Неизведанные земли

— Я знал, что большинство женщин лживы и лицемерны, но эта… — Ретт, это бесполезно… — Ты о чем? — Ты отравлен ею. Не знаю, что она сделала с тобой, но ты любишь ее. Маргарет Митчелл "Унесенные ветром"

За последний месяц, который Луи прожил в новокупленном доме в окрестностях Парижа, не тронутых грандиозной перестройкой, что своим гениальным замыслом превратила столицу из “деревни” с ветхим жильем в достойный центр с широкими проспектами и каменными зданиями, подчиненными лучам, исходящим от площади Этуаль, он очень исхудал под действием нервов и отсутствия связи с миром. Предоставленный сыну, самому себе и предсвадебным хлопотам, что выматывали, лишали сна и желания съесть хоть что-то кроме половины грейпфрута, Луи будто сходил с ума, с криками выгоняя слуг не только из покоев, но и из дома, что за свою короткую принадлежность новым хозяевам, перетерпел биение посуды, лишение гардин и портьер в главном зале с помощью хрупких, но, как оказалось, сильных рук Омеги, с грохотом снятие, или скорее скидывание, со стен всех портретов неизвестных людей, которые в предрассветном часе словно оживали и пугали воспаленный мозг своими пронзительными взглядами. Луи не выходил из комнаты более суток, отослав Андре к отцу, предаваясь отчаянию и страху, размышляя, правильно ли он поступил, соглашаясь так скоро на предложение, что своей тишиной опалило ушко и растопило сердце, которое теперь нездорово билось, будто с удвоенной силой отмеряя скорый конец. Он писал стихи, что выходили сумбурными, полными нерешительности и ужаса за будущее, в котором “только с ним и навсегда”, в котором места всех остальных занимал он, поборовший себя ради него, ради их общего будущего, веря, что смогут, что идти на уступки и ломать себя вполне естественно, пусть и нестерпимо больно. Гарри смог, и лишь это помогало Омеге каждое утро открывать глаза, вот только сил на то, чтобы встать, не хватало. — Прелесть, — послышалось из приоткрытой двери, что заставило Луи вздрогнуть и с головой накрыться тонким одеялом. — Уходите, я не… — он не хотел говорить, что выглядит отвратительно, что синяки под его глазами достигли своего апогея, что он превратился в скелет похуже, чем во время войны и вынужденного голода, что руки его трясутся, а слезы уже скопились в уголках глаз. Омега слышал, как Гарри открыл окно настежь, впуская свежий воздух, прикрыв его плотными шторами, как быстро зашла и вышла служанка, поставив на столик поднос с едой, что своим запахом вызывала рвотные позывы, а не желание поесть. — Луи’, — Альфа отодвинул одеяло, пальцами оглаживая открывшиеся волосы и шею, чуть потянул за плечо, призывая повернуться, однако то только затряслось от рыданий, а лицо оказалось закрыто еще и ладонями. — Ну же, расскажите мне, что происходит? Почему слуги прячутся в самой дальней комнате и отказываются заходить к вам? — Они все надутые индюки, — буркнул Омега. — Ничего не смыслят в понятии личного пространства и когда им следует молчать, всегда, разумеется. — Разумеется, — Гарри тихо рассмеялся, забираясь на кровать с ногами, прежде сняв пиджак и обувь, обнимая теплый кокон, оставляя легкий поцелуй на выступившем позвонке. — Уже завтра… — Нет! Молчите! — Луи буквально закричал и задергался, вырываясь из крепкой хватки, не замечая, как с лица его сползло одеяло, что оголило и плечи, сбитое оно впустило внутрь мужчину, который воспользовавшись секундным смятением Омеги, прижал его к себе, подставляя грудь под удары крохотных кулачков и для слез, что без остановки катились, выдавая страх и неверие. — Хотите все отменить? Луи молчал долго, заставляя сердце Альфы сжиматься снова и снова, будто желая довести до истерики и его. Ответом послужило едва заметное качание головы и движение навстречу, что вызвало вздох облегчения и новый поцелуй в лоб. — Поспите, а позже мы сделаем все вместе, хорошо? — Да, — Омега устроился удобнее, вдыхая родной аромат, смешанный с запахом сигарет, кофе и свежей газеты. — Сейчас утро? — Рассвет. *** Париж будто всколыхнулся ото сна. Люди, погруженные в рутину будней, что из легкой повседневности превратились в угнетающие слякотные дни с редкими лучами солнца и холодными ветрами, теперь улыбались, застыв в приятном ожидании. К Церкви Сент-Шапель сошлись, казалось, все жители ближайших домов, окружив территорию Королевского дворца, дабы увидеть хотя бы кусочек из той масштабной процессии, что вскоре должна была начаться. Внутрь небольшого, но поистине прекрасного Храма были впущены только самые высокопоставленные особы, по дорогим одеждам и украшениям которых бегали блики изысканных витражей, признанных одними из лучших в Европе. Среди них на разных языках не переставали блуждать сплетни и россказни, толки о предстоящем пиршестве, для которого накрыли десятки столов в самых помпезных залах Дворца, что отвели для свадьбы, которую как ждали, так и ненавидели. Прибыли и родители Гарри Стайлса, которые стояли в первом ряду, непривычно наряженные, ухоженные, озирались по сторонам в поисках спасения от толпы аристократии, что перекрывала им доступ к кислороду хуже, чем туго затянутый корсет и искусно повязанный галстук. Неподалеку от них взволнованные, с блестящими от счастья глазами стояли сестры Луи, будто воздушные нимфы в легких светлых платьях, готовые вот-вот сорваться к главным дверям, в которых ожидалось появление самого главного участника торжества. Люди за стенами Храма толпились, толкали друг друга и не уступали в напоре, готовые растоптать только за то, чтобы заглянуть внутрь, вот только арка с распахнутыми резными дверями, да и сам зал были миниатюрными по сравнению с собором Парижской Богоматери, где поначалу и ожидали увидеть свадьбу десятилетия, однако Месье Стайлс был непоколебим в своем выборе, отстаивая его не только перед Президентом, но и перед Луи, который хмурился и надувал губки, в знак протеста не спустился к ужину, что ознаменовал себя как “знакомство с родителями”. Так, выгнанный в четыре утра с едва заметным заревом из покоев Омеги, мужчина больше не видел его, а теперь еще и преодолевал путь до Церкви в гордом одиночестве, восседая в центре открытой белоснежной повозки, празднично украшенной черными розами. Мелкий гравий хрустел под колесами, вороные лошади отчеканивали секунды до Венчания, а мысли Альфы уносили его за пределы Парижа, где Луи в тонком нижнем белье размахивал пустым тяжелым подсвечником, крича о том, что не подобает видеться до процессии, а уж спать в одной постели — тем более. Гарри надеялся, что все решится само собой, что он не останется у Алтаря с горькой улыбкой на губах и застывшими в воздухе словами "вы невыносимы" и непременно, "прелесть". Гарри хотел сказать это в маленькое ушко, наблюдать мурашки, что побежали бы по изгибу шеи от его близости, чувствовать дрожь и сильное сжатие своей руки изящными пальчиками, ухмыляться злому взгляду и некой пощечине "я Вам не прелесть". Но Луи не было. Восторженные вздохи сменились недоуменным шепотом, карета отъехала в сторону, быстрые шаги Альфы пересекли зал, концентрируясь у Алтаря, где ждали взгляды всех, где сосредоточилось напряжение столетия, что по своей силе ровнялось с письмами Наполеона к Жозефине и ее милым игнорированием своего возлюбленного. Гарри едва качал головой, глубоко дышал, не отводил взгляда с распахнутых дверей, где только и были видны блюстители порядка и любопытные мордочки уличных детей. Он пытался проанализировать свои чувства, ощущения, изменения в них, но находил одно лишь принятие и снисхождение, которыми ознаменовалось его отношение к несносному Омеге, благодаря которому в густых вьющихся волосах блестели редкие седые струйки. В проходе показались дети, среди которых шел и Андре, весело улыбаясь, они медленно двигались вдоль рядов, будто ангелочки в белых широких рубашках и платьицах, осыпая путь бархатными черными лепестками, превращая мраморный пол в лунную дорожку, отражающуюся в ночном море. Мальчик не выдержал долгого расставания с отцом и бросился вперед, оповещая всех о своем присутствии, кидаясь в объятия родного человека, обнятый и поцелованный в кучерявые локоны, он был передан тетям, которые оживились, пусть улыбки их и начинали дрожать, глаза же наполнялись слезами понимающей грусти. Отвлекшись, Гарри не сразу заметил фигуру в арке, замершую в ожидании. Облаченный в белое, невинное облако из тончайшего прозрачного шелка, множество слоев которого будто парили, не прикасаясь друг к другу, он смотрел прямо на Алтарь, скрытый фатой с вышитым тонким узором с вкрапленными крошечными камнями бриллиантов. Луи не шевелился, сложив перед собой руки, будто ожидая чего-то, обратив на себя взгляды всех собравшихся. Он находился за порогом Церкви, освещенный солнцем, отчего подвенечное платье будто светилось, оставляя намеки на контуры тела, однако не просвечивая его. И снова Омега был закрыт полностью, не оставляя и толики открытой кожи, скрывая даже лицо и кисти, являя себя непрочитанной книгой, заставляя Гарри кусать щеки и дышать куда быстрее, глаза темнеть, превращаясь в хищника, заточенного в клетке, которому наказали ждать, не срываясь с места в желании захватить свою добычу. Альфа не понимал, почему Луи не шел к нему навстречу, почему он только смотрел вперед, настораживая, пугая своим поведением, и спустя долгую, казалось, бесконечную минуту Гарри понял, без чего или, скорее, без кого не могла начаться процессия. Луи в печальных обстоятельствах остался без обоих родителей, о которых говорил неохотно, скрывая свои истинные чувства под маской безразличия, отмахиваясь, умело переводя тему, утаивая отсутствие отца, о чем Гарри, безусловно, знал. Однако Омега не мог позволить посторонним глумиться над ним, пока он следовал к Алтарю в одиночестве, словно бесприданник, брошенный родственниками, что не приняли его выбор — справа от него встал Король Испании, Николас Фердинанд, передавая в тонкие пальцы единственную розу, предлагая руку, едва улыбаясь. Точно молния пронзила Гарри, он стоял пораженный, с застывшим в горле рыком, со сжавшимися ладонями в кулаки, с раздутыми в злости ноздрями и сведенными к переносице бровям. Он не сводил тяжелого взгляда с приближающихся фигур, что переплелись руками, шли в унисон, плавно, размеренно, будто испытывая его выдержку. Во всем существе Николаса ощущались напряжение, грусть, принятие ситуации, желание занять место у Алтаря, благодарность за доверие. Он прибыл во Францию ранним утром, провел несколько часов с Андре, который с открытым сердцем шел на контакт, радуясь скорой встрече, долгожданным родительским объятиям и мерным рассказам о стране, что была когда-то родиной. Позже скованно и в какой-то мере нерешительно разговаривал с Луи, отводя взгляда от его острых ключиц и плеч, открытых в домашнем платье, убивая в себе воспоминания о тех днях, когда мог с легкостью прикоснуться, поцеловать. Они не смогли стать прежними и теперь шли, впервые дотронувшись друг до друга, что убивало Гарри, который всецело ощущал это напряжение, готовое перерасти в сексуальное. Он останавливал себя с колоссальным трудом, чувствуя, как капелька пота стекает по виску, как мышцы челюсти двигаются в бешенстве, закипает кровь в венах — ничего из этого он не ожидал, не был готов к подобной реакции на выбор Луи, понимая, что Николас никогда не останется в прошлом, следуя рядом густой тенью, крестным отцом его ребенка, ставшим первым, кто взял мальчика на руки и нарек именем. — Месье Стайлс, — Король пронзил своим уверенным взглядом, не уступая в уровне бешенства, подкрепленным смирением. Двое настоящих Альф, сущность которых не позволяла им подчиняться и уступать, сейчас соревновались ментально, выбрасывая волны агрессии, один, охраняя свою территорию, второй, намекая на то, что все в этом мире принадлежит ему. — Ваше Величество, — сквозь зубы прошипел Гарри, буквально выдергивая тихого Омегу из чужих рук, еще больше вскипая от услышанного приглушенного смешка — цель Луи была достигнута. Несмотря на резкие быстрые действия мужчины, Николас повернулся к Луи и в последний раз сжал его кисти, прикрыв глаза и глубоко вдохнув, он будто прощался, шепча слова, которые были слышны только Омеге, отчего Гарри сгорал в своей слепой ревности, впервые проявившейся буквально за пару минут до Венчания. Он незаметно сморгнул и прошел вглубь зала, игнорируя отведенное ему место в одном из первых рядов, где в ожидании застыли разномастные фигуры приглашенных гостей, дорогих сердцу и положению в обществе. Священник начал читать отрывки из Библии, молитвы, наставления, завораживая своим голосом, придавая атмосфере ощущение таинства, загадочности. Тишина, воцарившаяся в зале, только усиливала ощущение нереальности, дрожащие плечи Луи и его судорожное дыхание заметно успокоились, стоило только руке Альфы опуститься на хрупкую талию, чуть сдавить ее в жесте поддержки, нарушая правила церемонии. Они стояли непозволительно близко, сросшись, будто одно целое, продолжая линии друг друга, вдыхая одновременно, глубоко, предвкушая вот-вот случившееся. Оба вспоминали тот первый раз, когда стояли у Алтаря Собора Парижской Богоматери, когда истерзанное гоном Альфы тело Луи было покрыто синяками и его спермой, прикрытое непроглядно черным платьем, усыпанным бриллиантами в тон. Тогда никто из них не видел своего будущего, ни Луи, который не мог смириться с выбранной для него жизнью, лишенный всего родителями и чужим мужчиной, не чести, но права выбора, ни Гарри, коривший себя за несдержанность, нерешительность в переломный момент жизни человека, с которым хотел, но не мог быть в силу обстоятельств и своей глупости. Луи вздрогнул на ставшими строгими и почти суровыми словах, раздавшихся вместе с шуршанием юбок нескольких Омег. — Знает ли кто-нибудь какие-либо причины, по которым брак может быть невозможен? Если кто-то знает о них — пусть скажет сейчас или в дальнейшем молчит всю оставшуюся жизнь, — оба помнили, как могла бы повернуться их жизнь, скажи Гарри семь лет назад “да”, не послушай он Луи, который отчаянно молчаливо умолял его не говорить ничего, смириться. Сейчас же в зале тучей сгустилось противостояние происходящему, когда каждый имел слово, причину, но не мог сказать, страшась последствий. Три главных вопроса свободно слетали с уст Священника так же, как и Луи отвечал на них, запнувшись лишь на последнем, когда речь зашла о потомстве. Ладонь невольно скользнула к низу живота, где нежную кожу пересекал шрам, что не затянулся спустя и без нескольких месяцев шесть лет. Он не хотел соглашаться, желая остаться нетронутым, и только сейчас, будто выйдя из забытия, уколовшись шипом розы, кровь с пальчика от которой упала на юбку, точно проклиная, лишая мнимой невинности и пыли, брошенной в глаза под образом драгоценностей, понял, на что шел. Луи не хотел. Он дернулся, остановленный крепкой хваткой на талии, дыханием возле уха, звуком уверенного голоса, который твердил обещания и успокоения. — Да, — в третий раз ответил Луи, соглашаясь, отдавая свою жизнь в руки мужчины, отца своего ребенка, подписывая себе приговор об отношениях на всю жизнь, совершенно не готовый разделить ее хоть с кем-то, мысленно, неосознанно, прикидывая, как сможет отвертеться от постоянного контакта, уехать в другую страну, купив там домик на полученные с публикаций деньги. Гарри в свою очередь не сомневался ни секунды, когда отвечал, беря на себя обязательства и ответственность за семью, становясь теперь официальным супругом и отцом. *** Владислав прибыл позже всех, он, окрыленный, влюбленный, пахнущий терпким ароматом Альфы, буквально вбежал во дворец, нисколько не чувствуя вины за опоздание, на ходу поправляя шелковую рубашку, снимая тонкие перчатки и легкий пиджак. Он не был поражен великолепием убранства, побывав на огромном количестве торжеств в разных странах, привыкнув к изобилию на столах и телах высоких особ, снисходительно одаривая всех коротким приветствием и беглым взглядом, Владислав шел к Луи и Гарри, дабы поздравить их с долгожданным соединением душ. — Владюся! — Андре бежал сквозь танцующих гостей, расталкивая их на своем пути, счастливый видеть своего давнишнего друга, широко улыбаясь и раскинув руки в стороны. — Ты приехал! — Разумеется, — мужчина рассмеялся, подхватывая потяжелевшего мальчика, кружа его, прижимая к себе, утопая в крепких объятиях, которые чуть ли не душили, обернувшись вокруг шеи. — Что… — он замер, отстраняясь и глубоко вдыхая, моментально теряя веселость, меняя ее на нахмуренные бровки и щелочки глаз. — Ты плохо пахнешь! — Разве? — Омега рассмеялся, опускаясь на корточки, оставаясь с ребенком на одном уровне. — Да, — буркнул Андре, сжимая кулачки и отстраняясь, — зачем ты пришел? — Поздравить твоих родителей, мой милый, и проверить, как ты усвоил мое задание. — Ах! — мальчик прикрыл рот ладошками, вспоминая про невыученное стихотворение и название цифр на русском языке. — Я… мне… — Я останусь надолго, у тебя еще будет время, — Владислав потрепал ребенка по пружинистым кудряшкам и взял его за руку, направляясь во главу зала, чувствуя волны ревности от маленького Альфы, который с каждым годом все сильнее окутывал его своей несоизмеримой властью, дурманя, заставляя недоуменно смеяться и сводить все к нелепой шутке, вот только Андре не собирался отпускать его даже в момент приветствия друзей. Луи сменил платье на кофейное, оставаясь таким же недоступным, скрывая и тело, и лицо, переливаясь в свете тысячи свечей граненным алмазом, находясь подле супруга, вторя его движениям, будто потерявшись для мира, ведомый. И даже если он улыбался, Владислав едва видел это, предполагая по голосу, не в силах разглядеть в полумраке за шоколадного цвета вуалью любимую улыбку тонких губ. — Как я счастлив, Луи’! — он обнимал одной рукой, оставаясь во власти Андре, который оглядывался на отца, не имея права сказать ему и слова против, недовольно пыхтя при виде прикосновений сильных рук к телу, что выгибалось и ластилось, привыкшее к воздействию. — У меня есть для вас подарок, для обоих… — Отец! — перебил его Андре, не выдержав долгого контакта, разрываясь от желания быть единоличным властителем и знанием порядков. — Почему Вы не танцуете? — Эндрю, — рассмеялся Гарри, бегая взглядом от сына к Луи, — мы делали это весь вечер, пришло время отдыха и дижестива. — Я буду танцевать! Владюся! Пошли! — его детский голосок, такой уверенный, не терпящий отказа, от которого в грудной клетке Омеги вдруг заканчивался воздух, а мысли затуманивались, срывался, но был непреклонен. — Да, можно и потанцевать, — Владислав отчего-то смутился и посмотрел на Луи, будто извиняясь, получая легкий кивок и сжатие запястья. — Мы никуда не уходим. — Пока что, — ухмыльнулся Гарри, заставляя Луи вздрогнуть и сделать пару глотков шампанского, скрывая свою бледность и нервозность алкоголем и смехом. — Пойдем, — Андре потянул руку мужчины, утаскивая его улыбающегося, с искорками в глазах, в самый центр зала, где танцы приобрели интимную сторону — утомленные кадрилью, мазуркой, экосезом, быстрым вальсом перешли на грациозную медлительность, скользящий вальс-бостон, парами отгораживаясь от остальных гостей. В течении всего вечера, пышного бала, изобильного стола и прогулок во внутреннем дворе Дворца, вдоль реки и по бесконечным коридорам, украшенными цветами и белоснежными тканями, люди, пришедшие одинокими, определились в партнере, расслабленные вином, музыкой оркестра и волшебной атмосферой, не желая оставаться наедине с собой, находя тихие уголки для тет-а-тет, комнаты, куда не заглядывали даже слуги, оставляя почтенных особ без свидетелей. Мальчик огляделся, оценивая, как танцуют другие, не наученный еще этому искусству, подчиняясь только инстинктам и примеру со стороны, он нахмурился, прикидывая, как сможет дотянуться до талии Владислава и кружить его. — Почему ты такой большой? — Андре топнул ногой и упер руки в бока, понимая, что ничего не получится. — Пошли я тебе почитаю, там еще пирожные остались, — он по-хозяйски вывел из зала мужчину, который волей-неволей подчинялся, забавляясь действиями маленького Альфы, вдруг почувствовавшего свою ущербность и невозможность быть главным и ведущим. — Мои руки не мыты, — Владислав улыбался, следуя в комнату, которую Андре нарек диванной, поправляя отросшие до плеч волосы. — Ты весь немытый, — пробубнил мальчик, недовольный запахом так сильно, что старался дышать коротко, чтобы не чувствовать эту отвратительную примесь к прекрасному сладкому аромату. — Да что Вы говорите, молодой человек! В комнате властвовала тишина, никому не было дела до шахмат и книг, на столике действительно стояла трехъярусная горка, полная воздушных кремовых пирожных, стены, обитые бархатом, увешанные картинами, с одним небольшим окном, выходящим на город, закрытое наглухо портьерами, одна полка с книгами, нетронутыми, выставленными будто для декора, куда и полез Андре, водя пальчиком по названиям. Он выбирал, читая авторов вслух, хмурясь от незнания больше половины, вставая на носочки в ботиночках, пройдясь по всем и не найдя что-то подходящее, схватил первую попавшуюся, до которой дотягивался и уселся на софу рядом с Владиславом, который спокойно ждал, брезгуя прикасаться к пирожным немытыми руками. — Почему ты не кушаешь? — Андре открыл книгу привычным жестом, разглаживая странички по центру, чтобы они не перелистывались, и вслух прочел название “Мадам Бовари”, выведенное крупно с последующими после “Гюстав Флобер”. — Я очень хочу, но… — мужчина посмотрел на руки и тяжело вздохнул, намекая на свою проблему. — Я не знаю, где здесь вода, — мальчик встал, готовый прийти на помощь любым способом. — Мы только сегодня приехали сюда, я не успел найти ванную. Мне принесли тазик еще давно, но потом унесли, — он думал, то подходя к двери, то возвращаясь обратно, пыхтя и сжимая кулачки, принимая решение. — У меня чистая эта рука, — Андре показал левую, вспоминая, что правой держал Омегу. — И..? — Я могу держать пирожное, пока ты будешь кушать, — он снова забрался на софу, теперь с ногами, повернувшись к мужчине лицом. — Уверен? — Владислав улыбнулся и взял со столика горку, фиксируя ее рядом с собой так, чтобы та не упала. — Да, — мальчик потянулся к первому пирожному на верхней полочке и аккуратно достал его за самый низ, чтобы не испачкаться кремом. — Давай. — Что? — Открывай рот, глупый, — Андре подался вперед, удерживая себя от падения, цепляясь свободной рукой за плечо мужчины. Он внимательно следил за тем, чтобы не упало ни толики вкуснейшего крема, закусив высунутый язычок, отправляя второе и третье небольшое пирожное, радуясь тому, как по душе они пришлись его другу. — Вкусно? — Очень, — Владислав хотел убрать пальцем с губ крем, но был остановлен громким “Они грязные!” и быстрым прикосновением к лицу. — Еще? — Достаточно, лучше почитаем, — он никогда не ел много, предпочитая пищу духовную в виде нетленных произведений и воздушную, уже закуривая тонкую сигарету, за чем заворожено следил мальчик, чуть приоткрыв рот. — Мадам Бовари, не так ли? — Да, — Андре кивнул в ответ и устроился подле, открывая книгу на странице с текстом. — На французском, — сказал он после быстрого пробега по ровным строчкам. — Прекрасно, — Владислав откинулся на спинку и запрокинул голову назад, расслабляясь от табака, разбавленного мягкой лавандой, что оседала на его языке, пощипывая, умиротворяя. Мальчик читал достойно, будто проделывал это уже в течение десяти лет и только на языке любви, нежном, ласкающим слух и воздух. Он не понимал и половины, но делал вид, что каждое слово значит для него так много, что он не мог бросить его с проглоченным окончанием или не выговоренной буквой — Андре старался, неосознанно желая покорить Омегу своими умениями. — А это как читается? — он показал на слова на другом неизвестном ему языке, перекладывая книгу на колени друга. — Куос эго, вот я Вас, — не утруждаясь, перевел Владислав с латыни в момент, когда дверь тихо отворилась, являя мрачную фигуру Короля Испании. — Простите, — он нахмурился, готовый уйти, но был остановлен счастливым возгласом крестника, который сорвался с места и кинулся с объятиями. — Андре, прошу, — строго сказал он, останавливая ребенка от излишеств в присутствии постороннего. — Добрый вечер, — Николас поздоровался с Омегой поклоном и коротко представился, взмахом руки спрашивая разрешения влиться в их небольшую компанию. — Разумеется, — Владислав так и сидел нога на ногу, втягивая дым второй сигареты, выводя круги длинными пальцами на коленке, покрытой тонкой тканью светлых брюк. — Вы читали? — Король обратился к мальчику, увидев книгу. — Да, я читал, остановился на "куос эго", — он хотел сесть на привычное место, но Альфа занял его раньше, забирая с колен Владислава литературу, пробегаясь глазами по мелким буквам. — Надеюсь, Вы не дойдете до пикантных моментов в ближайшие пять лет, — он едва улыбнулся и отдал книгу Андре, который со смирением и грустью устроился на дальнем, единственном свободном, кресле, пока взрослые раскуривали дорогие сигары, обсуждая их превзойденность пред обычными тонкими сигаретами. Завязался легкий спор под аккомпанемент тонкого голоска, что стихал с каждым предложением, лишенный внимания и заинтересованности. “Ридикулус сам”, написанное на латыни, не переведенное, не озвученное Владиславом, еще долго горело в горле обидой и горьким запахом табака и лаванды. И как это часто бывает у высокопоставленных личностей, прислуга приходила сама, без вызова зная, предугадывая прихоти своего господина, в комнату вошла настолько миниатюрная девушка, что ее едва ли кто-то заметил, оставляя на столике рядом с пирожными бутылку шампанского и хрустальные бокалы, так же незаметно исчезая. Мужчинам, занятым разговорами о Франции, путешествиях и книгах, легкими, ненавязчивыми спорами, кокетством и короткими прикосновениями, распитием игристого напитка, который под напором пеной выливался через края, веселя и так затуманенное сознание, не было дела до случившейся тишины и отложенной Мадам Бовари. Андре не решался подать голос, нахмуренный, он смотрел на дорогих ему людей, заламывая пальцы и тяжело дыша, выжидая, когда на него, спрятанного темнотой в углу комнаты, обратят внимание. Ни спустя несколько минут, ни полчаса этого не случилось. Владислав, освещенный тремя свечами, немного покрасневший от шампанского, расслабленный приятным тембром голоса Короля, осмелел и сидел теперь куда ближе к Альфе, положив руки ему на крепкие бедра, шепча что-то на ухо, задевая его губами и носом. Мальчик задыхался, не понимая, что происходит, почему тело его охватывает жар, ладошки, прижатые к раскрытому в удивлении рту, вспотели, лицо же покраснело до боли в голове такой, что внутри загудело, отчего он зажмурился и кинулся к окну, прячась за шторой, горячо, жадно вдыхая, протирая руки о штанишки. Несколько долгих минут под звонкий тихий смех Владислава и бархатный голос Николаса Андре прятался, комкая пальцами полы рубашки, сминая ее в страхе быть пойманным. Он вздрогнул, когда услышал протяжный стон наслаждения, покрываясь липкими мурашками, оттягивая хлопок сильнее, кусая губы, боясь всхлипнуть слишком громко. Он заглянул в комнату через высокие ножки кресла, присев на пол, пытаясь понять, можно ли ему уйти в свою комнату, к папе или крестной, Шарлотте или девочкам, хоть куда, дальше отсюда, где воздух стал густым настолько, что щипал глаза, заставляя слезы мочить пухлые щечки. Все, что он увидел, это спину Омеги в широкой рубашке, что прикрывала попу, и его голые ступни, ритмичные, медленные движения и крупные руки на хрупкой талии. Он так и уснул на полу с зажатой в руках книгой, беззвучно всхлипывая и глотая слезы обиды и горечи, не найденный, забытый, брошенный самыми близкими. Наутро, выйдя из пустой комнаты, ограждаясь от мира Мадам, в помятой одежде с заплаканным лицом и болью во всем теле, Андре наткнулся на Владислава, который еще не ложился спать и только читал, курил, пил вино. — Мой милый, — Омега протянул руку вперед, подзывая к себе мальчика, который стоял в проходе и не двигался, опустив голову и вдыхая противный запах. — Прости, что нам не удалось дочитать вчера, в следующий раз мы можем продолжить. — Сейчас? — с надеждой в глазах спросил Андре, делая нерешительный шаг вперед, как никогда ощущая себя маленьким, ненужным. — Нет, милый, сейчас я… — Вы готовы? — в комнату вошел Николас, натягивая кожаные перчатки, не забыв похлопать крестника по спинке в знак приветствия. — Да, Месье, — Владислав кокетливо улыбнулся и поднялся с софы, на выходе потрепав мальчика по взъерошенным волосам. — Куда Вы уходите? — срывающимся голосом спросил Андре, бегая взглядом с одного мужчины на другого, чувствуя, как маленькое его сердечко разбивается о мраморный пол Дворца. — Время требует уважения к себе, Андре, пора возвращаться в Испанию, — спокойно ответил Альфа, положив ладонь на поясницу Омеги, направляя его. — А В-вы? — впервые за долгое время мальчик почувствовал стену отчуждения от друга, теперь не в силах обратиться к нему “ты” и “Владюся”. — И мне пора в Испанию, милый, — он улыбнулся и чмокнул ребенка в макушку, поддаваясь напору Королевской власти. — Я выучу… мы хотели… — Андре хлопал слипшимися ресницами, смаргивая бисеринки слез, ломаясь, получая глубокую травму, неосознанно давая себе слово стать взрослым в ближайшее время, ища в пустоте коридора любимый силуэт, что скрылся в карете. *** В то время как чуть ли не в каждой комнате огромного Дворца разгорались страсти, Гарри стоял уже вторую минуту, не набираясь решительности, которой у него было сполна, не борясь с волнением, что отпустило его у алтаря в момент, когда Луи сказал троекратное “да”, а просто давая своему супругу чуть больше времени, чувствуя его страх. Мужчина знал, что Омега не перестанет бояться, погрузившись в свои не самые положительные мысли, пока не окажется в безвольном положении, когда думать станет невозможным. Он открыл дверь, ловя затравленный взгляд молодого олененка в зеркале, у которого и сидел Луи, снимая с шеи украшение, что мерцало в свете одной свечи. — Я помогу, — Гарри подошел почти бесшумно, замечая, как дрожат руки и плечи Омеги, как на его ресницах замерли капельки слез, что ничем не уступали бриллиантам. Он смотрел в зеркало на бледные щеки Луи, на его открытые ключицы и просвечивающееся через тонкую ткань пеньюара тело, тяжело сглатывая и глубоко вдыхая, сдерживая себя от резких движений и действий, что могли еще больше напугать. — Скажи мне, что происходит? — Ничего, — сдавленно ответил Луи, сминая пальчиками кисточки пояса. — Вы… Вы останетесь на всю ночь? — его голос почти не звучал, губы подрагивали, а оттого оказались закушены, дабы спрятать свою нервозность, что витала в воздухе, смешиваясь с незыблемым запахом Парижа. — Да, — Гарри все смотрел, наслаждался этой робостью, мягкостью и плавностью редких движений, бархатистостью кожи под подушечками пальцев, что медленно оглаживали плечи, проникая под ткань, спуская ее с плеча. — Я… — Луи резко встал и отошел к дверям, которые вели на балкон, распахивая их еще шире, отчего тюль, а вместе с ним и подол пеньюара, взлетел, поддаваясь порыву ветра. Он вышел, дрожа от важности момента, от непонимания своих мыслей, что терзали его — одно только желание овладевало им, чтобы он, сильный, всевластный, жесткий и неисправимый собственник, спас его от самого себя. — Прелесть, — в проеме показалась фигура, которая в свете луны казалась Луи еще более прекрасной и пугающей. Мужчина, в отличие от самого Омеги, успел избавиться от всех атрибутов свадьбы и переодеться в кальсоны, наплевав на рубашку, что неимоверно смущало Луи, который не видел тела Альфы больше года. Сам он должен был с помощью служанок принять ванну, натереться маслами, уложить волосы, надеть самое прекрасное кружевное белье, но те оказались выгнанными на стадии, когда корсет упал к ногам вместе с крупными каплями слез. — Пожалуйста, — и Гарри знал, что значит эта мольба, эта отчаянная просьба в глазах, в жесте наклоненной вбок головы, что давало свободный доступ к шее, где натянутая вена отбивала последние секунды своей свободы. Луи ждал будто вечность, когда мужчина делал два шага, что разделяли их, обнимал за талию, прижимал к себе, не отводя взгляда от кристально чистых глаз, отражающих звездное небо и все то прошлое, что принесло, казалось, нескончаемую боль. Гарри поднес ладонь к лицу Омеги и провел большим пальцем по губам, таким манящим и нетронутым, он наклонился, чувствуя, как замер Луи в его руках, перестал дышать, точно и не было поцелуя в Церкви и в том далеком времени. — Wer die tiefste aller Wunden, — прошептал Альфа в губы, опаляя дыханием нежную кожу, соединяясь с Луи в поцелуе, медленном, чувственном, первом. Он подхватил его, невесомого, воздушного, и занес в комнату, где было куда теплее, где шелковые черные простыни промялись под тяжестью двух переплетенных тел, принимая их в свою ласковую прохладу. — Wer geliebt was er verloren, — Гарри говорил тихо, касаясь губами чувствительной кожи тонких розовых губ, очерчивая ладонью изгибы талии и бедер, проникая под пеньюар, сжимая попу, получая в ответ неслышный стон и прикрытые в наслаждении веки, целуя снова, ловя сладкий выдох языком, касаясь его кончиком языка Луи, сгорая от острого прикосновения. Гарри медленно раздевал Омегу, не ощущая и толики сопротивления, выцеловывая каждый участок тела, слизывая капельки пота и мурашки, чуть покусывая, вдавливая в перину, наслаждаясь близостью. Он не торопился, не оставляя без внимания ни один пальчик, особенно страстно припадая к подколенной ямке, вызывая невероятную дрожь и непривычный испуг, после поднимаясь по бедрам к попе, будто случайно слизывая вязкие капли смазки, не в силах сдерживать глубокие полустоны, подготавливая Луи к скорому проникновению набирающими скорость поцелуями и касаниями. — Прелесть, — Гарри прижался всем телом к Омеге, поднимая его руки над головой, переплетаясь пальцами, целуя горячо, жадно, входя внутрь медленно, получая огромное удовольствие от узости, сладости запретного, желанного плода, единственного, что утолял животный голод. — Я… — Луи дышал ртом, стонал в забытие, — Вам, — выгибался навстречу, чуткий к каждому движению, принимая в себя полностью, замирая, упиваясь, — не прелесть. — Конечно, — Альфа ухмыльнулся в ответ, подаваясь вперед с силой, однако до сих пор действуя трепетно, будто Луи был из тонкого хрусталя, хрупкий в своей невинности и доверии. — Мой… — Никогда, — он впивался пальцами в широкие плечи, обхватив талию напротив ногами, что в свете луны казались еще более прекрасными, бледной кожей с полоской отблеска. Луи вдыхал терпкий, мускусный аромат, сходя с ума от его власти и воздействия на сознание, содрогаясь от каждого нового проникновения, расслабляясь, отпуская свой страх, ощущая, как все больше смазки выходит из него, что, бесспорно, влияло на Альфу, который судорожно втягивал воздух, набирая темп, сжимая тонкое тело в руках, оставляя темные пятнышки на шее и ключицах. Луи сгорал в наслаждении, наконец испытывая все в реальности с тем, который завладел мыслями, сжимаясь изнутри, пульсируя, умоляя своими движениями и стонами о большем, теряясь, отключаясь в крепких страстных объятиях. И если Омега, измученный ожиданием Венчания, брачной ночи и самим соитием, стал выбираться из хватки, то Гарри, будто озверевший, не достигший желаемого, со всей силой схватил его за бедра, перевернув к себе попой, входя быстро, выбивая из Луи остатки самообладания, зная, какой он сейчас чувствительный, кусая шею. Альфа кончал внутрь, не заботясь о чистоте, отпуская сдержанность, подчиняясь сумасшедшим инстинктам, возбуждаясь будто в гон от одного только вида разрушенного Омеги, запаха смазки и голубизны глаз, сверкающих от слез, скрытых густыми ресницами, что одним взмахом подчиняли. Луи расслаблялся, думая, что все закончено, что легкие касания подушечек пальцев, которые бегали по спине, короткие поцелуи с придыханием и шепотом стихов, уносившие в прекрасную реальность, были последним витком перед сном. Однако стоило Омеге едва ответить, провести кистью по груди, чуть надавливая, ластясь, прогибаясь под обвитыми вокруг талии руками, Гарри брал его снова, медленно, чувственно, забирая крохотные остатки сил. Альфа омывал Луи после, полный энергии и жажды действовать, пока сам Омега краешком сознания вспоминал наставления матери о том, что мужчина, бросившийся решать дела, курить, бродить по своим владениям и только после вернувшийся в постель, получил истинное удовольствие, остался укорененным, пойманным, подчиненным слабостью. Гарри водил полотенцем мягко, смывая остатки спермы и смазки с дрожащих бедер, целовал полоску шрама внизу живота, благодарный за ребенка и веру, едва улыбался теплу, что сосредоточилось ниже пупка, шепча стихи-признания, которые Луи принял за сон, улетая. Альфа курил на балконе, охлажденный осенним ветром и антрацитовым рассветом, вкушая аромат вишневого чая, думая о том, что сегодня была пусть не первая, но последняя ночь, когда Луи позволил себе быть слабым, ведомым полностью, с затаенным страхом предвкушая реакцию на новость, что кардинально изменит их жизнь. Он вернулся в постель с книгой, зажег свечу у кровати, притянул Омегу к себе на грудь и стал читать вслух, тихо, поглаживая холодные плечи, не веря, что все происходящее — реальность.