По лезвию бритвы

Их общение складывается из взаимной ненависти и безумного секса. Ненависть уже стала привычкой, и отказаться от неё никто из них не может. От секса тоже отказаться невозможно — слишком горячо, страстно и бесконтрольно хорошо. Кто бы мог подумать, что найти эту бездну удовольствия они смогут друг с другом? И при этом продолжат ненавидеть до дрожи в каждом мускуле. — Опять явился, — Шизуо морщится, наконец догнав Изаю в одном из переулков. Он прижимает его к стене за плечи и долго смотрит, разозлено сверкая глазами. Каждый из них знает, что через несколько минут Шизуо, для порядка ударив ещё раз под дых, наклонится и, вжимая Изаю в стену лопатками, начнёт вгрызаться ему в губы дикими, почти звериными поцелуями. А потом они, возможно, смогут добраться до квартиры Шизуо или же останутся здесь, пользуясь тем, что переулок безлюден. Но пока они стоят и смотрят друг на друга с неприкрытой неприязнью, сочившейся из каждой клеточки тела. Это действительно напоминает абсурдную комедию положений. Или фильм ужасов. Изая не мог понять, как позволил себе вляпаться в это, не имея отходного пути. У него даже нет плана, позволяющего выбраться из крепких лап Шизуо, сжимающих его тело и оставляющих на нём синяки. Изая в ответ тоже делится своими отметинами, впиваясь в шею или плечи Шизуо зубами, после чего разглаживает след пальцами и немного щекочет. Но на этом ублюдке всё заживает слишком быстро, поэтому есть всего немного времени, чтобы насладиться своими трудами. Минуты текут медленно, плавно перетекая в часы. Изая лежит на влажных простынях, раскинув руки в сторону. Он занимает почти всю кровать, но Шизуо всё равно уже встал и отошёл к окну, чтобы открыть его и выгнать наружу запах спермы, крови и удушающей страсти, уже оставившей их тела. Он остаётся возле окна, закуривая. Изая рассматривает его спину. Ему даже нравится: она широкая, сильная, по-настоящему мужская. В отличие от его: ещё совсем по-юношески худощавой, с выпирающими позвонками под бледной тонкой кожей. Изая всё время думает, как ему остановить это. Как выпутаться из паутины, в которую так неосторожно угодил. И как при этом сделать Шизуо больно своим поступком. Мысли плавно текут, но не задерживаются в разморённом наслаждением разуме. Почему-то видится только два выхода. И оба Изае не нравятся. Он потягивается, тянет губы в улыбке и говорит: — Знаешь, Шизу-чан, когда я думаю о нас, то в моей голове возникают два решения проблемы: суицид и эмиграция, — он хрипло смеётся, закрывая глаза, пряча отчаяние и безволие за закрытыми веками. И добавляет: — Или суицид в эмиграции. Шизуо поворачивается к нему и молчит. Щёлкает зажигалка, и по комнате вновь плывёт дым от очередной сигареты. Воздух шевелится, а кровать прогибается под весом Шизуо, когда он на неё опускается. Изая так и продолжает лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к звукам. Сложно поверить, что он так вляпался. Вляпался в Шизуо: безнадёжно и без права вынырнуть наружу. Действительно, почему суицид — не выход? Эмиграция приятнее, но сложнее. — Нет никаких «нас», — говорит наконец Шизуо. — Есть ты, есть я. Никаких «нас», — он отрезает это коротким кивком и тушит сигарету в пепельнице на тумбочке. Изая поднимает веки и, не моргая, с минуту смотрит на Шизуо, пока глаза не начинают слезиться. Лицо Шизуо каменное и ничего не выражает, разве что общую утомлённость. Изая мысленно фыркает, подползает ближе и садится на его колени, обхватывая голову с обеих сторон ладонями, чтобы посмотреть прямо в глаза. На их дне он видит такое же затаённое отчаяние, которое плещется и у него внутри. Отчаяние от того, что никто из них не может сказать «нет» и прекратить происходящее. — Да, — Изая приближается и говорит, цепляя своими губами его, опаляя их горячим влажным дыханием. — Ты прав. «Нас» не существует.