Дон Жуан: "И что же с Вами станет?" Анна: "Вам-то что? Вы мною не печальтесь. Ужаснейшее горе — легче, нежели помощь Неискренняя, долговая"
Леся Украинка "Каменный господин"
Вагоны поезда были переполнены как солдатами, так и шумом, состоящим из местами счастливых, веселых разговоров тех, кто радовался возвращению домой, игнорируя проигрыш, стонами пострадавших, шептанием в бреду выживших после легкой контузии и потерявших рассудок из-за постоянного лицезрения смерти, однако самой сильной составляющей атмосферы являлась удушающая вонь гнили. На каждом мужчине, находившемся внутри, была надета потрепанная форма, местами залатанная, пропитанная потом, грязью и кровью, своей и чужой, темного цвета бинты и куски рубах, обмотанные на ранах, кишели бактериями и делали только хуже, создавая благоприятную среду для их размножения, что в будущем приведет, в лучшем случае, к продолжительному лечению, в худшем же к заражению крови или ампутации части тела. Идеалы Лиама рушились с удвоенной скоростью мчавшегося поезда, который останавливался на каждой встречавшейся на пути станции, чтобы высадить часть выживших солдат, на перроне которых со слезами на глазах ждали родные, уцелевшие в массовый голод, что превратился в социальное бедствие, унесшее тысячи жизней. Война потеряла свой образ романтизма, как только Лиам оказался вовлечен в настоящую битву, в которой Франция терпела потери каждую секунду — он видел, как возле него на сухую землю падают сотоварищи, с которыми за два часа до боя мужчина смеялся над глупыми Прусами и выдвигал предположения исхода в пользу родины; солдаты замирали в истошном крике, предчувствуя смерть, Лиам же пытался сдерживать в себе позывы рвоты и прицелиться во врага, внушая себе праведность своего поступка. “За Империю! За Наполеона!” — кричали военачальники, призывая вставать на защиту границы столицы, которая априори была сломлена. Горькая обида прожигала Лиама изнутри за то, что ему никто не сказал, что никто не предупредил, что все обернется именно таким образом, что он не вернется героем в праздничном мундире, получив высший титул и медали за доблесть и отвагу, признание самого Императора и открытые двери дворца правителя. Будто маленького ребенка, его до глубины души, до кома в горле задела эта несправедливость, поражение в войне, которая оказалась кардинальной противоположностью его мыслям и мечтам, где все представлялось красиво и благородно и не пропахло кровью, жженой серой и порохом. Все вокруг твердили о том, что война принесет Франции победу и новый уровень на мировой арене — все ошибались, и только Гарри Стайлс не уставал твердить Лиаму о том, что он должен остаться подле Авелин, оберегая ее и дитя от невзгод. За месяц до объявления военного положения, до того как против Империи началась откровенная агрессия, Гарри не уставал присылать мужчине письма, призывая его к благоразумию, расписывая каждый приведенный им пункт, подтверждающий позицию, или, скорее, оппозицию, утверждая, что тот должен остаться в стенах дома с Омегами, сохранить тем самым и их жизни, жизнь ребенка и свою. Знал бы Лиам тогда, что на нем окажется печать “проигравшего родину”, он ни за что бы не послал Гарри к чертям и не взял в руки винтовку и не кинулся защищать мнимые, навязанные идеалы, что рухнули в одночасье вместе с пошатнувшейся властью, которой править оставалось недолго, ведь революционеры набирали силу, их становилось больше с каждым днем, как и недовольных нынешним строем, будто глаза людей раскрылись вслед за забранным в плен правителем, вызволять которого желание было лишь у единиц. К последней станции поезд прибыл почти пустой, внутри каждого вагона осталось не более десяти солдат, в их числе был и Лиам, раненный в ногу, он медленно вышел на перрон, где его обдало свежим холодным воздухом, что пах углем и прошедшим дождем, который оставил после себя немалые лужи. Радостные возгласы Омег сменялись горькими рыданиями: вернулись не все, многие не дотянули до дома буквально несколько часов, отдаваясь в руки ожидающей их смерти, что летала над каждым черной тучей, подобной тем, что скопились в небе и не собирались давать надежду на последние лучи солнца уходящей осени. — Лиам! — навстречу мужчине кинулась Авелин, вытирая на ходу слезы со щек, что лились последние сутки с небольшими перерывами, ее милое аристократическое личико опухло и исхудало, не оставляя даже намека на былую принадлежность семье, состоящей при дворе Императора, но кому сейчас это было важно? Только Лиаму, не ожидавшему увидеть свою супругу в изношенном потертом платье без жесткого корсета и с мешками под глазами, которые откровенно пугали его своими размерами. — Авелин, — он ответил на ее крепкие объятия, вдыхая родной аромат, исходящий от ее волос, собранных в прическу, понимая, как скучал. — Ты дома, — сквозь всхлипы все-таки вымолвила женщина, прижимаясь к мужу так сильно, насколько могла, пытаясь поверить в чудо, которое на фоне общей истерии выглядело запретным. Они ехали до поместья в тишине, что можно было назвать гробовой, учитывая траур всей страны, каждого человека, которого, так или иначе, коснулась смерть в виде потери близкого или дальнего родственника, возможно, друга, соседа, да просто знакомого: у кого не спроси — любой ответил бы, что переживает траур. Что, казалось, совершенно не касалось Луи, который выбежал навстречу Лиаму, светясь счастьем и радостью, восклицая слова благодарности Богу за его здоровье и возвращение, однако сам мужчина ответил явным шоком, заполонившим его лицо — он хоть и знал, что Омега беременный, но все же не был готов к тому, что тот станет маленьким шариком, а его прекрасное детское тело превратится в созревшее, повидавшее Альфу, лишившееся невинности, пусть личико и оставалось наивным, запах и живот говорили об обратном. — Луи’, добрый день, — Лиам поклонился головой, не в силах заставить себя обнять его, так рвущегося к нему всей душой, что на месте не мог устоять и немного подпрыгивал, а в глазах блестел огонек неподдельного счастья. — Добрый! Мы приготовили обед к Вашему приезду! И, если хотите, сделаем теплую ванну… — Луи’, — нежно позвала его Авелин, — думаю, Лиаму нужно отдохнуть. — Да… — недоумение на его лице вмиг сменилось на понимание и боль, глаза потухли, к горлу подступил ком, а слезы потихоньку скапливались в уголках, и, пока никто не заметил, Омега отвернулся и быстро вошел в дом, оставляя после себя шлейф запаха корицы, которую использовал для начинки пирога. Лиам было хотел остановить его, но не увидел в этом смысла, как и ни в чем другом, что происходило позже — все носились вокруг него, выполняя любое несказанное пожелание: наливали вино, разогревали пищу, взбивали подушки — только знакомство с ребенком прошло с иными чувствами. В комнате с Марселлой сидел Луи, что-то напевая ей и качая в своих руках, рядом же на софе лежали исписанные листы с перечеркнутыми строчками и крошечными рисунками по бокам. — Луи’, милый, ты мог бы оставить нас, — Авелин подошла к нему и забрала девочку, пока ее муж, хромая, добирался до свободного кресла в ожидании своего ребенка. — Но я мог бы побыть здесь, — он говорил тихо, чтобы не разбудить малышку, прижимая освободившиеся руки к животу, чувствуя опустошенность и в какой-то степени лишенность. — Мы бы хотели остаться наедине, только семьей, — женщина слабо улыбнулась ему и направилась к Лиаму, который с любовью в глазах принял Марселлу в свои отцовские объятия. — Ави, — шепотом позвал Луи, останавливаясь возле дверей. — А Гарри… он не писал? — С тех пор как ты его прогнал, он больше не давал о себе знать, — кинула она через плечо, не отвлекаясь от ребенка и мужа. — Месье, а Вы не виделись с ним? — Луи’, пожалуйста, — умоляюще просила Авелин, — лучше приготовь ужин, поговорим после. *** За столом собрались все, и даже Рона, которая стала настолько близка за долгие месяцы войны, что теперь заняла место дальнего родственника, нежели прислуги, однако много себе не позволяла, хоть отношение к ней поменялось кардинально. Стол был пуст, в центре торжественно стоял гербарий садовых цветов, вокруг вазы пустые пиалы, предназначенные для разнообразных закусок, сейчас же играли роль декора, напротив каждого располагались позолоченные тарелки с жидким луковым супом и гренками, но пах он так аппетитно, что отказаться не смел никто. — Я пересекался с Месье Стайлсом в Париже во время начала осады, он направлялся во владения Императора, — Лиам отпил вина и поправил салфетку, наблюдая за выражением лица Луи, который ложкой выводил круги в своей порции. — Он не стал говорить по какому поводу, но могу предположить, что дело крайне важное, возможно, даже опасное. — Спасибо, — Омега не поднял взгляда, проклиная свою беременность и невозможность напиться. — Он не говорил о Вас, — мужчина налегал на выпечку, ощущая вселенский голод после тех дней в осаде, в которые питался только кашей, сваренной на воде. Омега поджал губы и на секунду прикрыл глаза, размышляя, что он чувствует к Альфам и их бестактности, однако был благодарен Гарри, который не стал трепаться о нем посреди Парижа. — Луи’ пишет повесть, — решила сменить тему Авелин, которая не могла есть из-за того, что на руках держала Марселлу, неспокойную последние несколько часов. — О чем же? — спросил Лиам, позабыв о еде во рту. Луи немного оживился из своего сонного состояния, потому что мужчине стало любопытно, о чем же повесть. Однако Омеге показалось, что в голосе была насмешка, но он не придал этому значения. Главное, что Лиаму интересно. — О девушке, — начал он, — которая хотела побороть систему и которая поборола ее. Молодая Мария Ляуфлер — дочь лесного советника и очень образованная барышня для своего времени. Она общается с юным доктором прогрессивных взглядов, который поселяет в ней семя борьбы «за правду», как она сама это называет, за права людей, женщин. Вот на этом и держится вся повесть. На желании Марии быть независимой и не идти против своих идеалов, но в какой-то момент семья, разоренная выходками младшего брата, попадает в столь затруднительное положение, что она — как человек — принимает решение взять на себя ответственность и выйти замуж ради денег, ради благополучия своих родных. И в последних сценах, перечитывая письмо своего возлюбленного доктора, который погиб, она горько рыдает от того, что вынуждена все-таки переступить через себя, а когда ее будущий муж заходит, то она не может совладать с собой и в полубредовом состоянии говорит ему самое главное: “Я же человек”. — Какой-то бред, — критично сказал Лиам. — Зачем Омеге права? Зачем Омеге вообще браться за перо? Наполненный имбирным напитком бокал Луи чуть было не оказался на Лиаме, но Омега сдержался, проявляя чудеса этикета. — Что же, мне очень досадно, если Вы на самом деле так думаете, — лишь сказал он, зачерпнув ложкой суп. — Но у меня встречный вопрос: зачем, в таком случае, вообще быть человеком? — Луи’, я не намерен обсуждать такие вопросы с Вами. Думаю, Вам еще рано задумываться обо всем этом. — Это Ваше право, — угрюмо сказал Луи и в тишине продолжил доедать свой суп с гренками. Авелин, конечно, безустанно болтала, но он ее не слышал, ему только хотелось плевать от такой жизни, от жизни, в которой его ни во что не ставят. Еще хуже, чем Гарри, который, во всяком случае, видел в нем человека, пусть и не самого лучшего. Тут же он был всего лишь глупым Омегой, который создает лишний шум своими идеями. Вскоре все встали из-за стола. Лиам и Авелин удалились, не сказав ни слова благодарности за ужин, над которым он корпел больше трех часов. Только Рона подошла и тихо поблагодарила Луи, сказав, что это было самое вкусное, что она ела за последнее время, что он превзошел сам себя в кулинарном искусстве. *** Ночью, после ужина, Луи собрал листы своей повести в чемоданчик, взял несколько теплых вещей на случай, если в дороге станет холодно. Сняв с себя обувь, он тихими, крадущимися шагами пошел к комнате, в которой мирно спала Рона. Что же, это не первый раз, когда он лишний, ненужный, оставленный один на один с самим собой, не первый раз он уже ощущал, что единственный человек, на которого мог положиться — это он сам. Но почему-то от этого не менее больно, не менее скверно. Ему казалось, что за те все месяцы, дни, которые они провели с Авелин, борясь плечо о плечо с бедностью, с мародерами и голодом, породнили их, сделали ближе, чем кого-либо в этом мире. После всей любви, которой он одарил Марселлу, Авелин решила вышвырнуть его из комнаты, как надоедливую служанку. “Ну и пусть”, — подумал Луи, лучше раньше, к тому же ему вспомнились слова из своей повести: “Я же человек”. Да, он человек, а человек не должен унижаться. — Рона, милая, — почувствовав себя в коже служанки, Луи стал с большим трепетом относиться к своей помощнице, которая никогда не выкидывала его к обочине, которая верная следовала за ним, даже когда Омега больше не мог платить ей, когда они были в полнейшей нищете, — просыпайся. Мы уезжаем. Луи присел рядом на кровать, пока девушка отходила ото сна. — Возьми свечу. Мы не должны никого разбудить. Поезд отходит через два часа, а до станции нам идти пешком. — Луи’! — обычно она не называла его по имени, но теперь была особая ситуация. — Вы беременный, вам нельзя сейчас. Может случиться выкидыш, подумайте о ребенке. — Лучше бы он случился, — сказал Луи, поджигая свечу и выходя из комнаты, чтобы дать Роне одеться. — Я жду тебя в своей комнате, нам нужно выйти поскорее. *** Они вышли, когда было еще совсем темно. Собаки громко и одиноко, как показалось Луи, лаяли, а холодный октябрьский воздух немилосердно терзал непокрытые участки тела. Они направились в сторону деревни, чтобы сесть на поезд до Марселя, а из Марселя на корабль в Барселону, а из Барселоны в Мадрид. На этот раз Луи решил бежать далеко, так далеко, чтоб на его поиски ушел не один месяц. Он рассмеялся мысли о своих поисках, чем удивил и взбудоражил Рону, которая было уже думала, что он сошел с ума. Кто его будет искать? Он бы даже удивился, если в нынешней семейной идиллии хоть кто-то заметил его отсутствие. Хотя нет же! Заметят. Заметят, когда никто не приготовит завтрак, никто не подаст обед и не продумает ужин. Но он думал, что с этим скоро справятся. Возможно, с возвращением хозяина наймут повариху, которая будет стряпать уж точно не хуже, если не лучше. И все войдет в свое русло. И он тоже войдет в свое русло. Вдыхая морозный воздух, Луи вдруг понял, как сильно ему осточертели все эти супы, все эти травы: базилик, кориандр, тмин – всем этим он был сыт по горло. И своей усталостью тоже. Каким глупым он был, если думал, что способен полюбить работу на земле, какою странною казалась радость от того, когда видишь плоды своих трудов. Хотелось сейчас же отплюнуться от всего этого и заесть горечь от одиночества устрицами или омарами. Или и тем и другим. Так он и поступит в Барселоне, где его деньги от повести будут иметь цену, где он сможет, наконец, позволить себе то, чего лишился на столь длительный срок. К тому же в Испании его ждали! И как это грело его морозное, как воздух осени, сердце. Не так давно прислали официальное письмо от правительства, чтобы помочь беспрепятственно преодолеть границу, а он чуть было не отказался. Как удачно, что не было времени отписать в вечных заботах по дому и огороду. Таким образом, когда они прибыли на станцию, Луи уже почти улыбался, пусть обида и щемила его изнутри, разрывала. До поезда оставалось совсем немного, и Омега, в тусклом освещении плафонов, достал бумагу и карандаш из чемодана, чтоб написать еще хотя бы несколько строк о злоключениях своей героини. А когда сидел в поезде, который на всех парах нес его к Марселю, то уже чувствовал, как его своевольная натура, как его неукротимое сердце воскрешается под действием бальзама гордости. Ему и невдомек было, что в поместье проснулась Авелин, испытывая непонятную тревогу и терзания совести за то, что не уделила должного внимания Луи, который был отодвинут сегодня на дальний план. Она тихо пробралась к нему в комнату, чтобы извиниться и поблагодарить за ужин, но, когда увидела пустую, заправленную, уже остывшую постель, слезы понимания невольно потекли по ее щекам. Женщина легла поверх покрывала, прижимая к груди подушку и прикрыв глаза, она понимала Луи, как саму себя — он всю свою сознательную жизнь бежал от одиночества, от ощущения ненужности, бельмесости, а сегодня этим его напоили сполна. Она горько плакала, пока силы не покинули ее, потому что в глубине души знала, что Луи ушел не в соседнюю деревню, а убежал так далеко, где его не найдут ближайшие несколько лет или до тех пор, пока он сам того не захочет. И ведь не захочет же. Путь до Барселоны оказался длительным, полные вагоны потных, страдающих солдат, корабль, который трясло так, словно за ними по пятам гнался Левиафан — все это было ужасно. И еще хуже для беременного Омеги, который только и думал, что после этого ребенку точно не выжить. Луи было противно носить под сердцем семя Гарри Стайлса, и он хотел избавиться от лишнего груза, который так затруднял передвижения. Но сам город искупил все! Его деньги, как оказалось, имели еще большую цену, чем он ожидал, и потому Луи с Роной решили передохнуть один день от дороги в роскошном отеле, с которого открывался вид на весь город и на море, которое теперь было таким спокойным, словно вчера и вовсе не штормило. И, как Луи и хотел, они в первый же день пошли в ресторан, чтоб после долгой разлуки встретиться с изящной пищей. Сложно передать, какое блаженство испытывал Омега, когда вкушал устрицы и суп из морепродуктов, запивая это все разбавленным вином, которое было призвано ускорить выкидыш. Несмотря на протесты Роны, он усадил ее напротив себя и сказал заказывать все, чего ей пожелается. На десерт были поданы эклеры и шоколадный мусс. Луи с воистину мещанским удовольствием поглощал все это, и когда почувствовал насыщение, то попросил еще чаю, чтоб наполнить желудок теплой жидкостью. Впервые за длительное время он, не смотря на счет, расплатился и оставил щедрые чаевые, после чего в который раз подумал, каким был глупцом, что не уехал раньше. Все те страдания и лишения, которые он пережил, не были отплачены даже простой благодарностью за ужин, а здесь он сразу же вкусил жизни известного и подающего надежды литератора. Вдобавок вечером его пригласил в оперу сам министр образования, который был ярым фанатом его прозы и поэзии, потому сразу после обеда они с Роной отправились в известный на всю Европу Дом моды, чтобы присмотреть подходящую одежду. Держась под руку, они прогулочным шагом двигались в выбранном направлении, отказавшись от повозок, решив насладиться красотой города, его кружевными, казалось, игрушечными зданиями, у каждого из которых была своя история, захватывающая дух — Луи не знал их, но масштабность прогресса и равнения на остальные индустриальные столицы Европы была видна невооруженным взглядом. К тому же здесь не было пресловутого пуританства, которое все пытались возродить в высших кругах взрослые Омеги, ссылаясь на падение нравов, Луи же видел в этом одно только лицемерие. Архитектура Испании переживала новый колоссальный виток развития, на что не оказывало давление узколобое правительство, чувствовалось влияние разных направлений, как и в политике, которая, судя по широким улыбкам на лицах жителей от мала до велика, интересовала всех как один из способов развлечений. Они не смогли пройти мимо Церкви Санта-Мария-дель-Мар, которую до сих пор Луи видел лишь на картинах, описание же, что он читал в одной из книг, не отражало все действительное великолепие, и пусть его венчание проходило в Соборе Парижской Богоматери, который не напрасно считался визитной карточкой Франции, эта Церковь заставляла все внутренности трепетать, а на глазах невольно выступали слезы. Луи чувствовал свободу, входя в резной портал под высокий свод, где внутри царил таинственный полумрак, он действовал по своей воле, решив посетить это место, не поддаваясь велению матери или же Авелин, которые своими наставлениями только усугубляли и портили настрой, сейчас же, завороженный игрой бликов, что падали от искусно выполненных витражей, Омега снова поверил в величие Бога и его помощь, вдохновляясь мощью и безграничной энергией, которые заполняли здесь каждый уголок. Такими темпами они добрались до Дома моды только к шести вечера, где их встретила женщина с приветливой улыбкой и изящным движением рук, которые указывали на пространство, выполненное в неизвестном Луи стиле — он так удивился, увидев простоту и одновременную элегантность в мебели и обоях, линии которых будто перетекали друг в друга, создавая единую композицию, и словно другой мир открылся для Омеги — современный, без вычурности и пускания пыли в глаза. — Добро пожаловать, милые, располагайтесь на кушетке, сейчас Вам подадут дивный напиток, — женщина скрылась за тюлем, который прятал проход в другую комнату, возвращаясь буквально через пару минут, за которые и Луи, и Рона успели устроиться на небольшом диванчике без спинки в ожидании продолжения. Владелица сего заведения была мила на лицо, хоть редкие морщины и выдавали ее возраст, однако стройность тела и приятный аромат заставляли закрыть глаза на маленькие недостатки; в особенности улыбка и горящий взгляд привлекали внимание, а открытость в общении обезоруживала. — Вы собираетесь сегодня в оперу, не так ли? — она присела на соседнее кресло, которое располагалась достаточно близко, чтобы женщина смогла положить ладонь на колено Луи. — Да, мы приглашены министром образования, — ответил Омега таким тоном, будто это происходило каждый день и ничего для него не значило. — Самим Мигелем Гарсиа?! Да Вы, должно быть, шутите! В его ложу выстроилась очередь еще два месяца назад! — женщина удивилась так сильно, что глаза ее округлились до невероятных размеров, а руки взлетали, словно не подвластные ей и только эмоциям. — Ох! Я должна найти для Вас лучшие платья! — Ваши напитки, — в комнату вошел миловидный паренек лет пятнадцати, одетый подобно Владиславу, которого невольно вспомнил Луи при виде Омеги в легкой полупрозрачной рубашке и тонких брюках, щиколотки же его были открыты и привлекали внимание не меньше ярких, почти черных глаз. — Благодарю, — Луи принял свой бокал с бордовой жидкостью, заполненной разнообразными дольками от лайма до клубники, пахло же изумительно, что призывало немедля попробовать, а долгая прогулка изрядно подсушила горло. Рона вторила Омеге, будто являясь его тенью, зеркаля его действия и слова, но более робко и нерешительно. — Это наш знаменитый Сангрия! Попробовав раз, Вы не сможете не попросить рецепт, но приготовить его должным образом могут только коренные испанцы, — женщина немного подуспокоилась, выпивая половину своего бокала, в то время как Луи радовался новой порции слабого алкоголя. — Есть какие-то пожелания, предпочтения в нарядах? — Да, дело в том, что мой супруг скончался некоторое время назад, и я нахожусь в трауре, однако не хочу, чтобы это выглядело так, будто я похоронил и себя. — О, я прекрасно Вас понимаю… Простите, я совсем забыла представиться и спросить Ваше имя! Я Пеппи, — она протянула кисть, на что Луи поджал губы, вспомнив свои измученные работой руки. — Луи’, — Омега кивнул в ответ, обхватив бокал обеими ладонями, что совершенно не расстроило женщину, привыкшую к странностям местных жителей. — А это Рона, она не очень разговорчива. — Ничего страшного. Так вот что я Вам скажу, Луи’, черный бывает как траурным, так и праздничным, и все дело в подаче, пусть думают, что Вы отдаете дань погибшему мужу, но когда они подойдут к Вам ближе, увидят всю прелесть… — Да, и еще, нужно скрыть живот, — он отодвинул накидку, отделанную мехом по краям, открывая свою беременность. — Сделаем, какой у Вас срок? Не больше трех месяцев, я полагаю, — Пеппи уже встала и направилась на второй этаж, жестом приглашая следовать за ней. — Пятый, но это не имеет значения. Да, живот Луи был слишком маленьким для его срока, как правильно заметила владелица Дома, на истечение пятого месяца выпуклость можно было обхватить двумя ладошками, однако проблем Омеге она доставляла больше — он часто ощущал тяжесть и дискомфорт, хотел спать после даже легкого перекуса, что категорически отвергал и изо всех сил бодрствовал, занимая себя разными делами. Он много двигался, будто в отместку, злясь на свою неуклюжесть и отечность еще не так давно прекрасных ножек. Единственное, что его успокаивало, так это то, что осталось недолго — ребенок в ближайшее время либо умрет внутри, либо родится недоношенным через несколько месяцев. — У меня есть несколько подходящих вариантов, Вы знакомы с Ампиром? Эти платья были популярны пятьдесят лет назад, но я кое-что изменила, добавила более жесткую спинку и кружева в плечах, ткань на животе же остается свободной, получается, что корсет не давит на ребенка. Однако при этом фигура сохраняется стройной за счет… — Пеппи, которая все время блуждала среди вывешенных на манекенах платьев наконец вернулась с широкой улыбкой на губах. — У меня есть то, что Вам нужно. И вот, спустя полчаса волшебства, поистине колдовских движений женщины, которая, точно Крестная Фея, кружилась вокруг, восклицая и хлопая в ладоши, Луи стоял напротив огромного зеркала весь в черном, не траурном, а по-королевски черном, достойный войти в Императорский дворец под руку с самим Принцем Испании, который непременно должен покориться сегодня одним только взмахом кисти, затянутой в черные атласные перчатки. Поверх самого платья, которое привлекательно открывало ключицы и шею, но не так сильно, чтобы оказаться приравненным к проститутке, была накинута золотистая мантилья в виде кружевной вуали, добавляющей к образу хрупкость и загадочность, она спускалась с головы, прикрепленная к волосам маленькими заколочками с блестящими камушками, плетенная из тончайшего шелка, спадала водопадом, останавливаясь на плечах и согнутых в локте руках. Луи ощущал себя завернутым в само золото, которое оттеняло цвет его кожи и придавало блеск глазам, а траур… Траур был, но каким великолепным и торжественным, сочетающим в себе одновременно и скорбь, и намек на желание двигаться дальше. Рона же испугалась — она хлопала своими чистыми, как первый снег, глазами, полными слез, отказываясь от похода в место, где соберется самый свет Испании и ближайших стран, она лепетала на французском так быстро, словно маленькая птичка, уговаривая Луи оставить ее в номере отеля, пока он будет наслаждаться музыкой. Омега не смог настоять, хоть и не хотел оказаться без сопровождения, ему стало жаль Рону, не привыкшую к обществу аристократов и правителей, разумеется, она была не готова и к платью, от одного только вида которого ей стало плохо, не говоря уже о реакции на предложение примерить. Так Луи оказался один напротив здания, которое совсем не впечатлило и даже немного разочаровало, ведь разговоров о нем было немало. Встретил его и проводил к дверям лакей, где уже у входа ждал мужчина в возрасте сорока лет, высокий, приятной наружности и с игривым блеском в глазах, его фрак подчеркивал подтянутое, атлетическое тело, а трость, на которую он опирался, добавляла еще больше элегантности. — Добрый вечер, Луи’, могу я Вас так называть? — мужчина поцеловал в поклоне поданную кисть, не отводя взгляда от глаз Омеги, который, наконец, всецело почувствовал себя выдернутым из прошлого, из той ямы, в которую он сам себя закопал. — Разумеется, — он лукаво улыбнулся и прошел вслед за Мигелем, который уверенно вел его сквозь собравшихся людей, в разговоре ожидающих начало оперы. И тогда Луи понял, почему об этом здании ходило столько слухов — снаружи, будто неопрятное и спроектированное наскоро, внутри оно превращалось в Дворец из самой смелой сказки с мраморным отражающим полом, на котором блики танцевали точно под музыку оркестра, устроившегося в дальнем углу, колонны были обвиты объемными узорами, выполненными из золота, зеркала на противоположных стенах увеличивали пространство в несколько раз и создавали иллюзию бесконечности, а потолок завораживал мастерством лепнины и фрески, которые своей воздушностью воспроизводили небо, тогда как все остальное было земным, но поистине райским. — Прошу Вас, называйте меня Мигель, — сказал мужчина и повел Луи под руку дальше, знакомя с некоторыми важными людьми, которые, к удивлению Омеги, радушно улыбались, стоило министру только представить его. Как оказалось, его имя в Испании многим о чем-то говорило. — Вас у нас очень любят. Ваша повесть подняла тему, которая давно уже витает в воздухе и теперь каждый обсуждает Ваше произведение от самого последнего рабочего из окраины до самого Принца и членов Королевской семьи. — Неужели? — удивился Луи и посмотрел на Мигеля, порхая ресницами, словно старался соблазнить его. — Не так давно мне сказали, что это бред. — Человек, сказавший это, ничего не смыслит в литературе, Луи’! Поверьте мне, я давно не читал ничего столь искреннего, нежного, но в то же время жестокого и обреченного. Мы все здесь с нетерпением ждем продолжения! — О! После таких восторженных похвал оно не заставит себя ждать, Мигель. Для меня кардинально важно знать, что кому-то это нравится, что я пишу не впустую. — Знаете, Принц с первых Ваших стихов был очарован. Говорят, он знает все наизусть и только и ждет возможности встретиться с Вами лично. Он даже примчался из Мадрида в Барселону специально для этого. То есть прикрылся, конечно, какими-то обязанностями, но на самом деле только и жаждет встречи с Вами. Мы как раз подходим к нему. И Луи увидел дивного молодого человека, судя по всему, не больше двадцати пяти лет. Одетый в строгий элегантный костюм, который подчеркивал его сильное мускулистое тело, широкие плечи, казалось, не помещались в пиджак, он стоял у входа в королевскую ложу и смотрел немного растерянно, словно искал кого-то взглядом. Короткие черные волосы были аккуратно уложены, большие карие глаза метались по помещению, сильные кисти, покрытые завораживающе выпуклыми венами, были положены одна на одну в деловитом жесте. Он был хозяином всего вокруг, и это, бесспорно, чувствовалось, несмотря на то, что молодой человек этот казался скромным и даже нежным, что выражала его блуждающая меланхоличная улыбка. Даже у Луи сердце пропустило удар — неужели кто-то столь великолепный мог быть очарован его стихами? Неужели кто-то столь грациозный (ибо грацией дышала даже поза, в которой стоял мужчина) мчался из Мадрида, чтоб познакомиться? — Ваше Величество, Принц Фердинанд, — сказал Мигель, подходя к Принцу. — Сегодня на нашем скромном мероприятии появился человек, который, несомненно, скрасит все происходящее. Это Луи' Томлинсон, наш уважаемый гость из Франции. — Вам даже не передать, как сильно я хотел увидеть Вас! — ответил Альфа после того, как оставил поцелуй поверх черной перчатки ближе к запястью. — Ну почему же не передать? — Луи умел вовремя выключить в себе течного Омегу и возобладать над чувствами. — Мне уже передали, и я невероятно польщен Вашим вниманием, уважаемый Принц Фердинанд. — Но, дон Мигель, Вы говорили, что господин Томлинсон наш гость, а человек, который так прекрасно пишет на нашем родном языке не просто гость, а часть нашей страны, не так ли, господин Томлинсон? И прошу Вас, называйте меня просто Николас. Мне это польстит. — Уважаемый Николас, пока что я имею честь носить подданство Франции, но с Испанией меня связывает нечто гораздо большее, нежели просто национальная принадлежность — я люблю ваш язык, вашу культуру и историю. Зовите меня просто Луи’. Это гораздо облегчит нам общение. — Думаю, в Вашем случае, Луи’, стоит говорить “наш язык”. — Вы правы, наш язык, — ответил Луи, и в тот самый момент прозвучал первый звонок, призывающий слушателей занять свои места. — Что же, до свиданья, Принц Фердинанд, — это был способ невинного заигрывания, назвать его по титулу, на что Николас улыбнулся, оголяя свои жемчужные зубы, и еще раз поклонился и поцеловал руку Луи, задерживаясь чуть дольше положенного, вдыхая приятный аромат, что не скрылось от глаз самого Омеги. — До свиданья, господин Томлинсон, — ответил Принц, приняв правила его игры. — Надеюсь, мы еще встретимся в скором будущем.