов. Или просто мы оба говорили на одном языке, а я упорно изображал непонятливого чужестранца? Хмыкнув, он обвил рукой мою неравномерно, испуганно вздымавшуюся грудь и притянул к себе. Уткнулся ледяным кончиком носа в шею и выдохнул опаляюще-горячо. Смешно сейчас вспоминать свое нелепое поведение неопытного юнца, особенно учитывая, что из нас двоих девственником был он. Тогда же мне было не до смеха. Я обмер. Счастье. Оно так близко! Но как же страшно притронуться к нему, моему… другу. Казалось, за этим неминуемо последует расплата. Мы оба дрожали. Он, как думалось мне, от холода, а я… тоже, но сильнее — от возбуждения. Я был уверен, что не засну сегодня. Хотелось длить это по сути невинное прикосновение бесконечно. Хотелось с криком умчаться в ночь. Хотелось большего. Хриплый Ышкин голос, резонируя внутри меня, прорезал тишину. Настороженно спросил: — Эйко, калмэ? Мерз ли я?! О нет, я пылал. Сглотнув, неопределенно помотал головой и зачем-то облизал искусанные до крови губы, задев при этом кончиком влажного языка щеку Ышки. Каково было мое удивление, когда вместо того, чтобы поскорее стереть с лица влагу и с омерзением отстраниться, он слабо простонал и рывком прижался ко мне всем телом. «Он узнает, — билось в голове, — сейчас он почувствует, что у тебя на него стоит, и ты останешься один. Снова». И он, конечно же, узнал. Просто не мог не. Будто нарочно прижал свое бедро мне между ног, протолкнул чуть вперед колено… Дурак, я помертвел и попытался отстраниться, сделать вид, что ничего… — Эйко, — позвал он меня, не выпуская из захвата, а когда это не сработало, повторил строже, — Эйко, бйоурагийд! Все хорошо? Хорошо?! Да что же здесь… Он прервал мою панику, разрядив обстановку самым неожиданным образом. Больно обхватив мое запястье, Ышка потянул раскрытую ладонь вперед и упер в свой пах. Все застыло. Сердце, звуки, мы с ним, буран, беснующийся за решеткой корней. Хотелось расхохотаться, но я подавил этот порыв, и наружу вышел лишь жалкий всхлип. Как если бы хотел успокоить, Ышка провел тыльной стороной ладони от уголка глаза вниз по скуле, а потом чуть приподнялся на локте и впервые позволил себе потереться щекой о мою щеку. Позже я узнал, что это — один из его любимейших жестов, наравне с аккуратным сдавливанием моей длинной шеи в своих сильных руках до легкого удушения, задумчивой игрой кончиков пальцев по покрывающимся оттого мурашками плечам и покусыванием моих нечувствительных коричневых сосков, тем не менее послушно твердеющих от грубой ласки. Но тогда все происходящее было настоящим откровением; никак не мог взять в толк. Мысли роились и жалили: «Что же он творит? Это ненормально… Ышка ведь должен понимать, что я, как и он, мужчина, что не могу иметь детей? Стоит напомнить ему, он одумается». В кромешной темноте было не разглядеть реакции, но все остальные органы чувств напряжены до предела. Я прошептал до звона в ушах: — Сза нэ назан. — Сихард, — с саркастичными нотками выдохнул он в ответ, заставляя меня вздрогнуть и выражая свою стопроцентную уверенность в том, что я не женщина. Я понимал, что уже проиграл эту битву. Не с ним, с самим собой. И все равно снова начал: — Ышка, сза нэ… — Ш-ш-ш. Ышка навис надо мной, грубо схватив за челюсть, сжал рот, призывая к молчанию всеми доступными средствами. Склонился к самому лицу и тепло изрек: — Ма Эйко. Вот так. Не мой друг. Не мой брат. Не мой соплеменник. Мой Эйко. И в тот миг, когда я понял: «да, это правда, я — его!», любые барьеры, возведенные мной и идеологией моего мира, рухнули. Я раскинул ноги и обвил ими Ышкину поясницу, а руками — шею. С силой потянул на себя. Он не сопротивлялся, и почти тут же я ощутил на себе его значительный вес, но тяжело не было. А было, наоборот, — радостно и легко. Не сдерживая более напряжения всей своей жизни, туго скрученного внутри, я рассмеялся, но почти сразу сам себя заткнул, коснувшись шелушащимися до кровавых трещин губами его таких же. Ышка не ответил. И дело было не во мне. Просто целоваться не любил; эта концепция, требующая лишний раз мочить и без того воспаленную кожу, так и осталась ему неясна. Вместо этого он укусил мою мочку уха. И шею. И подбородок. А я его. И теперь мы оба смеялись, обменивались грубыми ласками, а потом — терлись друг о друга через толщу плотной одежды. Это было и сладко, и болезненно, и слишком мало, и свыше всего того, о чем мечтал. Пойти на большее, хоть просто стянуть штаны, мы так и не решились, словно подчиняясь некому негласному правилу. Наверное, в другой раз достичь оргазма таким не слишком эффективным способом было бы нереально, но тогда мы оба были слишком возбуждены. Упивались друг другом, наращивали темп, стремясь к окончанию и одновременно желая оттянуть его. Ышка, как я узнал позже, не имевший прежде близости ни с кем, первым застонал и сжался от сладкой истомы, вспышкой разносящейся по всему телу от паха, которым резко вдавился в меня. Чтобы не издать «лишних» звуков, этот скромный любовник прихватил зубами ворот моего расшитого кафтана и потянул на себя так одержимо, что послышался треск тонкой дубленой кожи. От одного осознания, что Ышка кончил, сейчас и надо мной, я тут же присоединился к нему, не занимаясь, однако, вандализмом и закусывая лишь многострадальные губы. Мы еще долго лежали, не говоря друг другу ни слова; да и разве же теперь они были нужны? Своей активностью нагрели пространство под шкурами так, что стало жарко, а завывавший снаружи ветер, изредка доносивший крупицы бесновавшегося снежного вихря, нисколько не портил уюта и умиротворения, царившего в этот час; скорее, дополнял. Наконец, Ышкины мышцы, которые он держал в напряжении, чтобы не давить на меня всем своим весом, начали подрагивать, тело наливаться свинцом; в очередной раз встрепенувшись, он, вяло укусив меня за кадык напоследок, перекатился и растянулся рядом, прижимая к себе так, будто опасался, что сбегу или украдут. Произошедшее между нами казалось ирреальным, хотя наутро образовавшаяся от спермы клейкая корка и зудевшая, стертая о грубую кожу головка члена раздражением настаивали на обратном. Как себя вести, я не знал, но опасался и вместе с тем был уверен, что сам Ышка непринужденно сделает вид, что ничего особенного не произошло. Играй, гормон, резвись, молодость; новизна ощущений, опять-таки, можно понять и простить… И Ышка действительно вел себя непринужденно, только вот исполнять роль ни о чем не ведающего слепца не стал. Продолжая по-хозяйски обнимать меня, он потянулся, затем потряс меня за плечи и промял между лопатками. Сел, но, прежде чем подняться окончательно, вновь наклонился ко мне, как вчера, прихватил мочку, облизал изгиб и прошептал: — Азэ найм, ма коабзэз. Ма Эйко. Прозвучало не то как обещание большего, не то как прощание до гребаного найма. Он снова назвал меня своим! И снова это слово «коабзэз»! Тогда оно окрасилось для меня истинным смыслом, но я все еще не понимал до конца. Невеста. Он называл меня своей невестой. Наверное, мой статус в племени и неподобающее мужу поведение позволили говорить в таком ключе. Унизительно ли это было для меня? Трудно сказать; позже я предпочитал просто наслаждаться жизнью, не сводя на нет все хорошее, что в ней есть, борьбой за доминирование или обидой. От неточного словоопределения моя гордость не пострадала, ведь в поведении Ышки по отношению ко мне не было ни пренебрежения, ни сомнений в моем гендере. По большей части он относился ко мне как к равному, если не считать секса, в котором никогда не давал вести, несмотря на то, что я явно хотел… до нашей последней, сегодняшней ночи. Но до «найма» и окончательного осознания, на что меня подписали, оставалось два месяца. Когда вернулись, ведомые верным чутьем Орна и измученные долгой дорогой по мягкому свежевыпавшему снегу, нас, ошалелых, встретили как героев, выказывая переживание, передавая из объятий в объятья, словно на ощупь пытались убедиться, что целы; как же приятно было чувствовать себя нужным и ценным, а в тот день это чувство было сильно как никогда. Ведь я был нужен своему племени. Я был нужен Ышке. Как человек. Как Эйко. Его Эйко. Я заметил, какой добродушной задорной ухмылкой сопровождались Ышкины с Гуром брутальные приветственные похлопывания и как подозрительно нас изучал Игий, тем не менее со вздохом какой-то обреченности, что ли, раскрывший объятья для обоих одновременно. Дни пошли легче и свободней. Напряжение в наших отношениях уступило свое место нетерпеливому, детскому предвкушению. Ощущалось, словно совсем скоро, после сонного застоя, наступит грандиозный праздник, как Новый Год посреди зыбко-серых интернатовских будней. Только на этот раз Дед Мороз подарит не традиционный набор сладостей, достоинства которого моя физиология все равно не позволяла оценить, а настоящее волшебство. Конечно, наши радужные ожидания на деле редко оправдываются, и лучше бы я, как и всегда прежде, защищал себя, углядывая во всем худшие стороны и возможности, но меня захлестывал неизвестный доселе восторг. Первое и единственное в жизни полное оттенками чувство влюбленности, желание касаться и обладать, приправляемое строгим запретом, наэлектризованное безмолвие и подчеркнутая отстраненность… Все это сводило с ума, застилало разум, напрочь вышибая всякие мысли о важном задании, возвращении в настоящий мир, приходящие лишь в миг исправного высекания зарубок на копье, по привычке. Не то чтобы я не мыслил вовсе. Размышлял, бывало, со свойственной мне аналитичностью об объекте приложения своих буйных чувств. Например: как так вышло, что здесь, в древнем мире, в столь малом сообществе не только нашлась особь с гомосексуальными наклонностями, но и другими такого рода отношения воспринимались нормально, разве что с повышенным лукавым любопытством? Конечно, в своем мире я старался «давить пидора» в себе как мог, но это не мешало мне ознакомиться с сутью вопроса так, как подобает, по-научному, а не на базарном уровне. Исследований на тему гомосексуальности была масса, и хотя все они относились чуть ли не к экстремистским, находились в ограниченном доступе, мне, как медику, добраться до них удалось. Чтобы не возникло лишних подозрений, я нарочно брал в библиотеке подшивки, где тема опосредованно упоминалась, но не была ведущей. Так, по крупицам, вывел для себя общее представление о том, что на самом-то деле являлось абсолютно естественным, в чем не было ничьей вины. Помимо общих слов о генетической наследуемости, встречались интересные выводы, затрагивающие воздействие внешних факторов на формирование плода. Например, наблюдение за пометом крыс, применимое, однако, и к нашей ситуации. Исследователи выяснили: если самка во время беременности жила в неблагоприятных условиях перенаселенной колонии, испытывала стресс, недоедала, это сказывалось на потомстве появлением значительного количества особей с гомосексуальными наклонностями. Таким образом организм, понимавший, что наступили «тяжелые времена», на гормональном уровне боролся за снижение популяции «голодных ртов» на поколение вперед во имя выживания вида в целом. У приматов же, помимо прочего, одному и тому же гену вменяли в вину повышенную плодовитость у самок и ориентацию на свой пол у самцов, что прекрасно объясняло, как «такое» вообще передается, если «эти» не могут размножаться, а заодно в очередной раз указывало на биологическую подоплеку «порочного» механизма. Не последнюю партию играла и психика человека, порой втягивая в сложные взаимоотношения и «натуралов». На самом деле, удивительное дело: как много оправданий и объяснений требуется для инстинктивной, естественной любви, от которой не застрахован ни один человек. В целом получалось, как всегда в истории: никто не виноват, но козел отпущения необходим, а я, понимая все это, вполне осознанно принимал этот пудовый камень, несправедливо кинутый в наш огород, за чистую монету. Световой день становился длиннее, переставая напоминать своей тусклостью ноябрьский поток дрожащей плотной мороси. В один из вечеров мы с Ышкой сидели у костра за ручным трудом: вырезали костяные бусины. Он — добротные, традиционные и без лишних узоров, а я, лихо старающийся покорить его своей неординарностью — самых разных форм и графических заполнений. Заготовки под рукой кончились, за новым материалом нужно было идти, да и засиделся в одной позе. Желая размяться, резко подскочил, отчего голова пошла кругом. Захотелось подышать не столь разогретым воздухом. Подмигнул поднявшему на меня глаза Ышке и, не надевая шубы, вышел за натянутые шаманским бубном шкуры. Жадно вдохнул ядреной свежести, любуясь ставшим привычным волшебством северного сияния. Его всполохи достигали грязно-фиолетовых в ночи снегов, а еще — моей души. Накатили ностальгические воспоминания о прошлом: реальном и небывалом, которое сам себе выдумал, унывно размышляя в детстве на тему «а что, если бы Хадако была жива». Медвяная тоска заставила обхватить себя и часто выпускать дрожащий пар из носа. Неожиданно позади раздался шорох. Из-за шкур ко мне плавно выбрался Ышка. Тихо встал рядом, не нарушая невидимых границ. Вдвоем мы любовались мистическим даром суровой природы, пока кожа на щеках не остыла. Я выразил свое желание пойти внутрь, как вдруг сверху на меня скатился подтаявший снег. Дернулся от неожиданности, а вода начала стекать вниз по затылку, грозя напрудить за шиворотом. Это неприятное пробирающее течение уверенно остановил Ышка своей широкой дланью, подхватив влагу на шее и движением вверх растерев ее же, но уже согретую. Дыхание перехватило, как и всегда в моменты прикосновений, ставших особенно редкими после случая в лесу. Глядя мне в глаза, словно стараясь увидеть, что творится в глубине черных провалов-зрачков, он серьезно произнес, прежде чем скрыться под защитой нагретых камней: — Кид а рувва. Весна действительно близилась, ее теплое дыхание ощущал каждый, а наиболее живо — псы и дети, радуясь любой возможности порезвиться под белым светом заместо прозябания в романтически-тусклом костряном. Снег едва начал стаивать, когда Игий, посчитав по Луне, объявил, что близится время, и мы отправились в путь после двухнедельных сборов. Перемещаться по насту было весьма проблематично, и даже несмотря на наличие саней все быстро уставали и рано разбивали лагерь. Куда мы идем, я знал только в общих чертах: сказали, что это традиция. Три племени, кочующих по разным маршрутам, раз в год встречались на одной стоянке ради Священной Охоты и «найма», а потом расходились по своим привычным вотчинам. Жить слишком крупными сообществами на этой скупой земле не имело смысла: не прокормиться, да и конфликтов больше, так что логика раздельного проживания читалась легко. Мы пришли к обозначенному месту через неделю. После изгибистой долины, где провели зиму, и скалистого берега моря оказаться в чаще таежного леса у берега шустрой речушки и тем более увидеть противоестественно округлый шатер было более чем непривычно. Собачьей перекличкой мы были предупреждены еще издали: нас ждут. Из условной юрты нам навстречу вышла женщина в сопровождении двух воинов; при ее приближении каждый член нашего племени трижды ударил себя в грудь, а после отвесил быстрый поклон. С запозданием и взволнованным трепетом я повторил, движение в движение, а после принялся разглядывать особу, уже обнимающуюся с нашим вождем. Ее, седовласую и едва морщинистую, сохранившую стройность фигуры, с тяжелым проницательным взглядом черных раскосых глаз и по-мужски низким твердым голосом, звали Айк-Вааджь, и являлась она не просто старейшиной своего племени; она была матерью самого Игия и долгожителем, отождествленным с бессмертием. На старуху не походила нисколько, и все же старше нее местные не знавали никого. Одежда ее была богато расшита, причем не привычными мне костяными бисеринами, а яркими поделочными камнями. Внутри шатра вместо ставшего привычным амбре, царившего в жилищах нашего племени, приятно пахло разнотравьем от сухостоев и саше, украшавших пространство, по размерам напоминавшее бальную залу. Посередине, как и в чумах, располагался очаг с открытым дымником. Стоило нам войти, как обитатели мигом поднялись с насиженных мест и на время воцарился хаос из шумных восторженных приветствий; здесь все друг друга знали, а происходившее походило на съезд многочисленной родни по важному случаю, вроде… свадьбы? В тот момент я начал догадываться о поводе для сбора и был более чем близок к истине. Через пару дней прибыло еще одно племя, возглавляемое молодым долговязым Линдом, обладающим хилым телосложением, но яркой харизмой и деятельной натурой. Обе группы были смешанные по типам, но в той, что находилась под предводительством Айк-Вааджь и обитала в лесах, преобладали чернявые и смуглые; суммарно же около тридцати пяти человек. Второй коллектив по морфологическим признакам и численности походил на наш. Однако не было никого и близко напоминающего Ышку или, разумеется, меня. На меня с непривычки смотрели косо, а мы держались особняком, молчаливо и поближе друг к другу. Буквально тут же, как все переобнимались, началась подготовка к Священной Охоте. Длилась она пять дней, сопровождаясь бесконечными разговорами, обсуждениями; жизнь кипела, все кругом гудело и шумело. Мужчины хвалились своими охотничьими достижениями, трофеями и оружием, женщины — искусным шитьем, украшениями, и те, и другие делились опытом, техниками, матери научали иметь дело с детьми, старейшины без конца что-то перетирали между собой, а собаки, обнюхав друг друга и выстроив иерархию, в первый же день перешли к плотским отношениям; над ними смутные правила и контроль Игия были не властны. Все это перемежалось вылазками на охоту, смехом и хоровым пением. Атмосфера у происходящего была воистину безумная, праздничная, даже фестивальная, но выматывающая до основания. И вот, все копья отточены, все стрелы выструганы. Наступил день Сейд Ягд. Встали сильно затемно. В воздухе витало нездоровое предвкушение. Дожидались разведывательных групп, возглавляемых Линдом и Гуром, а Ышка все нашептывал мне, повторял по кругу, как нерадивому дитяте: «Держись рядом со мной, близко к му йоре не ходи, будь осторожен, не бойся, слушайся меня и Гура, мы будем рядом, держись рядом…» Ну хоть остаться с женщинами больше не предлагал, как сделал в первый день по прибытии сюда, из-за чего мы почти поругались. Конечно, таким образом он пытался обо мне позаботиться, но мне было слишком любопытно узнать, каков этот легендарный му йора, о котором в благоговейных перешептываниях приходилось слышать не раз, и слишком унизительно при таком количестве пар глаз и ушей отсиживаться, как последний жалкий неудачник, пока прочие, настоящие мужчины, занимаются своим священным ремеслом. Можно сказать, я сам себя взял «на слабо». Наконец разведчики вернулись с докладом: одинокий му йора выхаживает в долине, направляясь к реке на утренний водопой. Затем — краткое обсуждение тактики, из которого я выхватил основное: неожиданно раним из засады, гоним в противоположную от леса сторону, а там обрыв, невысокий, но хватит, чтобы неосторожному зверю переломать ноги. Тогда и добьем. Освещая путь факелами, колыхавшимися в сумерках подобно блуждающим огонькам, отправились гурьбой, в процессе разбиваясь на группы и создавая широкую наступательную линию, а собаки послушно трусили подле, не забегая вперед. Постепенно лес начал редеть, и на горизонте, выглядывая из-за спин впереди идущих, я увидел его. Му йору. Мамонта. Пока мы были вдалеке, сознание отказывалось считать и адекватно воспринять его размер; ну да, ходячий лохматый валун с бивнями, что такого-то? Он не замечал нас до тех пор, пока все, включая меня, по команде не выстрелили из копьеметалок и луков: те, кто славился меткостью и силой — каменными наконечниками, а прочие — горящими. До цели долетела едва ли треть, но животное замерло, словно в непонимании. Несколько секунд оно вглядывалось в нас; я не видел, как, но мне казалось, что с немым вопросом: «За что?» А потом мы закричали. Псы залаяли. Посыпалась вторая порция огня. Древний слон затрубил в испуге, не зная, то ли ему идти на нас, то ли убегать прочь. И тогда со всех флангов, раздувая одежды как можно шире, украшенные высокими головными уборами и устрашающими рогами, грохоча и вопя, мы ринулись ему навстречу. Крики неуместным в этот сонный предрассветный час раскатистым эхом отражались от лиловых снегов. Зверь заметался, но третья порция боли, холодной и горячей вперемешку, не дала ему шанса на раздумья. В панике он понесся, как и планировалось, в сторону недоступного взору обрыва. Шум в моих ушах все нарастал, бился красной волной о перепонки, перед глазами царил кромешный ад из огня и черных теней; и это вовсе не я мчался вперед! Все виделось будто со стороны. От землетрясения не спасал снежный покров, но через вечность топот обезумевшего животного стих, а само оно скрылось из виду. Я даже не понял, как это произошло, пока моргал. Да и смотри в оба — все равно бы не понял: мой разум был далеко. Но чем ближе мы подходили к месту, в котором мамонт скрылся, тем отчетливей становилось происходившее; адреналин и опьянение погоней спадали. Наконец я улицезрел. Яма была похожа на лунку пересохшего озера с рваными крутыми берегами или каменоломный карьер. А в ней — смертельно раненый зверь, подергивавший изогнутой под противоестественным углом ногой. Я так и не осознал до конца, но он был невероятно огромен, однако не это вселяло в душу ужас. В его маленьком на контрасте с массивом туши глазе отражалось пламя; что страшнее, там же отражалась и испуганная обреченность, которая потухла почти сразу. С восторженными воплями наши добивали невнятно хрипевшего му йору. Я с нелепым сожалением подумал, что он так и не смог испить воды перед своей гибелью. Восходило давяще-низкое солнце. Все стали оживленно спускаться, но на меня нашло ватное оцепенение, пробраться сквозь которое смог только Ышкин встревоженный взгляд и настороженный голос, явно зовущий по имени не в первый раз. Я помотал головой и подрагивающими руками присоединился к освежевыванию плотного шерстистого тела. Прогнать прочь внутренний туман, липкой хмарью оседающий и притупляющий все органы чувств, мне так и не удалось Мы делали несколько ходок, но не забрали и половины ценного мяса, костей и мехов. В уютной юрте расселись лишь когда снова стемнело. Кажется, кто-то пару раз меня восхвалял за изобретение саней, но мне было удивительным образом наплевать. Я вообще не чувствовал себя «в себе». В какой-то момент снова вернулся в реальность. Огляделся. Уперся в крайне напряженный Ышкин взгляд и со вздохом кивнул ему. Стоило постараться вести себя непринужденней, а не как тронутый. Было видно, что окружающие пребывают если не в состоянии эйфории, то в значительно приподнятом настроении — точно. Ни к чему портить праздник своей мрачностью. Как раз наступило время трапезы, раздавали куски парной дичи. Сидевшая по соседству чернобровая и мягкая на вид, как сдоба, низенькая Манна из лесного племени, радостно сверкая своими лучистыми глазами, нахваливала мясо, говорила, что гораздо нежнее, чем в том году, а Гур, все эти дни при любой возможности не отходивший от нее ни на шаг, заявил, мол, это оттого, что му йора — женщина, и вдобавок совсем юная и неопытная попалась. Посмотрев на пухленькую собеседницу, он повторил «удачный пассаж» о вкусных юных женщинах, широко улыбаясь, а она звонко засмеялась. Обсудив гастрономические предпочтения, они сошлись на том, что дело не в количестве, а качестве, и лучше и впредь добывать лакомую и нежилистую слонятину, чем бравировать размером и матеростью убитой жертвы, когда излишки только сгниют, а риск потерять своих увеличивается. Мясо действительно было без преувеличения деликатесным, а приправленное умелой рукой старейшины Айк-Вааджь, исполнявшей, помимо прочего, роль травницы, и вовсе обрело дивный вкус, но есть я не мог категорически. От разговоров стало только хуже. Все пережитое за день свалилось на меня в полной мере, а на то, как со смачным чавканьем разрывают запеченную сочную плоть соплеменники, смотреть было тошно, хотя прекрасно понимал, что их вины в том не было. Хотел подняться и уйти, но мое движение остановила сильная Ышкина ладонь. Он тянул вниз, и я не стал перечить, предположив, что, раз он не дает мне делать то, что собираюсь (а такое бывало крайне редко), стоит остаться. Возможно, должно было произойти что-то важное. Чутье не обмануло. В разгар пиршества поднялась Айк-Вааджь. Дождалась, когда на нее обратят внимание, и заговорила под непрекращавшийся стук челюстей. Похоже, слова эти каждый знал едва ли не на зубок, но для меня они, разумеется, были в новинку, а еще прояснили все. Старейшина поздравляла нас всех с концом тьмы и возвещала о приходе Солнца, отмеченном удачным исходом Священной Охоты. Она в просительной форме говорила о благосклонности природы, молила ее о щедрых подношениях. Обращалась к диким зверям, благодаря их за жизнь, которую они дарили нам. Это была лишь вступительная часть, плавно перетекшая в разговор о «найме». Но перед ним Айк-Вааджь рассказала нам назидательную историю, суть которой сводилась к следующему: Однажды в благословенном месте, круглый год залитом теплым Солнцем, под зеленым холмом, окруженным тысячами озер, жило племя. Всего у них было вдоволь: и могучих охотников, и здоровых рожениц, и сладких ягод, и жирных куропаток. Жилось им легко и приплод множился. Но постепенно племя привыкло, что удача сама идет к ним в руки, и разленилось. Вместо подобающих Настоящим Людям дел, стремясь хоть как-то себя развлечь, они увязли в дрязгах и ссорах по пустым поводам. И вот, они сами не заметили, как могучие воины превратились в жалких неумех, а красавицы и хранительницы очага стали беспутными девицами. Племенные перестали быть Настоящими Людьми. Они все больше походили на леммингов. Они боялись каждого шороха, но при любом удобном случае вставали «на дыбы». Они размножались беспорядочно и бестолково, не умели воспитать детей, наводняли собой некогда добрый край, все стремительней опустошая его. Они совокуплялись с кем хотели, не считаясь с желанием других. Это и стало причиной конца всего. В какой-то момент ревность заставила одного из них поступить бесчестно. Он взял оружие не как подобает охотнику, но для убийства собрата. Тот был отомщен, только это уже ничего не решало. Началось кровопролитие, и лишайники окрасились в красный. Глядя на все с высоты, Солнце бросило их и скрылось прочь за горизонтом. Наступила Великая Ночь, а зеленый край скрылся под белым снегом. Мало кто выжил после сего. Люди мерзли. Люди перестали впустую тратить время. Они учились заново быть Настоящими Людьми. Они не роптали, но делали Дела. И тогда Солнце сжалилось над ними, вновь показавшись из-за горизонта. Снега плавно стаяли, обнажили загубленную людьми и холодами землю. Постепенно растительность, уже не такая буйная, начала занимать ее, но так и не выросла до прежних размеров. А Солнце, стремясь избежать повторения истории, в назидание разделило время на две части: Великий День и Великую Ночь. С той поры выжившие дали Солнцу клятву всегда быть Настоящими Людьми. Свои мастерство и хитрость в Деле они доказывают большой кровью на Священной Охоте, когда Солнце просыпается после Великой Ночи, а свои добронамеренность и порядочность на Найме, заключая союз между двумя Настоящими Людьми, обязующимися быть верными друг другу до самого конца. Она замолчала, чтобы глотнуть воздуха и услужливо поданной воды в бурдюке, а я сидел как пришибленный, пытаясь справиться с мурашками, бежавшими по телу. Такая простая и банальная, казалось бы, история нашла в моей душе бурный отклик. Ведь если отбросить антропоцентризм, касающийся Солнца и Великой ночи… Все повторялось. Но не здесь и не сейчас. Отдышавшись, Айк-Вааджь заговорила вновь. Мы произнесли вслед за ней хором клятву Солнцу, что будем вести себя только так, как должен Настоящий Человек, вершить подобающие дела, и никогда не прольем кровь своего собрата. Клялись, что будем верны себе и друг другу. Она дождалась, когда ее прокартавит последним малыш Инц Эбр, улыбнулась и деловито продолжила. Теперь рассказ шел непосредственно о найме. И начался с просьбы к другим старейшинам поднять и вывести к ней всех «не детей» и «не пар» племени. Я не сразу понял, что дело касается и меня тоже, но на автомате проследовал за улыбнувшимся мне Ышкой за спину Айк-Вааджь. Из наших здесь оказались Гур, давняя, образовавшаяся еще до моего появления парочка: бойкая, даже суровая дочка Игия Явра и стеснительный Чорв с обаятельной улыбкой, еще Чиун с по-детски хрупкими плечиками и мечтательными прозрачными глазами и ширококостный задумчивый Тэнн, хранящий извечную ухмылку на лице. Суммарно же набрался двадцать один человек. Когда все угомонились, Айк-Вааджь повернулась к нам, подобно школьникам на линейке переминавшимся с ноги на ногу, и пояснила, зачем собрала. Говорила, что многие из нас имели достаточно времени, чтобы познакомиться, продемонстрировать свои навыки, сделать выводы и, возможно, выбрать, или наоборот — не выбрать себе пару. Теперь, если мы хотим, то можем обозначить свое желание, вручив избраннику некий символический дар, что создали, пока шла Великая Ночь. И если мы соглашались с таким предложением, то принимали дар, а ответно вручали свой. Если же мы отвергали дар, было не зазорно предложить его кому-то иному, либо не злиться и не печалиться, а дождаться следующего года, когда все могло поменяться. Нам предложили разойтись по своим местам, принять окончательное решение и выйти обратно. Не могу сказать, что был не готов к происходящему. Скорее, после всего, что уже знал, чего-то подобного и ожидал. И все же, пока направлялся к своему лежаку со скрученным в тюк скарбом, пока рылся в вещах, раздумывая, что из этого смогу вручить Ышке, меня не раз посетила крамольная мысль: отказаться, не соглашаться на предложение быть вместе, вынесенное заранее. Не потому, что я не хотел быть с тем, в кого влюблен. Потому, что только теперь понял, какую ответственность на себя возьму и какую боль вскоре причиню. Тем не менее, я оказался у костра в числе первых. И когда мой возлюбленный приблизился ко мне, больше не улыбаясь, а опасливо и неуверенно протягивая ожерелье с фигурно обточенным перламутром, как мог я сказать «нет»? Покорно склонил голову, и внутри меня все клекотало, когда на шее оказалось не виданное мной ранее Ышкино подношение. Разогнувшись, достал из-за пазухи самые красивые удавшиеся мне бусы, которые увенчивала копия той рыбки, что уже висела у меня на шее, снимая все происходившее. Трясущимися руками едва сладил, продевая нить сквозь пышную рыжую шевелюру. Выдохнул. Вот и все. Выбор сделан. Невесомые оковы надеты. Ну и эгоистичный трус ты, Ейко. Распределились пары, большинство из которых были очевидны еще до «найма», а семь человек, оставшиеся без партнера, отошли в сторону. Айк-Вааджь обратилась сначала к ним, ободряя и призывая работать над собой, намекнула, что уже подрастает новое поколение и на будущий год произойдет очередной приток «свежей крови». Пока она говорила, я думал с облегчением, одной дрожащей рукой цепляясь за теплую Ышкину ладонь, а другой стирая пот со лба, что ритуальная часть на том завершена. Я ошибался. Все только начиналось. Айк-Вааджь предложила нам сесть рядом со своей парой на расстеленные по земле шкуры. Дальше речь пошла об очищении, но сказано было непонятным мне оборотом. Ышка потянулся к моим волосам. Я поглядел по сторонам: кто-то уже начал распутывать косички своей пары. Но моих-то было в разы больше! Воспринимать все масштабно никак не получалось, мыслилось больше деталями. Подумал, может предложить просто-напросто обрить меня, но мой жених был упорен и сосредоточен. Расплетание кос друг другу заняло не меньше полутора часов, и смотреть на результат трудов было смешно: все походили на львов, стукнутых молнией, а я так и вовсе, должно быть, на черный одуванчик. Айк-Вааджь показала руками вверх, чтобы мы встали, и велела… раздеть друг друга. Ситуация смущала и пугала, но, похоже, так реагировал я один, не привыкший к прилюдному стриптизу и не подозревавший, что это не самое откровенное, что мне предстоит. И, несмотря на треволнения, на сумеречное уже в этот момент сознание и страх, член все равно моментально налился кровью, стоило Ышке дойти до распашного кафтана и стянуть его с меня, а затем опуститься на колени и спешно проделать то же со штанами. Теперь мой небольшой, но горделиво вздымавшийся пенис был отлично виден всем кругом. Не глядя ни на чью реакцию, включая Ышкину, я спешно раздел его и осознал, что он испытывает проблемы, сходные с моими. Я поднял взгляд и прочитал в его глазах неприкрытое вожделение. Он схватил меня за запястья и помог подняться. Мы снова, как и в ту зимнюю ночь, дрожали, и снова не от одного лишь холода. Стараясь отвлечься, позволил себе посмотреть на других участников вакханалии, не укладывавшейся ни в какие рамки и понятия морали. На обнаженных телах остались одни лишь украшения. И возбуждены были абсолютно все. У парней стояло. У каждого, без исключения. А у девушек туго натянулись соски, и по их партнерам было видно, что они едва сдерживают себя, чтобы не припасть к ним тут же, губами ли, руками ли. Напряжение было пряно и осязаемо. Я снова взглянул на Ышку, впервые за день по-настоящему, а не витая где-то. Он хотел меня, безумно, как никто и никогда прежде. Также, как и я хотел его. Моего мужа. Моего Ышку. По взмаху руки старейшины, который я заметил краем глаза, Игий и Линд поднесли несколько огромных плотных досок с выдолбленной, как у подноса, полостью. Там была разведена розовая и черная глина. Они подходили с ней по очереди, а женихи и невесты таким образом получали полное право касаться друг друга, ведь обязаны были нанести на тела раскрас. Многие не сдерживали стонов, и я отлично их понимал. Сам начал сквозь зубы сдержано мычать от нетерпения задолго до того, как Ышка, набрав в руку розовой глины, прижал ее к моей груди и провел вниз, впервые позволив себе коснуться члена ладонью. У меня из глаз искры посыпались; взвыв, я спешно проделал с ним то же. И вот уже мы, выводя слоистые черно-розовые узоры, цеплялись друг за друга руками, как в борьбе, стремясь не то опередить, не то повалить «соперника» на пол, чем вызвали искреннюю волну дружелюбного смеха, поднятую Линдом. Он же посоветовал нам немного подождать и двинулся с Игием к следующей паре, а я еще раз отстраненно удивился: почему же они все нормально относятся к тому, что мы, два парня, «выходим замуж»? Почему никто не освистывает наше возбуждение и не изгоняет из племени? Но ответа так и не нашел. Меж тем начался следующий этап. В руках Айк-Вааджь оказался огромный скрученный рог овцебыка, до краев наполненный какой-то жидкостью. Она попросила подходить к ней своей парой и делать из него по два глотка. Очередь дошла до нас, и на нетвердых ногах мы приблизились, замком сжимая ладони. Еще когда Ышка только принял из длинных цепких рук старейшины тяжелый сосуд и сделал первый глоток, мне в нос ударил отчетливый запах алкогольных испарений, от которого противно скрутило желудок. Пока я в панике придумывал, как объяснить, что не могу это пить, он уже закончил и протянул рог мне. И, отбросив любые слова и логику, я сделал то, что должен был. Жидкий огонь с горьким травяно-брусничным привкусом скользнул кометой вниз по глотке. Было мерзко, но кроме этого я ничего не почувствовал. Пока. В костер меж тем определенно подкинули можжевельник; по шатру тянуло его тонким навязчивым запахом. Толпа, не занятая ритуалом найма, начала расходиться к стенкам, освобождая место у огня. Кто-то затянул горловое пение, а его поддержали ритмичным стуком по бубнам и дереву. Пары шли и шли, а пение все нарастало. Наконец, к Айк-Вааджь подошли последние, хрупкая Чиун и выглядевший рядом с ней непомерным гигантом парень из лесного племени с крупными, четкими чертами лица; охотником он был лихим, но его имени я не помнил. Стоило девушке испить последний глоток, как пение, и мелодия, до того звучавшие вполсилы, грянули громом. Окружающие начали притоптывать и хлопать в ладоши, создавая оглушительный ритм и откровенно вызывая на танец. Моя голова закружилась, а желудок неожиданно скрутило еще до того, как мы начали отплясывать. И все же я, схватив Ышку за руки, подражая примеру более смелых, первым повел и закружил в безумном танце. Мы прыгали, крутились, все вертелось и мельтешило; я чувствовал себя ужасно и как-то раскрепощенно-счастливо одновременно. Мне впервые довелось столкнуться с опьянением, только вот эффект был недолгим и почти моментально сменился для меня тяжелейшим отравлением и похмельем. Но это проявилось не тогда, когда мы скакали, распаляя до разъедающей соли наши тела. И не тогда, когда певшие процессией выходили на улицу, подхватывая из очага лучины. Даже не тогда, когда мы, голые и не чувствующие холода ни вокруг, ни под ногами, бежали по снегу в коридоре, образованном соплеменниками, чтобы сигануть в ледяную воду реки, со смехом растереть тела, смывая все наносное, и вернуться обратно, в ароматное тепло чума. Хотя тела и покрылись мурашками, мы не успели остыть или хотя бы прийти в себя. Пение смолкло; вместо него слышалось тяжелое дыхание и треск огня, вновь оказавшись рядом с которым и разогревшись, я ощутил наконец последствие своего опрометчивого поступка. В голове шумело и трещало, а меня все сильнее мутило. Оттуда, куда еще недавно рухнула комета, теперь ответной волной поднималась отвратительная желчь. Натруженные ноги затряслись пуще прежнего и отказывались держать; чтобы не рухнуть, я плавно опустился на шкуры, и в голове все заходило ходуном. Но на моего жениха алкоголь подействовал совсем иным, пугающим образом. Похоже, он принял мой жест за приглашение. Это было неудивительно, ведь, окинув взглядом шатер, я понял: началось то, чего каждый из нас так желал. Старейшина сказала и «можно» и «нужно». Пары, не стесняясь никого, один за другим опускались на светлые дубленые шкуры близ огня, чтобы слиться в первом в своей жизни страстном порыве. Совсем неподалеку от нас, так, что можно было коснуться, протянув руку, расположились Явра и Чорв. Явра откровенно вела: грубо пихнув его вниз и не менее грубо проведя по его груди ладонями, она скрутила соски пальцами, словно пыталась их вывернуть, а он сдавленно застонал, и, тем не менее, его член подрагивал от перевозбуждения. Совсем по-другому вел себя Гур со своей округленькой Манной: казалось, ему доставляет удовольствие методично и бесконечно утопать в ее нежном теле, медитативно гладить всюду и слышать тонкий девичий отклик из пухлых губ. Пока я разглядывал окружающих, пытаясь отвлечься и унять дурноту, Ышка успел опуститься на меня, начать суетно поглаживать, но из-за своего состояния я даже не сразу это понял. Потом в моей голове вспышкой пронеслось осознание того, что должно сейчас произойти. Мой первый секс с мужчиной, с мужем. Такое желанное еще час назад действо ныне казалось мне не то, что пугающим, а скорее физически не поддающимся реализации. Меж тем мой жених уже начал закидывать вверх мои ноги. Все плыло. Я попытался сказать ему, попытался просить его не делать этого, объяснить, что мне плохо, что я не смогу, но изо рта исторгалось одно только невнятное бульканье и следом за ним стремилась выйти рвота, которую я не выпускал. Поняв, что это бесполезно и испугавшись окончательно, я начал брыкаться и биться, попытался оттолкнуть от себя Ышку. Эффект, которого добился этим, был совсем противоположным желаемому. Зло зарычав на меня и больше не пытаясь ласкать, Ышка, прежде такой чуткий, Ышка, никогда не применявший ко мне силу или угрозы, в одно резкое движение перевернул меня, как пушинку, поставил на колени и уткнул лицом в пол. Я никак не ожидал этого. Внутри забилась паника, когда я понял, что происходит и что еще произойдет. Одновременно с этим я прекратил какое-либо движение и сопротивление в принципе, ведь казалось, что голова сейчас взорвется от боли. Отстраненно, как через хорошую дозу обезболивающего, я чувствовал, как он раздвигает мне ноги, как приставляет головку к узкому неразработанному отверстию и одним грубым движением проникает внутрь до конца. Его сильные руки заскользили по моей спине и уперлись в плечи. Он вдалбливался в меня как бурильная установка, прижимая к полу. Затем потянул на себя, вызвав очередной с трудом удержимый приступ дурноты, и впился зубами в загривок, как пес трепля его и яростно порыкивая. Анестезирующее действие древнейшего наркоза неудержимо спадало. Позволяя себе впервые проявить действительно сильные эмоции, я закричал. Не от удовольствия, разумеется. От боли. Этот крик навряд ли можно было с чем-то перепутать. Я не думал, что такое как-либо переломит ситуацию, но снова ошибся. Ышка за моей спиной резко замер как вкопанный. Вышел из меня плавно. По бедру потекло что-то теплое. Я еще успел удивиться, как это он кончил, а я и не понял. А потом впервые услышал испуганный тон от своего нареченного: — Эйко? Еле шевелясь и справляясь с организмом, не удерживаемый больше грубо, я опустился обратно на шкуры. Едва владея собой, повернулся на зов, чтобы посмотреть. Он переводил неадекватный, шокированный взгляд с моего лица на зад и обратно. На его ладонях и члене была кровь. Доходило медленно. Откуда?.. Стекающее теплым по бедру — это не сперма. Это кровь. Моя кровь. Значит, он порвал меня. Значит… — Эйко! Я не ответил; просто не мог. Ышка склонился надо мной и поднял, прижав к своей груди, как драгоценность. Он испуганно мелко дышал и нес в сторону своего лежака. Кругом творилась неразбериха. Совокуплялись уже не только обрученные наймом сегодня, но и вообще все, имевшие пару, а прочие удовлетворяли себя самостоятельно, как могли. Отовсюду звучали стоны и крики наслаждения, а вытянутые тени недвусмысленно колыхались на стенах шатра в приглушенном оранжевом свете. Когда Ышка плавно и аккуратно опустил меня на свою постель, первым делом я нашел в себе силы, чтобы чуть отползти из нелепой боязни запачкать вещи. Потом меня протяжно и мучительно рвало, но даже после этого не полегчало. Обессиленный, я непременно бы грохнулся в оставленную мной желчь вперемешку с пищей, если бы Ышка не подхватил. Он уложил меня и закутал в шкуры, а сам лег поверх них и принялся поглаживать взмокший от жара лоб, убирать с него налипшие пряди и шептать что-то успокоительно-нежное. Так делала Хадако, когда мне было плохо. Это была последняя мысль; затем я почел за лучшее забыться. Вспоминать об этом всем сейчас, два с лишним года спустя, сидя на остывшем после туманной ночи камне, совсем не больно и не противно. Удивительно, но даже несмотря на то, что наш с Ышкой первый раз был просто катастрофически неудачным, общее ощущение от всего происходившего сохранилось пронзительное и, можно сказать, романтическое. Ведь до этого несчастного траха на нетрезвую голову было столько дурманящего ожидания, а после — столько нежности. Наутро мой муж не сбегал и не сторонился, но боялся и притронуться ко мне, а я сам чувствовал себя немногим лучше вчерашнего; меня бил озноб, все еще тошнило. Тихо матерясь про себя, молил, чтобы дело ограничилось всего-навсего анальной трещиной, а не разрывом прямой кишки. Кровь, к счастью, больше не шла. Как теперь реагировать на Ышку, прилежно исполнявшего роль сиделки, я не знал и вовсе. Не скажу, что злился на него, а мысли уйти от теперь уже законного мужа у меня и не мелькало. Простил, если честно, я почти сразу, как полегчало, через несколько дней, а вот бояться, что с ним вновь случится неконтролируемый приступ агрессии, не переставал еще долго. Однако Ышка сам, должно быть, боялся этого похлеще меня, ведь с тех пор всегда вел себя максимально рассудочно, неусыпно контролируя каждое свое действие. Не раз мне хотелось, чтобы он прекратил и позволил себе хоть немного расслабиться, говорил о том, но мой муж оставался непреклонным. Похоже, в отличие от меня, так и не простил себе. С сексом все наладилось тоже не сразу, как только в фантазиях бывает, а постепенно и совместными усилиями. Еще месяц о нем точно не заходило речи; Ышка вообще боялся лишний раз ко мне притронуться, словно я стеклянный и тут же переломлюсь. Но я добился своего. И ничего, потом и дрочили друг другу, и минеты делали, и до соития по-нормальному дошли. Неопытный и опасавшийся причинить мне боль вновь Ышка поначалу с легкостью отдавал бразды правления во всем, что касается позиций и подготовки, в мое полное руководство. Я же, хотя нелегальной порнографии гомоэротического характера с роду не видывал, боясь быть уличенным, имел опыт, которым мог поделиться; в какой-то момент с Оксаной мы только анальным сексом и занимались, поскольку лишь так после ее хваленого Эрика я мог доставить ей удовольствие. Если Ышка и подозревал, что до него у меня уже кто-то был, то весьма тактично молчал и успешно перенимал мои знания, внося все больше своих коррективов. Таким образом постепенно мы пришли к сексу, вызывающему искренний фейерверк чувств в нас обоих. Я мог наконец расслабиться, а ему дарил наслаждение не только сам процесс, но и возможность наблюдать за моими реакциями. Каждым своим действием он будто прощупывал и задавал вопрос, «нравится ли Эйко происходящее», а если ему казалось, что нет, делал все, чтобы найти, как надо, и исправить, чаще всего позволяя себе кончить только после того, как я дойду до пика. Конечно, в наших отношениях имел место не только и не столько секс. И дело было не в нем. Дело совсем в другом; в том, во что я не позволяю себе углубляться. Не сейчас! Не выходит… Мы любили друг друга. И сейчас любим. Я люблю. И поэтому так просто, так трусливо, не сказав «прости, прощай», бросаю его сейчас? Первые лучи солнца уже давно коснулись моих заплаканных щек, а я все сижу, не в силах пошевелиться. Зуб-ретранслятор призывно зудит, и я слышу испускаемый им мерзкий противоестественно-электронный писк. До моего мира осталось всего пятьдесят шагов. Растерев раздраженные красные глаза, застланные мутной пеленой, я решительно соскакиваю с насиженного места. Довольно! Хватит думать. Все уже давно решено. Выбор сделан. Я должен. И я делаю первый шаг.